и жизнь без повторений.
Последняя лампочка погасла, когда она ходила не спеша, напевая вполголоса. В темноте Джаспер Гвин различал, как она продолжает двигаться вперед, держась за стены. Дождался, пока она подойдет поближе, и сказал: спасибо, миссис Харпер, все прошло безукоризненно. Она остановилась и детским голоском осведомилась, нельзя ли его кое о чем попросить. Попробуйте, ответил Джаспер Гвин. Я хочу, чтобы вы помогли мне одеться, сказала она. С лаской, прибавила. Джаспер Гвин сделал, как она сказала. Первый раз кто-то одевает меня, сказала она.
Миссис Харпер получила свой портрет за восемнадцать тысяч фунтов и подписала обязательство хранить полное молчание, под страхом тяжелейших денежных санкций. Муж вручил ей портрет в ее день рождения, за ужином при свечах, накрытым для них двоих. Он завернул папку в золотую бумагу и перевязал голубой ленточкой. Она развернула подарок и, сидя за столом, не говоря ни слова, немедленно прочла четыре страницы, которые Джаспер Гвин написал для нее. Дочитав, подняла глаза на мужа и мгновенно подумала: ничто не может помешать им умереть вместе, прожив вместе целую жизнь. На следующий день Ребекка получила электронное письмо, в котором супруги Харпер благодарили за предоставленную им великолепную возможность и просили сообщить мистеру Гвину, что будут ревностно хранить портрет и никогда никому его не покажут, ибо он — самое дорогое достояние, каким было дано им обладать. Искренне, Энн и Годфрид Харпер.
Глава 48
Четвертый портрет Джаепер Гвин делал с молодого человека тридцати двух лет, который учился экономике с блестящими результатами, потом провалил пять выпускных экзаменов и теперь занимался живописью, с определенным успехом. Родители — оба принадлежавшие к высшему слою лондонского среднего класса — этого не оценили. Несколько лет тому назад он был хорошим пловцом, а теперь казался с виду нечетким, расплывчатым, будто отраженным в ложке. Двигался медленно, но неуверенно, так что создавалось впечатление, будто он живет в пространстве, переполненном крайне хрупкими предметами, которые только ему одному дано различать. Свет на его картинах — индустриальных пейзажах — тоже казался чем-то, ему одному внятным. Уже давно он подумывал приняться за портреты, особенно детские, и, когда приблизился к пониманию того, чем именно стали бы интересны для него такие попытки, наткнулся, по чистой случайности, на объявление Джаспера Гвина. Это показалось ему знамением. На самом деле он ожидал некой встречи, во время которой можно будет в тишине и покое мастерской вести долгую беседу о смысле писания портретов с живых существ, и в первые дни его обескуражило молчание, которого Джаспер Гвин беспрекословно требовал от него и соблюдал сам. Он только-только начал привыкать, даже оценил это принуждение до такой степени, что стал подумывать, не принять ли и ему подобное правило, когда произошло нечто, на его взгляд, нормальное, а на самом деле — нет. Когда до восьми оставалось около часа, кто-то постучал в дверь. Джаспер Гвин как будто бы не замечал ничего. Но стук повторился и продолжался назойливо и упорно. Тогда Джаспер Гвин встал — он сидел на полу, в углу, в своем, можно сказать, логове — и, будто не веря в происходящее, с выражением бесконечного изумления на лице направился к двери и открыл ее.
За дверью стоял парнишка двадцати лет и сжимал в руке сотовый.
— Это вас, — сказал он.
Джаспер Гвин стоял голый по пояс, в своих обычных рабочих штанах. Невероятно. Он взял сотовый.
— Том, ты с ума сошел?
Но голос Тома не ответил ему. В трубке слышался только тихий-тихий плач.
— Алло!
Все тот же плач.
— Том, что это за чертовы шутки? Прекратишь ты или нет?
И тогда из тихого плача прорезался голос Лотти: она сказала, что Тому плохо. Он в больнице.
— В больнице?
Лотти сказала, что Тому нехорошо, после опять расплакалась и наконец сказала — пожалуйста, не мог бы он сразу, немедленно бежать туда; она просила его, умоляла — пожалуйста. Потом сказала, какая это больница, назвала адрес: деловая женщина, всегда была такой.
— Погоди, — сказал Джаспер Гвин.
Он вернулся в мастерскую, взял свой блокнот.
— Повтори, будь любезна.
Лотти повторила название больницы и адрес, а Джаспер Гвин записал то и другое на листке кремового цвета. Глядя, как синие чернила оставляют на бумаге след, обозначая ужас названия больницы и сухую прозу адреса, вспомнил о том, сколь несказанно хрупким является всякое очарование и с какой быстротой струится жизнь, увлекая все с собою.
Он сказал молодому человеку, что вынужден прерваться. И вдруг увидел его безгранично голым — в гротескной, бесполезной наготе.
Глава 49
Поскольку человеческая природа на удивление убога, в такси Джаспер Гвин думал прежде всего о том, с какой массой людей ему придется столкнуться в больнице — с коллегами, издателем, журналистами; сколько его ожидает утомительнейших встреч. Представил себе, сколько раз у него спросят, что он сейчас делает. Ужасно, подумал. Но когда поднялся в отделение, навстречу ему в пустой коридор вышла одна Лотти.
