клятву до самой смерти не допускать к себе в сердце любовь, но и не лишать тело радостей. И поскольку то был Отец, он и вообразить себе не мог, чтобы делать это как-то иначе, нежели в обрамлении роскоши и в атмосфере всеобщего и постоянного праздника. Все это время самые богатые, амбициозные, одинокие, прекрасные женщины города тщетно пытались заставить его нарушить обещание. Такая осада забавляла его, но крепость, окруженная стенами воспоминаний, обороняемая блистательным полком путан, оставалась неприступной. Так было до тех пор, пока в него не влюбилась без памяти молоденькая девушка. Она обладала ослепительной красотой и непредсказуемым умом, но опасность представляло нечто иное, неощутимое и неизведанное: она была свободна, причем так естественно, безгранично свободна, что нельзя было отличить в ней простодушия от ярости. Возможно, она начала вожделеть к Отцу Отца еще до того, как его увидела; может быть, ее привлекла трудность предприятия, и ей определенно пришлось по нраву войти в легенду. Без колебаний она сделала удивительный ход, который сама сочла всего лишь логичным: пришла работать сюда и стала дожидаться его. Однажды он ее выбрал и с того дня выбирал только ее одну. Это длилось долго, и за все время они ни разу не виделись вне этих стен. Поэтому Отцу Отца, должно быть, казалось, будто крепость его не захвачена и клятва нерушима: слишком поздно обнаружил он, что враг уже внутри и нет больше ни клятвы, ни крепости. Он совершенно уверился в этом, когда девица призналась, без всякого страха, что ждет ребенка. Трудно сказать, рассматривал ли Отец Отца возможность заново построить свою жизнь на основе этой поздней страсти и этого неожиданного потомства, потому что, если оно и было так, он не успел ничего поведать самому себе и миру: он умер ночью, между ног девицы, ощутив толчок у нее в животе, в полумраке спальни, которую с тех пор никто никогда не занимал. Если тебе скажут, что его подвела неисправность сердца, сделай вид, будто веришь. Но очевидно, виной была растерянность, изумление, может быть, усталость; наверняка облегчение от мысли, что ему не придется теперь промышлять себе иной конец. Девица так и держала его у себя между ног, гладила волосы, нашептывала что-то о странствиях и творцах все время, потребное для того, чтобы человек, посланный за город, известил домашних. Все было разыграно как по нотам, ведь многие мужчины умирают в борделях, но ни один мужчина в борделе не умирает, как известно. Поэтому все мы знали, что делать и как. Чуть-чуть раньше рассвета приехал Сын. Теперь ты зовешь его Отцом, но тогда ему было чуть больше двадцати лет, и по причине неисправности сердца он слыл юношей застенчивым, элегантным и таинственным. В борделе его видели редко, да и в эти редкие дни пребывание его было едва заметно. Он доверялся только одной женщине, португалке, которая обычно работала на знатных, очень богатых дам: те посылали к ней для обучения своих дочерей. Она и вышла той ночью ему навстречу. Повела в спальню, легла рядом и поведала, что предстоит ему увидеть, объяснив все в подробностях и ответив на все вопросы. Хорошо, согласен, сказал Сын. Потом встал и направился к Отцу. В тот конкретный момент Семейство существовало скорее как гипотеза, подтверждение которой зависело от еще не рожденной жизни по ошибке зачатого ребенка и от хрупкого здоровья юнца. Но никто еще не понимал, что это за юнец, и никто не мог знать, что ежедневная близость смерти делает человека изворотливым и амбициозным. Он сидел в кресле, в углу спальни, и, прижимая обе руки к сердцу, дабы уберечь его, долго вглядывался в окаменевшую спину Отца и в лицо девицы, которая что-то нашептывала мертвецу, широко раскинув ноги и охраняя его покой. Он понял: что-то причудливое вклинилось в судьбы семейства и трудно