уходите, а я остаюсь… Прощайте, друзья!»
И, взглянув на эти обескровленные немощные пальцы, судорожно обхватившие руку Лызлова, Николай подумал, что безбожнику-коммунисту умирать труднее, и горше, и обидней, чем верующему человеку.
Тем большее уважение почувствовал сейчас Николай к безбожникам-коммунистам, которые знают, на что идут. Идут, однако. Уважение к Павлу Казимировичу Крыжевскому. К Даниилу Артемьевичу Лызлову. И к себе.
— Как там у вас дела с керамзитовыми блоками? — вдруг спросил Лызлов.
Николай опешил от неожиданности. Он сперва и не расслышал этого вопроса, хотя в могильной тишине, застывшей в комнате, вопрос прозвучал громко и внятно. Он как-то не сразу сообразил, что вопрос обращен к нему. Что секретарь райкома спрашивает у него насчет керамзитовых блоков. И что этот вопрос вообще мог быть задан здесь — у постели умирающего.
Но вопрос все-таки задан. И Лызлов смотрит на Николая, выжидающе посверкивая очками.
— Так ведь мы их… в реку покидали, — шепотом ответил Николай.
— Слыхал, — по-прежнему громко сказал Даниил Артемьевич. — Что же, вы их и дальше будете в реку кидать?
Вот те, бабушка, и Юрьев день… Выходит, что это он, Бабушкин, велел утопить первую партию керамзитовых блоков в одичавшей Чути.
— Мне вчера звонил с Порогов прораб Лютоев. Интересовался блоками… И о тебе спрашивал.
— Спрашивал? — обрадовался Николай.
Но обрадовался он вполголоса, тихо. Не мог же он прыгать от радости тут, у постели умирающего человека… И вообще Николай до сих пор не мог понять, как это Лызлов набрался духа заговорить на такую тему у постели умирающего — о керамзитовых блоках, хотя эти блоки, безусловно, очень важное и перспективное дело.
— Сейчас машинам на Пороги не пробиться, — шепотом объяснил он Лызлову. — Дорога раскисла… Мы по реке отправим блоки. Как только лед пройдет — нагрузим полную баржу и отправим. Я этим рейсом тоже уеду на Пороги…
Коля Бабушкин покосился вбок — и вздрогнул.
Павел Казимирович Крыжевский по-прежнему лежал неподвижно. И впалая грудь его по-прежнему казалась бездыханной… Но веки чуть приоткрылись, и меж век смутно голубели глаза — живые, слушающие глаза…
Должно быть, разговор привлек его внимание, остановил ускользающую память. Должно быть, этот разговор заставил его забыть на минуту о боли. Заставил забыть о той летящей навстречу черте, за которой они — Лызлов и Бабушкин — пойдут дальше, беседуя о керамзитовых блоках, а он останется…
И должно быть, неспроста — догадался Коля Бабушкин — затеял Даниил Артемьевич этот неуместный разговор.
В углу тонко хрустнуло стекло. Пышная медсестра в косынке коробом направилась к постели, держа в одной руке ватный тампон, а в другой — шприц, иглой вверх. По пути она мельком, но выразительно глянула на Николая: дескать, не пора ли вам, молодой человек, сматываться. Тут не театр…
У подъезда Коля Бабушкин присел на скамью. Он вмиг опьянел от сырого запаха весны, с ходу бьющего в ноздри.
Во дворе было шумно. Школяры играли в футбол — вероятно, те самые школяры, которые приходили к Крыжевскому повязывать ему красный галстук. А может быть, и другие. Они побросали в грязь свои портфели (между портфелями азартно прыгают вратари) и, горланя, носились за мячом — раздутой резиновой камерой без покрышки, с торчащей пипкой.
Да, молодежь нынче пошла. Тут, рядом, человек умирает, а они вон чем занялись… Небось на Пушкина кивают: мол, пусть у гробового входа младая будет жизнь играть… Так не в футбол же!
И добро бы еще играть умели. А то сшиблись в кучу — мяча не видно. Ни пасовки, ни… Куда бьешь, мазила?.. Тьфу, смотреть тошно.
Коля Бабушкин перестал смотреть, скрестил на коленях руки, опустил голову — тотчас солнечный луч припек макушку.
Под скамьей, у столбца, в тени притаилась горка ноздреватого, жемчужной голубизны снега. А из-под снега — прямо из-под его слезливой кромки — торчали зеленые перья травы.
Николай нагнулся, ближе разглядел эту траву, стараясь определить, то ли это прошлогодняя трава, то ли это новая трава. Надо полагать, что прошлогодняя, — новой откуда взяться в эту пору? А впрочем, солнце несколько дней уже печет — могла и новая проклюнуться.
Коля Бабушкин родился в деревне, и для него все растущее на земле не представляло диковины. Одного лишь он не мог понять, сколько ни старался.
Вот, скажем, пришла весна. И на крутом пригорке, что против солнца, быстро стаял снег. Он еще и стаять не успел, а пригорок сплошь зелен. Ясно: это — прошлогодняя трава, которая зимовала под снегом.
Хорошо. Приходишь завтра — пригорок зелен. Послезавтра — зелен. На третий день — зелен. Но вглядишься — а трава уже не та, что была. Прошлогодней травы нет и в помине. Растет молодая и свежая трава. Когда она успела пробиться? Когда она успела сравняться с прежней и ростом и цветом? И куда подевалась та трава, которая еще третьего дня была на месте?..
А пригорок всё зелен. Чудеса.
Глава пятнадцатая
— Товарищи! Сегодня у нас большой и радостный день. Дружными усилиями коллектива завоеван успех, значение которого трудно переоценить. В кратчайший срок оборудован и сдан в эксплуатацию цех керамзитовых блоков. Это хороший подарок…
Федор Матвеевич Каюров читал свою речь по бумажке. Он, должно быть, сберег эту бумажку с того дня, когда первую партию блоков собирались отправлять на Пороги. Но тогда эти блоки собирались отправлять на машинах, а нынче их отправляют на барже. Вся и разница.
Тот же самый оркестр сейчас дожидался в сторонке, пока ему прикажут играть, то же самое солнце жгуче горело на трубах, и Федор Матвеевич Каюров читал по бумажке ту же самую речь, которую намеревался произнести тогда, а не довелось.
У грузового причала на зыбкой волне колыхалась самоходная баржа «Нельма» с кумачовым транспарантом на борту: «Привет…»
— …строителям наших молодых городов, — продолжал Федор Матвеевич Каюров. — Смелая новаторская мысль рабочих, инженеров и техников Джегорского кирпичного завода…
Николай слушал речь и дивился. Попробуй поверь, что именно этот человек — Каюров — четыре месяца назад на заседании исполкома кричал: «Вы нам сказки не рассказывайте! Слыхали мы эти сказки… Мы не можем поощрять всякие фантазии…»
Было это или не было?
Коля Бабушкин даже ущипнул себя — на всякий случай, для проверки.
Было.
Неужели Федор Матвеевич этот случай запамятовал? Может быть, в сумятице дел, среди всех служебных треволнений, он просто-напросто позабыл об этом случае?
Или, может быть, эту сегодняшнюю речь он не сам составлял? Скажем, недосуг ему было, и он поручил составить речь своему заместителю. А теперь читает и думает: «Мать честна, накрутил же ты, братец… Поскромней надо было, помягче… Да уж ладно, на ходу не исправишь».
И читает как есть.
Хорошо. Допустим, Каюров про этот случай забыл. Или речь ему составлял заместитель.
Но Черемных ведь забыть не мог? Ему тогда солоно досталось — на заседании райисполкома. Чуть с работы не сняли. Он-то должен помнить…
Николай покосился — Василий Кириллович Черемных стоял с ним рядом. Стоял и слушал. Лицо его было просветленным, растроганным и чуть смущенным, каким бывает лицо человека, когда его хвалят при всем народе. Но вот по лицу скользнула тень, обозначились желваки, посуровел рот — сейчас он спросит…
Нет, не спросил.
Николай оглянулся.
Лица. Слушающие лица. Чуть удивленные лица людей, которые сделали свое невеликое дело и даже не подозревали, что об этом можно говорить так пышно и складно…
Вот сейчас кто-нибудь перебьет оратора: «Товарищ Каюров, а как лично вы помогали заводу налаживать производство керамзита?..»
Николай нетерпеливо оглядывался.
(А почему ты оглядываешься, Коля Бабушкин? Почему ты оглядываешься на других?
Почему ты — депутат райсовета — не выступил на очередной сессии и не сказал с трибуны: «Товарищи депутаты! По моему глубокому убеждению, наш председатель райисполкома Федор Матвеевич Каюров — консерватор, бюрократ и вообще… Мне кажется, товарищи депутаты, что его давно пора турнуть из председательского кресла. Давно пора. И я вношу такое предложение…»
Но ты, Коля Бабушкин, не выступал на очередной сессии. Ты там только сидел. И ушами хлопал.
А тебя не затем выбирали в депутаты, чтобы ты хлопал ушами. Понял? Не затем, чтобы ты на других оглядывался… Зеленый ты еще государственный деятель, Николай Бабушкин!)
Услышав все эти обидные слова, которых ему никто не сказал, Николай покраснел и насупился.
Но тут его слуха коснулись другие слова:
— …мы с гордостью называем имена тех, кто своим самоотверженным трудом обеспечил решение задачи: бригадира Николая Бабушкина, монтажника Черномора Агеева…
(А может быть, Федор Матвеевич Каюров уже осознал, что он консерватор, бюрократ и вообще… Осознал — и решил исправиться. Пока его не турнули из председательского кресла. Что ж, пусть исправляется, нельзя отнимать у человека такую возможность…
И стоит ли сегодня — в такой торжественный день — задавать оратору каверзные вопросы, портить всем настроение?)
Николай ткнул локтем Черномора Агеева, стоящего рядом с ним. Заметил, дескать? Про тебя сказано. Гордись. Не тем гордись, что тебя в речи назвали, а тем гордись, что тебя назвали монтажником. Такое звание не каждому дано.
— Ты куда теперь? — вполголоса спросил Николай.
— Не знаю… Мне бы на какую-нибудь временную работу устроиться. Как эта была.
— А почему на заводе не остаешься?
— Они велят договор заключать. На три года. А я вызова жду, теперь уж — со дня на день…
Николай не стал дальше расспрашивать. Он ведь знал, какого вызова ждет этот парень. Совсем молодой еще парень, который три месяца назад был круглым сиротой, а теперь стал монтажником. Хороший парень, старательный… Только зря он так крепко надеется, что его обязательно со дня на день вызовут телеграммой и пошлют на Луну. Это ведь не в Хабаровск лететь: купил билет — и лети. Это дальше Хабаровска. И надо полагать, что туда, на Луну, не всех подряд посылают, а с разбором. Не всякого, кто заявление настрочит. Эдак всякий настрочит заявление — и садись в ракету. Может, туда вообще не по заявлениям посылают…