— Напрасно, ребята, пришли. Дело не выходит. Я обещал вам. А сделать ничего не могу. Простите.
— Не выходит? — звонко подхватил кто-то сзади. — Ну и слава богу! Мы и сами решили, что не пойдем.
— Почему так?
— Лекарство больно крепкое даете. Шкипер выскочил как ошпаренный. Сестрица вышла с лица вся красная. Еще один выскочил — как баран шарахнулся. Крепко лечите очень. Нам послабее малость нужно!
Солдаты засмеялись. Ослабов улыбнулся.
— Я их не лечил, — сказал он, — у нас только разговор был.
— Ну, коли с разговора вашего такое с людьми делается, то что ж будет, если лечить начнете? Айда, ребята! Покорно благодарим, ваше благородие.
По его команде солдаты повернулись и втиснулись в узкие ворота, ловким и привычным жестом наклоняя головы под перекладиной.
Ослабов смотрел им вслед, пока они не исчезли. Вышел Тинкин.
— Где солдаты? — поправляя пенсне, спросил он.
— Ушли.
— Какая досада! А я хотел поговорить с ними.
— О чем?
— О том, что их больше всего интересует, — загадочно ответил Тинкин.
— Так вы идите на берег или в лагерь.
— Я пойду! Пойду! — потрясая рукой в воздухе, как оратор, воскликнул Тинкин и выбежал за ворота.
Быстро, легко, как бы гонимый ветром, растекался по улицам розовый вечер, бросая в журчащие арыки янтарные пятна. Ветер не утихал, но тучи разорвались, и края их горели пурпуром. Ослабов быстро прошел к озеру на курган, глотая соленый, возбуждающий воздух.
Вода волновалась. Стоять было трудно наверху. Ослабов сел. Красный отлив лежал на волнах. Взбудораженные, они безостановочно сшибались в коротких схватках и подскакивали взрывами брызг. Даль качалась и рвалась к небу. Мощной полосой крови изливалось солнце, гонимое разъяренными, им окровавленными тучами. Огромным, израненным зверем казалось озеро, и все жестче хлестала темная кровь из его ран прямо в лицо близкому небу.
“Человечество истекает кровью, — подумал Ослабов. — Куда она денется с земли? Уйдет в глубину? Восстанет к небу?”
И вдруг, на его глазах, как ответ его думам, где-то на горизонте косо всколыхнулся какой-то ствол, и в тот же миг нырнуло вниз небо и слилось с ним в один несущийся, крутящийся столб, — с запада черный, с востока буро-красный, с тугой, извивающейся жилой внутри.
— Смерч! — вскрикнул Ослабов.
Пятна заката исчезали с волн, стягиваясь к горизонту. Чернота надвигалась отовсюду на озеро. Ступень за ступенью низвергалось солнце. Все жарче наливался кровью, как будто небо вливало в него огонь, безумный смерч и наконец загорелся диким алым светом и, грозно вырастая, понесся к берегу.
— Алый смерч! — закричал Ослабов, весь отдаваясь его сокрушительной красоте. Мелькнула мысль: если он бросится на берег, все будет снесено как щепка. Ослабов лег, прижавшись к земле. Алый смерч приближался с каждым мгновением; озеро вопило; потемневшее небо пригнулось совсем, и видно было, как раздувается огнем вихрящаяся струя внутри смерча.
— Сейчас налетит! — мелькнуло в голове Ослабова, и в тот же момент, в каком-то безумии никогда не испытанного восторга, он вскочил и побежал по склону к берегу. Порывом ветра его повалило лицом в песок. Когда он встал, небо уже оторвалось от столба воды, и там, где было солнце, все было залито огненно-алым светом. А вверху неба, вставая со всего горизонта, уже клубилась черная, беззвездная ночь.
Ослабов быстро шел, кутаясь в плащ. Вдруг он нагнал бегущую фигуру.