теперь отделить рождение от смерти, созидание от разрушения и вожделение от убиения. Он спросил себя, имеет ли смысл противиться инерции судьбы, и понял, что хватит десяти минут, чтобы разрушить все до основания. Но не для этого он родился, и не для этого умерла его мать. Он встал и велел позвать верного слугу, с которым вместе прибыл, — человека неповторимых достоинств. Сказал ему, что Отец умер дома, в своей постели, в три часа сорок две минуты ночи, одетый в свою лучшую пижаму и не успев позвать на помощь. «Это очевидно», — сказал слуга. «Возможно, неисправность сердца», — сказал Сын. «Несомненно», — сказал слуга, уже подходя к девице и с незабвенной фразой — Вы позволите? — склоняясь над телом Отца. С неожиданной силой взял его на руки. Потом каким-то образом постарался, чтобы тело исчезло из борделя так, чтобы никто этого не увидел, не портя удовольствия и не нарушая праздника, который в этих стенах вменяется всем в обязанность и длится неизменно, вечно. Оставшись наедине с девицей, Сын представился. Спросил, знает ли она что-нибудь о нем. «Все», — ответила девица. «Хорошо, это нам сэкономит время», — отметил Сын. Потом объявил, что они поженятся, а ребенок, которого она носит в чреве, будет как будто бы зачат им и навсегда пребудет их возлюбленным сыном. «Почему?» — спросила девица.
— Чтобы восстановить порядок в мире, — ответил он.
На следующий день он отдал распоряжение, чтобы траур длился девять дней, начиная со дня похорон. На десятый день объявил о помолвке, а в первый день лета отпраздновал свадьбу с незабываемым ликованием. Через три месяца девица родила, отнюдь не умерев, младенца мужского пола, за которого ты вскорости выйдешь замуж: с тех пор мы все зовем ее Матерью. В Доме, с которым ты познакомилась, она стала хозяйкой, приложив к тому старание; она — свет, позволяющий мужчине, которого нынче мы все зовем Отцом, жить в полумгле, яростно поддерживая порядок в мире. Что-то соединяет их, но очевидно, что слово «любовь» в данном случае ничего не объясняет. Сильней любви тайна, которую они вместе хранят, и цель, которую они для себя избрали. Однажды, после того как уже целый год супруги жили под одной крышей, но не спали в одной постели, они почувствовали себя достаточно сильными для того, чтобы бросить вызов двум видам страха, которые каждый из них привык сопрягать с сексом: он — страху смерти, она — боязни убить. Они заперлись в спальне и не выходили оттуда, пока не убедились, что, если и лежало на них какое-то заклятие, теперь оно разбито. Благодаря этому существует Дочь, которая в те ночи была зачата: повелев ей быть прекрасной калекой, судьба, без сомнения, оставила зашифрованное послание, которого так до сих пор никто и не понял. Но это всего лишь вопрос времени, рано или поздно все станет ясно. Когда ты приводишь мир в порядок, говорит Отец, не ты решаешь, с какой скоростью он будет меняться. Он хотел, чтобы я рассказала тебе эту историю, сама не знаю почему. Я рассказала. Теперь не смотри на меня так и допивай вино, девочка».
Но Юная Невеста сидела неподвижно, глаз не сводя с Элегантной Дамы. Казалось, она вслушивалась, позабыв обо всем, в слова, которые задержались в пути, но теперь толпились, запоздавшие, лишенные звучания. Она их воспринимала с невольной досадой. Спрашивала себя, что такое стряслось с этим днем, отчего он так размяк, что выдал все тайны, вдребезги разбив, разрушив дар неведения. Не понимала, чего хотят от нее эти люди, столь скупые и столь щедрые на истины, которые ей казались опасными. Сама не зная как, она выдавила из себя вопрос, с трудом облекая его в слова:
— Если это секрет, откуда ты его знаешь?
Элегантная Дама ответила, не утратив непринужденности:
— Я родилась в Португалии и обучаю сексу девушек из хорошего общества.
— Ты.
— Тебе нужны уроки?
