лнилась бы от наших действий, не закрыт никакой дебет и не открыт никакой кредит. Мы были спрятаны в складке творения, невидимы для судьбы, отпущены на волю, освобождены от каких-либо последствий. Так я, пока ела, выпачкав пальцы в теплые цвета пищи, разложенной с маниакальным тщанием, поняла с абсолютной точностью, что эта божественная пустота, без направления, без цели, вытесненная из любого прошлого и неспособная на какое бы то ни было будущее, и представляет собой, буквально, волшебство, чары, среди которых этот человек проживал каждую минуту уже долгие годы. Поняла, что то был мир, в котором он укрылся — недостижимый, безымянный, параллельный нашим мирам, неизменный, — и уяснила себе, что тем вечером меня туда допустили благодаря моему безумию. Немало отваги, должно быть, потребовалось этому человеку, чтобы решиться хотя бы вообразить себе подобное приглашение. Или неизбывного одиночества, подумалось мне. Теперь он спал напротив меня, и я впервые знала, что он в действительности проделывает. Переводит невыносимую даль, которую для себя избрал, в благопристойную метафору, ироническую, безвредную, какую каждый способен прочесть. Он ведь был человеком благородным.
Я вытерла пальцы о платье. Посмотрела на него. Он спал.
— С каких пор вы не можете спать? — спросила я.
Он открыл глаза.
— Уже много лет, синьорина.
Может быть, он расчувствовался, или я себе это вообразила.
— Больше всего мне не хватает снов, — признался он.
И, не закрывая глаз, бодрствуя, глядел на меня. Света не хватало, не так легко было понять, какого они цвета. Может, серые. С золотистыми крапинками. Я до тех пор никогда их не видела.
— Все было очень вкусно, — сказала я.
— Спасибо.
— Вам нужно чаще готовить.
— Вы находите?
— Кажется, там была еще бутылка красного?
— Вы правы, извините.
Он встал, исчез в кухне.
Я тоже встала. Прихватила бокал, уселась на пол, забилась в уголок.
Он вернулся, налил мне вина, топтался рядом, не зная хорошенько, что делать дальше.
— Располагайтесь здесь, — показала я.
Показала на огромное кресло, одно из тех мест, где я тысячу раз видела его спящим, пока протекали изобильные завтраки. Если подумать, то из этого самого кресла он приветствовал мое возвращение фразой, которую я не забыла: Должно быть, вы много танцевали в тех краях, синьорина. Рад за вас.
— Вы любите танцевать? — спросила я.
— Да, любил, даже очень.
— Что еще вы любили?
— Все. Даже, наверное, слишком.
— Чего вам больше всего не хватает?
— Кроме снов?
— Кроме них самых.
— Снов, которые снятся наяву.
— Вы видели много таких?
— Да.
— И они сбылись?
— Да.
— И как оно?
— Бесполезно.
— Я вам не верю.
— Вы и не должны верить. Вам слишком рано верить в такое, в ваши-то годы.
— И сколько мне лет?
— Немного.
— Есть какая-то разница?
— Да.
— Объясните какая.
— Однажды вы увидите сами.
— Я хочу узнать сейчас.
— Вам это не принесет пользы.
— Вы опять все о том же?
— О чем?
— О том, что все бесполезно.
— Я такого не говорил.
— Вы сказали, что бесполезно, когда сны сбываются.
— Это да.
— Почему?
— Для меня это было бесполезно.
— Расскажите.
— Нет.
— Давайте.
— Синьорина, я вынужден в самом деле просить вас…
Тут он закрыл глаза и откинул голову назад, на спинку кресла. Казалось, его притягивала некая невидимая сила.
— Ну нет, — проговорила я.
Поставила бокал, поднялась с пола и села к нему на колени, раскинув ноги. Сразу уперлась в его член, чего вовсе не хотела. Но стала раскачиваться. Выгнула спину и медленно раскачивалась, оседлав его, положив руки ему на плечи, пристально на него глядя.
Он открыл глаза.
— Прошу вас, — взмолился.
— Вы мне кое-что должны, я приму в счет долга вашу историю, — сказала я.
— Не думаю, чтобы я был вам что-то должен.
— Нет, должны.
— В самом деле?
— Вернуться должны были не вы, а Сын.
— Сожалею.
— Не думайте, что так легко отделаетесь.
— Да?
— Вы мне все испортили, и теперь я хочу взамен вашу подлинную историю.
Он воззрился как раз на то место, где я раскачивалась.
— История как история, таких много, — заметил он.
— Не важно, я хочу услышать ее.
— Даже не знаю, с чего начать.
— Начните с конца. С момента, когда вы начали спать и прекратили жить.
— Я сидел за столиком в кафе.
— С вами был кто-нибудь?
— Больше не было.
— Вы сидели один.
— Да. Я задремал, даже не склонив головы. Во сне прикончил анисовку, это случилось в первый раз. Когда проснулся и увидел пустой бокал, понял, что теперь так будет всегда.
— Может быть, окружающие.
— В смысле?
— Ну, официанты, разве они не разбудили вас?
— Кафе было немного старомодное, с престарелыми официантами. В пожилом возрасте многое понимаешь.
— Они вам позволили спать.
— Да.
— Который был час?
— Не знаю, где-то днем.
— Как вы вообще очутились в том кафе?
— Я уже сказал, это длинная история, не уверен, что хочу рассказывать ее вам, а кроме того, вы раскачиваетесь на мне, не понимаю зачем.
— Чтобы не дать вам вернуться обратно в ваш мир.
— А-а.
— Историю.
— Если я вам ее расскажу, вы сядете обратно на пол?
— Даже не подумаю, мне так нравится. А вам нет?
— Простите?
— Я спросила, нравится ли вам.
