Наконец она потянулась, положила листы на пол и повернулась на бок, чтобы лучше разглядеть меня. Она все еще была красива, на этот счет никаких сомнений.
— Куда же, черт побери, он ее везет?
Это насчет Отца и Юной Невесты.
Я сказал куда.
— В бордель? — переспросила она недоверчиво.
— В очень элегантный, — ответил я. — Вообрази себе огромный зал, погруженный в мягкий, рассеянный, тщательно продуманный свет; люди во множестве стоят вдоль стен или сидят на диванах; официанты в углах, подносы, хрусталь; ты могла бы подумать, что это очень чинный праздник, только приличия чуть нарушены тем, что лица слишком соприкасаются, движения рук не всегда пристойны: то ладонь скользит под юбку, то пальцы играют с локоном или с серьгою. Всего лишь детали, но выбивающиеся из общей картины, хотя никто их вроде бы не замечает и не смущается ими. Декольте ничего не скрывают, диваны прогибаются под сплетающимися телами, сигареты переходят из губ в губы. Можно сказать, что какая-то неотложная необходимость вызвала на поверхность контур бесстыдства, которое обычно погребено под слоем условностей: так при археологических раскопках проступают на церковном полу пятна похабной мозаики. Юную Невесту это зрелище ослепило. По тому, как иные пары вставали, а потом исчезали за дверями, которые открывались перед ними, а затем закрывались, она догадалась, что главный зал — это наклонная плоскость и все жесты, все движения устремляются в иное, лабиринтное пространство, скрытое где-то в здании.
— Зачем вы меня сюда привели? — спросила она.
— Это особое место, — сказал Отец.
— Я поняла. Но что это?
— Скажем, в некотором роде клуб.
— Все эти люди — они настоящие?
— Не уверен, что понял вопрос.
— Или они — актеры, играют спектакль?
— О, если вы это имели в виду, то нет, решительно нет. Цель не в этом.
— Значит, это то, что я думаю.
— Возможно. Но — видите даму, которая идет нам навстречу — с улыбкой, элегантная? Уверен, она найдет способ все вам объяснить; тогда вы и смущаться перестанете.
Элегантная Дама держала в руке бокал шампанского; подойдя, она бросилась целовать Отца, что-то нашептывая ему на ухо. Потом обернулась к Юной Невесте.
— Я много слышала о тебе, — сказала она и поцеловала девушку в щеку. Дама, очевидно, была в молодости очень красива, но теперь ей уже не нужно было что-то выставлять напоказ. Она надела великолепное, но закрытое платье, а в волосах сверкали драгоценности, которые Юной Невесте показались древними трофеями.
«Потому что я вообразил себе, — сказал я Л., — как Элегантная Дама и Юная Невеста сидят посреди этого сомнительного празднества, но чуть в сторонке, на отдельном диванчике, едва видном в неярком, рассеянном свете, почти что замкнутые в собственной прозрачной сфере, расположенной близко к бесстыдному веселью окружающих, но будто бы выдуваемой из стекла ими произносимых слов. Я так и вижу, как они что-то пьют, вино или шампанское, и знаю, что время от времени оглядываются вокруг, но ничего не видят. Знаю, что никому и в голову не придет к ним подойти. Элегантная Дама должна была выполнить задание, но без спешки; рассказать историю, но с большим тактом. Она говорила медленно и называла вещи своими именами без малейшего стеснения, ведь это было частью ее ремесла».
«Что за ремесло?» — спросила у меня Л.
Элегантная Дама рассмеялась красивым хрустальным смехом.
— Как это — что за ремесло, детонька? Единственное, каким можно заниматься здесь.
— А именно?
— Мужчины платят за то, чтобы лечь со мной в постель. Я, конечно, несколько упрощаю.
— Можете не упрощать.
— Ну, они могут также платить за то, чтобы не ложиться со мной в постель, или за то, чтобы говорить, щупая меня; или за то, чтобы смотреть, как я совокупляюсь; или за то, чтобы я смотрела; или…
— Достаточно, я поняла.
— Сама просила не упрощать.
— Да, конечно. Невероятно.
— Что невероятно, милая?
— Что есть женщины, которые занимаются таким ремеслом.
— О, не только женщины — такими вещами и мужчины занимаются. Если ты чуть внимательнее посмотришь вокруг, то увидишь женщин не первой свежести, которые тратят деньги напропалую и весьма оригинальным образом. Вон там, например. Но и вот эта девушка, высокая, которая смеется. Мужчина, с которым она смеется, недурен, правда? Могу заверить тебя, что она его покупает.
— За деньги.
— Да, за деньги.
— Как можно дойти до такого — заниматься любовью за деньги?
— О, есть много причин.
— Например?
— С голодухи. От скуки. По случаю. Потому, что у тебя талант. Чтобы кому-то отомстить. Из любви к кому-то. Выбирай что хочешь.
— Разве это не ужасно?
Элегантная Дама сказала, что даже уже и не знает. «Может быть, — сказала. — Но глупо не понимать, — добавила, — что есть нечто интригующее в том, чтобы стать шлюхой», и по этой причине я, сидя перед Л., которая растянулась на диване и смотрела на меня, повернувшись на бок, дошел до того, что спросил у нее, не приходило ли ей в голову, что есть нечто интригующее в том, чтобы стать шлюхой. Она ответила — да, приходило; да, она об этом думала. Потом мы долго молчали.