— Мне ничего не нужно.
— Да, тебе ничего не нужно, согласна.
— Или все-таки кое-что нужно.
— Говори.
— Можешь меня оставить ненадолго одну?
Элегантная Дама не отвечала. Она всего лишь подняла взгляд и посмотрела в зал, но так, будто бы она его опустила на шахматную доску, где кто-то начал партию, исход которой она в состоянии предсказать без малейших сомнений. Потом принялась стягивать, довольно медленно, великолепные перчатки, шелковые, красные, длиной до локтя, а сняв, положила их на колени Юной Невесте.
— Значит, хочешь остаться одна, — сказала.
— Да.
— Хорошо, согласна.
И она, Элегантная Дама, поднялась с места, без обиды, без спешки, без чего бы то ни было вообще. Так она поднималась с многих диванов, многих постелей, выходила из многих спален, многих жизней.
Л. тоже поднялась с места, но не так спокойно и мирно, ей вообще неведомы мир и покой, насколько я знаю. Она потянулась и посмотрела на часы.
— Черт.
— Тебе пора идти?
— Мне было пора идти уйму времени тому назад.
— Ты и ушла уйму времени тому назад.
— Не в том смысле, придурок.
— Ты ушла и забыла на постели пачку сигарет, полупустую. Я несколько месяцев носил ее с собой. Иногда выкуривал по сигаретке. Потом сигареты кончились.
— Не начинай.
— Я не начинаю.
— И прекрати убивать себя в этой хреновой квартире, похожей на логово маньяка.
— Тебе вызвать такси?
— Не надо, я на машине.
Она надела жакет и поправила волосы перед своим отражением в окне. Потом постояла с минуту, глядя на меня; я думал, что она колеблется, стоит ли поцеловать меня на прощание, но в действительности она размышляла совсем о другом.
— Зачем весь этот секс?
— В каком смысле?
— Весь этот секс, в книге.
— В моих книгах почти всегда есть секс.
— Да, но здесь это просто наваждение.
— Ты думаешь?
— Сам знаешь.
— Наваждение — это уж слишком.
— Может быть. Но очевидно, что-то влечет тебя к описаниям секса.
— Да.
— И что же?
— То, что секс трудно описывать.
Л. расхохоталась.
— Ты не меняешься, а?
Больше она ничего не сказала. Ушла не обернувшись, не попрощавшись; она по-прежнему так поступала, и это мне нравилось.
Она ушла красиво, не обернувшись, не попрощавшись, подумала Юная Невеста, глядя, как Элегантная Дама проходит по залу. Мне нравится. Кто знает, сколько нужно провести ночей, чтобы стать вот такой. И растратить дней, подумала. Лет. Налила себе еще вина. Чего уж там. Странное одиночество посреди такого празднества. Мое одиночество, тихо сказала себе. Выпрямила спину, отвела плечи назад. Теперь приведу в порядок мысли, расставлю по алфавиту все мои страхи, подумала. Но ум оставался неподвижным, неспособным выстраивать мысли одну за другой и направлять их по прямому пути: пустым. Хотелось бы задаться вопросом, что же все еще принадлежит ей, после целого дня историй. Сделала робкую попытку. Во-первых, у меня больше никого нет. Но у меня и так никогда никого не было, так что ничего не изменилось. Но затем ум становился пустым, неподвижным. Ленивое животное. Хорошо, что все узнали наконец; теперь я могу быть собой; хорошо и то, что узнала я, иначе этот отец так и стоял бы у меня поперек горла, всю жизнь, хорошо, что он сдох, еще как хорошо. Со временем выясню, я ли убила его, а сейчас я слишком юна, мне нужно остерегаться, чтобы не убить себя. Прощай, отец, братья, прощайте. Но после — пустота, снова, даже не мучительная, просто непоправимая. Девушка подняла взгляд на праздник, бурливший вокруг, и заметила, что она — тень, в своем неподходящем платье, фигура у края доски, сдела