— Зоя! — угадал он. — Вы были здесь, вы видели?
— Как хорошо!
Она протянула руки к нему из темноты, готовая прижаться, радуясь, что они вместе видели смерч.
Ослабов отшатнулся.
Каменная пустота была в нем и неосознанное чувство досады, что смерч не подхватил его, не унес, не убил.
XI“СМЕРТЬЮ СМЕРТЬ ПОПРАВ”
Выступление отряда было назначено перед рассветом, тотчас после ночного молебна. Так как был Великий пост и приближалась Пасха, генералу Буроклыкову пришла идея использовать пасхальную тему в проповеди священника и связать ее с наступлением. “Это вдохновит армию на подвиги, — соображал он, — и прекратит смутьянские толки среди солдат”, о которых по донесениям Гампеля кое-что было ему известно. Специально, чтобы натаскать полкового батюшку, он пригласил его к себе. Дело это было трудное — натаскивать отца Немподиста. Неречист был отец Немподист и голосом слаб, солдаты его даже не козлом, а козой звали. Буроклыкову пришлось порядочно повозиться, пока батюшка усвоил тему. Задание свое Буроклыков преподал по всем правилам ораторского искусства. Вступление, или приступ: торжественное совпадение приближающегося Воскресения Христова с подвигом наступления. Главная часть, раздел первый: Христос сам страдал и нам велел. Христос сам на смерть шел, и нам этого бояться не нужно. Раздел второй: мы христиане, а турки — нехристи, следовательно, турок надо бить, крест должен одолеть полумесяц, тут же про Святую Софию сказать немного. Примеры: из Евангелия — живот свой за други своя положить. Из истории: сарацины, крестовые походы. Заключение: рай на том свете для убитых героев и георгиевские кресты для тех, кто останется в живых. Генерал даже шпаргалку дал батюшке, чем привел его в превеликое смущение, потому что отец Немподист без очков не мог читать, а в очках паству как в тумане видел.
Солдатам трудно было собираться в поход. Все на них износилось до последней степени. Главное горе: сапоги. Кожа в этой сырой жаре горела, подметки отваливались, голенища прели. Счастливее были те, кто изловчился выменять у пленных или стянуть с мертвых немецкие или английские ботинки, но таких было немного. Сапожные мастерские отказывались чинить рвань. Новую обувь со складов выдали только кое-кому. Еще больше мучили перепрелые ватники. Сшитые из дрянной материи поставки братьев Ильмановых, стеганные дрянными нитками, они ползли и лупились. От солдат пух шел, как от стада гусей. Вата донимала их и злила больше всего. Ругаясь и отплевываясь, солдаты чистились и чинились несколько дней перед наступлением. Не лучше этого бабьего дела обстояло и с чисто военным: с обозами, с оружием, с артиллерией. Только к самому ночному молебну кое-как со всем сладились.
Томительная тишина настала в лагере. Недавнее говенье всем напомнило деревню. Мучительно тянуло домой, а тут надо на заре идти еще куда-то дальше. Хотя у всех укоренилась уверенность, что боев настоящих не будет, но все-таки неизвестность волновала. Ранняя ночь, почти без сумерек, еще усиливала томительность. Из-за озера круглым красным шаром поползла луна, от земли шел дневной жар, душно — хоть хорошо, а непривычно пахло в воздухе: доцветали миндали, цвел пшат, буйно зацветали розы. “Мылом пахнет”, — говорили солдаты. И еще сильней тянуло их домой: кого в привольную Украину, кого на мшистый север, кого в донские степи, кого в зеленое черноземье. Каждый тосковал по-своему и о своем, земляки держались с земляками. Но у всех, под этой тоской и под всеми этими тревогами сборов, гнездилась одна и та же упорная, неотступная дума: когда же конец будет этой войне?
Многие при свете коптилок писали в эту ночь письма домой огрызками карандашей на клочках бумаги, потом старательно свертывали их и заклеивали жеваным хлебом. Каждому казалось, что у него, в изглоданной оброками, обобранной урядниками хате — рай, и часто у многих глаза задирались в небо, впиваясь в незнакомые звезды, чтоб угадать, где север, и хоть посмотреть туда, на родину.
— Постный дохтор говорил, что вон тамотка скарпивон ползет, — сказал один из солдат.
— Брешет. Скарпивон по земле ползает, а не по звездам.
— А от какой-то звезды свет сто лет идет, а как дойдет, она и сгаснет, как свечка.
— У нас перед войной звезда упала — здоровенная. Утром смотрим — как есть камень, и ничего другого. А война тут-то и началась.
— Камень? Стало быть, звезды тяжелые?
— А ты думал, нет?
— На чем же они держатся?
— На небе и держатся.
— А чего ж они не попадают?
— Бог держит. А когда надо, и падают. К беде это.
— Гляди, гляди-ко!
Ярко-голубой метеор пронесся по небу, оставляя за собой мерцающий след.
— Доболтались! Вот бог-то и наказал. Теперь уж беспременно с нами что-нибудь случится.
Постный доктор — Ослабов — в это время тоже смотрел на звезды. Он стоял на старом могильнике, над озером. То, что теперь был Пост, смутно тревожило и его. Вспомнилось ему, как он говел в первый раз, еще мальчиком. Днем, в весенний солнечный день, когда на улицах таял снег и кричали воробьи, отец взял его за руку и сказал как-то особенно торжественно и загадочно: “Ну, пойдем, Ванечка!” Улицы звенели ручьями и капелями и сверкали лужами, в которых плавали синие клочки неба, так что Ване казалось, что он ступает по каким-то мостикам, висящим посреди воздуха. Отец ввел его в большой, мрачный собор, где гулко отдавались шаги и пахло сыростью и воском. Сбоку стояли ширмочки, совсем такие, как у матери в спальне. Оттуда вышел человек с испуганными и слезящимися глазами, и тотчас отец втолкнул туда Ваню. Ему было и страшно немного и любопытно. Священник поставил Ваню на колени и, наклоняясь к нему, шепотом стал спрашивать странные и непонятные вещи: “Не стяжал ли? Не блудодействовал ли? Не рукоблудствовал ли?” Ваня не понимал, что это значит, но знал, что на исповеди надо каяться, и потому на все вопросы покорно кивал головой, на что священник укоризненно качал головой, а потом накрыл голову Ване чем-то пыльным и бархатным, задолбил по темени сухими пальцами, и Ваня из-под низу, из темноты и духоты, слышал его голос, что Бог простит, что не надо отчаиваться. Вышел он совсем сбитый с толку и расстроенный, что отец принял за религиозное умиление и поцеловал его как-то особенно.
С тех пор на всю жизнь осталось у Ослабова ощущение религии, как чего-то душного, затхлого и пугающего. Но додумать до конца, перевести эти ощущения в мысли и решения Ослабов в своей жизни как-то не удосужился.
Идя сейчас сюда на могильник, он прошел мимо гарнизонной церкви и видел, как солдаты возились, убирая ее. Что-то в нем дрогнуло памятью детства, и тотчас же его возмутила нелепость этой картины: взрослые, здоровые мужики в последние минуты перед тем, как им идти в бой, возятся с церковью. “Русские должны быть фаталистами”, — вспомнилась ему фраза Гампеля. “Почему я не подошел к солдатам, не заговорил с ними, не разъяснил?” — спрашивал Ослабов сам себя и знал, что ничего этого сделать не мог по своему всегдашнему глубокому непротивленству. “А вот за цветущий миндаль заступился!” — пытал он себя. И вдруг вылез из всех этих пыток, вспомнив, что он завтра вечером едет вслед наступлению, чтобы проверить высланные вперед питательные и перевязочные пункты. Новые страны, новые люди, работа! Он вздохнул свободней.