— Он никого не хочет принимать, не хочет, чтобы его видели таким, — сказала она. — Он спрашивал только о тебе, хорошо, что ты пришел, он все время спрашивал только о тебе.
Джаспер Гвин ничего не ответил, недоуменно разглядывая ее. Туфли на шпильках; костюм с такой короткой юбкой, что дух захватывает.
— Знаю, — сказала она. — Том попросил. Говорит, что это поддерживает его в тонусе.
Джаспер Гвин кивнул. Вырез был тоже из тех, что поддерживают в тонусе.
— Он просто звереет, когда я плачу, — добавила она. — Ты не побудешь немного здесь? До смерти хочется уйти куда-нибудь и как следует разреветься.
В палате Том Брюс Шепперд лежал, присоединенный к множеству аппаратов, словно бы съежившийся под простынями и одеялами несуществующего, больничного цвета. Джаспер Гвин пододвинул стул к кровати и сел. Том открыл глаза. Какая гадость, сказал, очень тихо. Губы у него пересохли, взгляд померк. Но потом он чуть повернулся, узнал Джаспера Гвина, и произошла перемена.
Тихо, не спеша, они вступили в разговор. Том рассказал, что с ним случилось. Что-то с сердцем. Какая-то сложная штука. Через два дня попытаются прооперировать, сообщил. Но «пытаться» — не такой уж мощный глагол, отметил.
— Ты выкарабкаешься, — сказал Джаспер Гвин. — Как и в тот раз, выкарабкаешься за милую душу.
— Возможно.
— Что значит «возможно»?
— Давай лучше сменим тему.
— Ладно.
— Скажи-ка что-нибудь такое, что бы не вгоняло меня в депрессию: посмотрим, получится ли у тебя.
— У Лотти обалденный костюм.
— Все такой же свинтус.
— Я? Это ты свинтус, ты заставляешь ее так одеваться.
Том улыбнулся — впервые. Потом снова закрыл глаза. Было видно, что разговор утомил его. Джаспер Гвин погладил его по голове, и какое-то время они просто были вместе, и все.
Но потом, не открывая глаз, Том сказал Джасперу Гвину: есть особая причина тому, что его сюда позвали, хотя ни за что на свете Том бы не хотел, чтобы его видели в этом тошнотворном состоянии. Перевел дух, потом закончил: речь идет об истории с портретами.
— Не хочу уходить, не узнав, что за чертовщину ты изобрел.
Джаспер Гвин придвинул стул чуть ближе к изголовью.
— Ты никуда не уходишь, — сказал он.
— Это так, к слову.
— Только попробуй повтори, и я запродам все мои труды, по списку, Эндрю Уайли.
— Он никогда тебя не примет.
— Это ты говоришь.
— Хорошо, только выслушай меня.
Время от времени он умолкал, чтобы перевести дух. Или ухватить нить, которая ускользала, проклятая.
— Я много о ней думал, об этой истории с портретами… так вот, нет у меня желания слушать болтовню. Я придумал кое-что получше.
Он взял Джаспера Гвина за руку.
— Сделай.
— Что?
— Сделай с меня портрет. Тогда я пойму.
— Портрет с тебя?
— Да.
— Сейчас?
— И здесь. Только не морочь мне голову всей этой чепухой, что тебе нужен месяц, и мастерская, и музыка…
Он с силой стиснул руку Джаспера Гвина. Сила эта противоречила логике, никто бы не определил, откуда она взялась.
— Сделай, и все тут. Если умеешь, у тебя и здесь получится.
Джаспер Гвин подумал о массе препятствий, он мог бы привести кучу весомых возражений. С абсолютной ясностью осознал нелепость этой гротескной ситуации и пожалел, что не объяснил все подробно в подходящий момент, который давно миновал и определенно не мог повториться теперь, в больничной палате.
— Это невозможно, Том.
— Почему?
— Потому что это не какой-нибудь фокус. Это как перейти пустыню или взобраться на гору. Это нельзя устроить в гостиной только потому, что ребенок, которого ты любишь, просит тебя. Договоримся так: тебя оперируют, все проходит на «ура», и, когда ты вернешься домой, я тебе все объясню, клянусь.
Том разжал пальцы и какое-то время молчал. Дыхание стало прерывистым.
— Дело не только в этом, — сказал он наконец.
Джасперу Гвину пришлось наклониться, чтобы разобрать слова.
— Мне важно знать, что за чертовщиной ты занимаешься, но дело не только в этом.
Он снова стиснул руку Джаспера Гвина.
— Ты как-то сказал мне, что сделать портрет — способ снова привести человека домой. Это правда?
— В некотором роде.
— Способ привести домой.
— Да.
Том прочистил горло. Он хотел, чтобы его слова прозвучали внятно.
— Приведи меня домой, Джаспер.
Снова прочистил горло и сказал:
— У меня мало времени, и мне нужно вернуться домой.
Джаспер Гвин поднял взгляд: не хотел смотреть в глаза Тому. Аппаратура, цвет стен — на всем отпечаток больницы. Подумал, насколько все абсурдно.
— У меня выйдет отвратительно, — сказал.
Том Брюс Шепперд отпустил его руку и закрыл глаза.
— Вот и не получишь ни шиша, — сказал.