— Поговорите с Матерью, — изрек он.
— С Матерью?
— Отец очень строг в этом вопросе. Но Мать тайком читает. Стихи.
Юная Невеста подумала о неразрешимых силлогизмах и начала догадываться, откуда они берутся.
— И когда она это делает?
— Днем, у себя в комнате.
— Я думала, она принимает визиты.
— Не всегда.
— Мать читает. Невероятно.
— Разумеется, синьорина, я вам этого не говорил и вы этого не знаете.
— Конечно.
— Но я бы на вашем месте сходил к Матери. Наберитесь смелости попросить о свидании.
— Вам кажется, что никак нельзя попросту постучать в дверь, безо всяких церемоний?
Модесто весь напрягся:
— Что вы сказали?
— Я говорю: мне кажется, вполне уместно пойти и постучать к ней в дверь.
Модесто рвал зелень, согнувшись над грядкой. Он выпрямился:
— Синьорина, вы ведь хорошо представляете себе, о ком мы говорим?
— Конечно. О Матери.
Таким точно тоном она могла ответить: «В подвале», спроси ее кто-нибудь, где лежат ломаные стулья, которые нужно выбросить, и Модесто понял, что Юная Невеста не знала или, по крайней мере, знала не все, и жестоко огорчился, осознав, что манкировал стремлением, с которым просыпался каждое утро, — всегда и во всем достигать совершенства: ввел эту девушку в круг лиц, облеченных доверием, не измерив всей глубины ее невежества. Это смутило его, им надолго завладели сомнения, которые не входили ни в его обязанности, ни в привычки. Юной Невесте даже показалось на мгновение, что Модесто колеблется — какое-то еле заметное дрожание в пространстве; с другой стороны, колебание — именно то, что настигает нас, когда мы обнаруживаем нежданно-негаданно бездну, которая разверзается — при полном нашем неведении — между нашими намерениями и непреложностью фактов; этот опыт мне то и дело доводится переживать в последнее время как естественное следствие моего и чужого выбора. Как я пытаюсь объяснить порой тем, у кого хватает духу слушать меня, ощущение, которое я испытываю, не то чтобы слишком оригинальное, состоит в том, что я не существую нигде, до такой степени, что если бы Господь Бог из какого-нибудь каприза в этот самый момент решил бросить взгляд на Свое творение, даже Он не смог бы обнаружить моего присутствия, настолько несуществующим я стал на данный момент времени. Естественно, имеются лекарства для обстоятельств подобного рода, да и каждый вырабатывает свою систему, чтобы продержаться в периоды таких перемежающихся смертей; я, к примеру, склонен приводить в порядок предметы, урывками — мысли, очень редко — людей. Модесто обитал в пустоте всего лишь несколько секунд — для него невероятно долгих, — и одно из преимуществ моей профессии состоит в том, чтобы знать во всех подробностях, что запечатлелось в его мыслях, а именно — ошеломляющее количество вещей, которых Юная Невеста, очевидно, не знала. И прежде всего Юная Невеста, очевидно, не знала ничего о Матери. Не знала легенды Матери.
Что Мать была красавицей, я уже говорил, но теперь следует уточнить, что в этой красоте, как она воспринималась в рамках данного четко очерченного мира, было нечто сродни мифу. Корни мифа уходили в годы отрочества, прожитого в городе; соответственно, до деревни дошли только далекие отголоски, легендарные повествования, подробности неведомого происхождения. Тем не менее было известно, что Мать очень рано обрела красоту и какое-то время пользовалась ею самым откровенным образом. Когда Отец женился на ней, ей уже стукнуло двадцать пять и многое произошло, но она ни в чем не раскаивалась. Незачем скрывать, что брак этот на первый взгляд не имел особого смысла, поскольку Отец в плане внешности мало что собой представлял и в отношении секса был связан бесчисленными предосторожностями, но все прояснится однажды днем, а вероятнее, ночью, когда я на ощупь определю, что в руках у меня детали головоломки, подходящие для рассказа о том, как в точности все происходило; но только не сегодня, не в этот солнечный день, когда я чувствую в себе достаточно нежности, чтобы поведать о вещах, известных Модесто, а Юной Невесте — нет, например о том, сколь извилист был след безумия, каковой Мать оставляла за собой, просто скользя по жизни города, испытывая на чужих слабостях силу своих чар. Двое покончили с собой, как известно: один проглотил даже чрезмерную дозу отравы, другой исчез в водоворотах реки. Но также и священник, довольно прославленный, прекрасный проповедник, укрылся за стенами монастыря, а именитый кардиолог нашел приют в палате сумасшедшего дома. Не было числа семьям, в которых жены худо-бедно сосуществовали с мужьями, убежденными, будто они родились для того, чтобы любить другую, то есть Мать. С другой стороны, есть сведения по меньшей мере о трех молодых дамах, из самых лучших семей, более чем удачно выданных замуж, которые были настолько близки с ней в незрелые годы, что выработали в себе непроходящее отвращение к мужскому телу и его сексуальным потребностям. Сведения о том, что именно даровала она каждой из своих жертв, доведенных до крайности, весьма расплывчаты, но