— Например, раздеться перед незнакомцем, — сказала она, — это должно быть здорово. И всякие другие вещи, — сказала.
— Какие вещи?
Я это у нее спросила, потому что помнила, как она прекрасно держит себя и не стыдится называть вещи своими именами.
Она долго вглядывалась в меня, прикидывала, до какого предела можно дойти.
— Минуты, или часы, ожидания. Ты знаешь, чем ты займешься, но еще не знаешь с кем.
Она медленно проговорила это.
— Одеваться безо всякого стыда.
— Любопытство: открывать для себя тела, на которых ты сама ни за что не остановила бы свой выбор; брать их в руку, трогать, как только можно…
Она немного помолчала.
— Посмотреться в зеркало, когда на тебе — мужчина, которого ты видишь в первый раз.
Взглянула на меня.
— Заставить его кончить.
— Чувствовать себя ужасно красивой, — сказала Элегантная Дама. — С тобой такое бывало?
— Да, однажды утром, — сказала Юная Невеста.
— Может быть, даже чувствовать, как тебя презирают, — сказала Л., — но не знаю: может быть. Может быть, мне понравится заниматься этим с кем-то, кто меня презирает, не знаю, это, должно быть, очень сильное ощущение, что-то такое, что в жизни с тобой не происходит.
— И много других вещей, какие в жизни с тобой не происходят, — заключила Элегантная Дама.
— Ну а вот теперь хватит, — заявила Л.
— Почему?
— Довольно, перестань.
— Продолжай.
— Нет, на сегодня хватит, — сказала Элегантная Дама.
— Да, — согласилась Юная Невеста.
— Я должна рассказать тебе одну историю. Я обещала Отцу.
— Тебе обязательно это делать?
— Да.
— Лучше расскажи мне историю, — попросила Л.
То была история Отца.
Который в тот бордель хаживал дважды в месяц, скорее по медицинским показаниям, имея целью извергнуть из тела лишние гуморы и поддержать равновесие в организме. В плане эмоций это дело редко выходило за пределы домашних медицинских процедур и осуществлялось среди удовольствия от беседы и в чистоте, сравнимой с чайной церемонией. Бывали даже случаи, когда дежурной медсестре приходилось мягко отчитывать Отца — Не иначе как мы сегодня вздумали лениться, а? — при этом теребя пальцами его член, с великим искусством, но жалкими результатами. Тогда беседа прерывалась, и медсестра брала руку Отца и клала ее себе между бедер — или оголяла грудь и подносила к его губам. Этого хватало, чтобы процедура возобновлялась и достигала цели: Отец вплывал в широкое устье оргазма, совместимого с неисправностью сердца.
«Если это может показаться тоскливо антисептическим, может, даже чуточку циничным или чрезмерно профилактическим, следует вспомнить, однако, что на заре всего, много лет назад, история эта была, напротив, историей яростных страстей, — говорила Элегантная Дама Юной Невесте, — и любви, и смерти, и жизни. Ты ничего не знаешь об Отце Отца, — говорила, — но тогда его знали все, ибо этот человек высился, подобно гиганту, посреди пристойного ландшафта округи. Он промыслил богатство Семейства, распространил легенду о нем и задал ритм его неизменного счастья. Он первым утратил имя, потому что люди, все люди, называли его Отец, прозревая в нем не просто человека, но исток, начало, древнее время, час без прецедента и первозданную почву. До него, наверное, ничего и не существовало, поэтому для всех и для всего он был Отцом. Сильный мужчина, спокойный, мудрый и обаятельно некрасивый. Он не использовал свою молодость: вся она пошла на то, чтобы промышлять, строить, сражаться. В тридцать восемь лет он поднял голову и увидел: все, что он воображал, свершилось. Тогда он отправился во Францию и не подавал о себе вестей до тех пор, пока через несколько месяцев не вернулся домой вместе с женщиной тех же лет, которая не говорила на нашем языке. Он на ней женился, отказавшись венчаться в церкви, а через год она умерла родами, произведя на свет сына, который всю свою жизнь должен влачить, в память о ней, неисправность сердца: нынче ты его называешь Отцом. Траур длился девять дней, не дольше продлилось и уныние, поскольку Отец Отца не верил в несчастье или не понимал еще его цели. Так все стало как прежде, с незаметным прибавлением в виде ребенка и другим, более бросающимся в глаза, в виде обещания: Отец Отца поклялся, что никогда больше не полюбит ни одной женщины в мире и ни на одной не женится. Ему тогда исполнилось тридцать девять лет, он был в расцвете сил, и тайны, и обаятельной некрасивости: все решили, что он понапрасну губит себя, и от него самого не укрылась опасность, которая возникает, когда вопреки здравому смыслу отрекаешься от вожделения. И он отправился в город, купил дворец, стоящий в укромном месте, но роскошный, и устроил на последнем этаже заведение, во всем подобное тому, где он в Париже познакомился с той француженкой. Оглянись вокруг, и ты это заведение увидишь. С тех пор практически ничего не изменилось. Полагаю, какая-то малая часть богатства, к которому и ты получишь доступ, когда выйдешь замуж, происходит отсюда. Но не экономической стороной дела интересовался Отец Отца. Дважды в месяц, всегда по пятницам, он входил в эту дверь на протяжении двадцати двух лет, ибо подтвердил свою