— Что именно?
— Вот это: когда я раздвигаю ноги и трусь о ваш член.
Он закрыл глаза, голова чуть отклонилась назад, я впилась пальцами в его плечи, он снова открыл глаза, поглядел на меня.
— Была одна женщина, я так любил ее, — начал.
Была одна женщина, я так любил ее. Все, что она ни делала, получалось прекрасно. В мире больше нет таких, как она.
Однажды она пришла с маленькой потрепанной книжкой в голубой обложке, очень изящной. Прекрасно то, что она ехала через весь город, чтобы мне ее привезти, я эту книжку увидел в старой книжной лавке и забыл обо всем на свете, только чтобы немедленно ею завладеть, такой она показалась мне неотразимой и ценной. У книжицы был великолепный заголовок: Как покидать корабль. То было маленькое пособие. Буквы на обложке чистые, совершенные. Иллюстрации внутри сверстаны с бесконечным тщанием. Вы способны понять, что такая книга стоит больше, чем вся литература?
— Возможно.
— Не находите ли вы, по крайней мере, что перед таким заглавием невозможно устоять?
— Возможно.
— Не важно. Важно то, что она пришла с этой книжицей. Я долго носил ее с собой, настолько любил. Она была маленькая, помещалась в кармане. Когда я преподавал, клал ее на кафедру, потом снова засовывал в карман. Прочел выборочно пару страниц, материя довольно скучная, но ведь не в этом дело. Прекрасно было держать ее в руках, листать. Прекрасно было думать: пусть в жизни случаются пакости, эта книжица лежит у меня в кармане, а рядом со мной — женщина, которая мне ее подарила. Вы способны это понять?
— Конечно, я ведь не дура.
— О, самое прекрасное позабыл. На первой странице, чистой, была дарственная надпись, довольно трогательная. Книга была подержанная, как я говорил, и на первой странице — дарственная надпись: Терри после первого месяца пребывания в Больнице Святого Фомы. Папа и мама. Целыми днями можно фантазировать по поводу такой дарственной надписи. Вот какого рода красоту я находил сокрушительной. И женщина, которую я так любил, умела это понимать. Зачем я вам обо всем этом рассказываю? Ах да: кафе. Вы уверены, что хотите узнать, что было дальше?
— Конечно.
— Прошло время, и со временем я потерял женщину, которую так любил, по причинам, которые нас сейчас не интересуют. С другой стороны, я не уверен, что понял, почему это произошло. Так или иначе, я продолжал таскать с собой…
— Эй, минуточку. Кто сказал, что причины нас не интересуют?
— Я.
— Говорите за себя.
— Нет, я говорю за нас двоих, и, если это вас не устраивает, спускайтесь с моих колен, и пусть вам эту историю расскажет Сын, когда вернется.
— Ладно, ладно, необязательно вам…
— Наступили странные времена, мне казалось, будто я овдовел, я ходил, как ходят вдовцы, знаете, в полуобморочном состоянии, вертел головой, как птица, сбитая с толку. Понимаете, что я имею в виду?
— Да, думаю, да.
— Но по-прежнему с книжицей в кармане. Идиотизм: нужно было выбросить все, что женщина, которую я так любил, оставила после себя, но как это сделать, ведь это как кораблекрушение, вокруг плавает целая уйма вещей, самых разных, в подобных случаях. И никак не удается по-настоящему навести чистоту. Да и нужно уцепиться за что-то, когда уже не можешь плыть. Вот почему эта книжица лежала у меня в кармане тогда, в кафе, а ведь прошли уже месяцы с тех пор, как все было кончено. Но книжица лежала в кармане. Я назначил свидание женщине, ничего такого важного, женщина не была какая-то особенная, я едва ее знал. Мне нравилось, как она одета. Она смеялась красиво, только и всего. Говорила мало, и в тот день, в кафе, говорила так мало, что я впал в ужасную тоску. Тогда я вытащил книжицу, стал рассказывать — вот, дескать, только что купил. Вся эта история ей показалась очень странной, но до какой-то степени любопытной, она немного расслабилась, начала меня расспрашивать, завязался разговор, я чем-то рассмешил ее. Нам стало проще, даже приятнее. Она мне показалась красивее, время от времени мы склонялись друг к дружке, забывая о людях за соседними столиками, только я да она, это было восхитительно. Потом настала пора ей уходить, и нам показалось естественным поцеловаться. Я смотрел, как она идет по улице, походкой, притягивающей взгляд, и исчезает за углом. Потом опустил глаза. На столике стояли наши два бокала с анисовкой, наполовину полные, и лежала голубая книжка. Я оперся рукой о книжицу, и меня поразила мысль о ее безграничном безразличии. В нее было вложено столько любви, и преданности, и поклонения, со времен Терри и до моих; столько жизни наилучшего сорта: но она оставалась ничем, она не оказала ни малейшего сопротивления моей маленькой подлости, не возмутилась, лежала себе и лежала, готовая к следующему приключению, полностью лишенная постоянного смысла, легкая и пустая, словно родилась в этот самый миг, а не возрастала в самой сердцевине стольких жизней. Тогда я вдруг осознал наше поражение во всем его трагическом масштабе и почувствовал, как меня одолевает невыразимая, окончательная усталость. Может быть, заметил, как что-то внутри меня сломалось навсегда. Я скользил на некотором расстоянии от предметов и чувствовал, что никогда не смогу вернуться вспять. Я дал себе волю. Это было изумительно. Я ощущал, как вся тоска, вся тревога растворяются во мне и исчезают. Я очутился в сияющей безмятежности с редкими прожилками печали и узнал землю, которую всегда искал. Люди, меня окружавшие, увидели, как я засыпаю. Вот и все.