двум неопровержимым фактам можно доверять. Первый, который, по всей видимости, не стоит принимать во внимание: когда Отец взял ее в жены, она не была девицей. Второй, который следует понимать буквально: Матери до замужества вовсе не требовалось что-то даровать, дабы довести кого угодно до безумия: вполне хватало просто ее присутствия в каком-то месте. Это может показаться маловероятным, и я вынужден все показать на конкретном примере, избрав деталь, наверное, наиболее значимую и, конечно, общеизвестную. Все было блистательно в ней, но если говорить о декольте, или, точнее, о том, что исполняет этим самым декольте обещанное — мы говорим о груди, — тут мы вынуждены вознестись на такие высоты, когда с трудом подбирается определение, разве только мы захотим прибегнуть к такому термину, как волшебство. Баретти в своем «Указателе», к которому необходимо обратиться, если мы хотим придать событиям объективные очертания, употребляет даже такое смелое выражение, как ведовские чары, но это место в его заслуживающем всяческих похвал труде всегда представлялось весьма спорным: хотя бы потому, что сочетание ведовские чары предполагает дурное намерение, а это, как всем известно, ни в коей мере не передает кристально чистого ощущения счастья, которое, кинув самый беглый взгляд на грудь Матери, испытывал тот, кто имел дерзновение взглянуть или преимущественное право иметь таковое дерзновение. В конце концов, сам Баретти с этим согласился. В более поздних декламациях его «Указателя», когда он стал уже стариком, весьма и весьма достойным, ссылки на ведовские чары мало-помалу сходят на нет, утверждают свидетели. Я употребил термин декламация потому, что, как, возможно, известно всем, «Указатель» Баретти — это не книга и не документальная запись, а нечто вроде устной литургии, которую он сам служил, впрочем, редко и всегда без предуведомления. В среднем она имела место раз в два года, обычно приходилась на лето, и неизменным было только одно: начиналась она ровно в полночь. Но какого числа — никто не знал. Нередко случалось так, что из-за невозможности предвидеть событие Баретти давал представление перед немногочисленными свидетелями, если не перед парой свидетелей, а в один год — после выяснилось, что год был засушливый, — свидетелей не оказалось вовсе. Это, казалось, не имело для него значения, посему мы должны понимать так, что неукоснительное представление «Указателя» являлось его личной необходимостью, неразрывно связанной с самыми глубокими тайниками души, и только случайно могло оно касаться посторонних. К тому же этот человек отличался скромным изяществом, что логически выводилось из его ремесла: он был портным, в провинции.
Все началось, когда — то ли чтобы выказать благоволение, то ли повинуясь неотложной необходимости — Мать однажды явилась к нему, чтобы подправить вечернее платье, к изготовлению которого в городе, очевидно, отнеслись без должного усердия. Она не была уверена в том, что вырез получился удачно.
Баретти в то время было тридцать восемь лет. Он был женат. Имел двоих детей. Не прочь был завести и третьего. Но в тот день он стал стариком, и одновременно ребенком, и окончательно и бесповоротно — артистом.
Как он потом рассказывал бессчетное количество раз, Мать заметила ему с самого начала, что, если он продолжит упорно смотреть в сторону, нелегко будет объяснить, чего именно она хочет.
— Простите, но я не думаю, что обладаю достаточной нескромностью, чтобы быть вам полезным, — увиливал он, старательно отводя взгляд от выреза.
— Не говорите глупостей: ведь вы — портной, не так ли?
— Я в основном занимаюсь мужской модой.
— Плохо. Ваши дела от этого страдают.
— В самом деле.
— Займитесь женщинами, это вам даст несомненные преимущества.
— Вы так думаете?
— Без сомнения.
— Я верю вам.
— Так посмотрите на меня, боже правый.
Баретти посмотрел.
— Видите здесь?
Здесь означало место, где ткань прилегала к выпуклостям груди, кое-что предоставляя взгляду и очень многое подсказывая воображению. Баретти был портным, то есть не имел необходимости в наготе, умея прочитывать тела под тканью, будь то костлявые плечи старого стряпчего или гладкие, будто шелк, мускулы молодого священника. Итак, повернувшись, чтобы изучить проблему, он в единый миг осознал, как изгибается грудь Матери, как соски чуть-чуть выступают вперед и устремляются вверх; что кожа там белоснежная, усыпанная веснушками, которые едва виднелись в открытой зоне, но определенно спускались туда, где большинству людей было невозможно их увидеть. Он ощутил в ладонях то, что могли ощутить любовники этой женщины, и догадался, что они познали совершенство и, конечно же, отчаяние. Он представил себе, как мужчины сжимают эту грудь в слепом порыве страсти или ласкают ее, когда уже все растрачено, но не нашел во всем царстве природы плода, который мог бы хоть отдаленно напомнить то сочетание полноты и тепла, что должно было даться счастливцам в руки. Он никогда не думал, что осмелится произнести нечто подобное: