Выйдя из церкви, мы обнялись с Бобби, а потом засомневались: стоит ли выражать соболезнования Андре, как того требовали приличия. Сами в том не признаваясь, мы чего-то ждали — какого-то знака, который она сумеет нам подать. На кладбище толпились люди, и мы дождались, пока Андре отойдет в сторону от матери и от брата; она улыбалась, прекрасная, как всегда; на ней единственной не было черных очков. Мы медленно приблизились к ней, когда настала наша очередь, не отрывая от нее глаз — и теперь, когда она стояла рядом, я вдруг понял, как мне не хватало ее тела после той ночи, каждое мгновение. Я искал схожую мысль в глазах Луки, но он, казалось, просто нервничал, и все. Андре приняла соболезнования от какой-то пожилой пары, а после настал наш черед. Сначала Лука протянул ей руку, потом я, она пожала мою в ответ и промолвила с улыбкой:
— Спасибо, что пришел, — и поцеловала меня в щеку, и больше ничего. Быть может, на миг остановила на мне изучающий взгляд, но я не уверен. И уже благодарила следующего.
Андре.
— Он не наш, — сказал Лука, когда кладбище осталось позади: мы шли домой. — Не может быть, что он наш.
«Она бы дала нам знать», — думал я. Еще я думал о том, что этот поцелуй в щеку все стер, подобно тому как смыкается вода над камнем на дне, предавая его забвению. Я был словно наэлектризован: мне снова вернули мою жизнь. Я всячески старался объяснить это Луке, он слушал. Но шел при этом не поднимая головы. Тогда у меня возникли некоторые сомнения, и я спросил его, не сказала ли ему что-нибудь Андре. Он не ответил, только немного склонил голову набок. Я не понимал, что происходит, и резко подхватил его под руку:
— В чем дело, черт возьми?
Глаза его наполнились слезами, как в тот раз, когда мы возвращались от меня. Он упирался и дрожал. Потом проговорил:
— Вернемся туда.
— К Андре?
— Да.
— Зачем?
Теперь он уже по-настоящему плакал. Ему потребовалось время, чтобы успокоиться и ответить:
— Я больше не могу, отведи меня туда, мы должны прямо спросить ее — и все, мы же не можем жить так дальше, это глупо, я больше не могу.
Может, он даже был прав — но только не там, при всех тех людях, на похоронах. Я стыдился их. И сказал ему об этом.
— Знаешь, для меня эти их похороны ничего не значат, — возразил он.
В голосе его звучала убежденность.
Я сказал, что не пойду.
— А ты, если хочешь, иди один.
Он кивнул.
— Но ты совершаешь глупость, — предупредил я.
И двинулся прочь. Через некоторое время я обернулся: он по-прежнему стоял на месте и тер глаза тыльной стороной ладони.
Вернувшись домой, я немного подождал, после чего стал звонить ему: мне всякий раз отвечали, что он еще не пришел. Мне это не нравилось. Под конец в голову стали закрадываться нехорошие мысли. Я надумал было идти за ним: во мне крепла уверенность в том, что не следовало оставлять его одного посреди дороги. Потом я вдруг представил себе, что застану его где-нибудь с Андре, и всю неловкость жестов и слов, которые нужно будет сказать. Все было сложно. И я никак не мог отвлечься от всей этой истории, единственное, что я мог, — это продолжать звонить ему домой, рассыпаясь в извинениях перед его домашними. На шестой раз он взял трубку.
— Господи, Лука, ты больше так не шути со мной.
— В чем дело?
— Ни в чем. Ты ходил туда?
Он немного помолчал. Потом ответил:
— Нет.
— Нет?
— Я сейчас не могу тебе объяснить, отстань.
— О'кей, — согласился я. — Тем лучше. Все уладится.
Я и впрямь в это верил. Сказал ему еще пару глупостей, а потом мы заговорили о ботинках Бобби, тех, что были на нем во время похорон. Нам казалось невозможным, что он их себе действительно купил.
— А рубашка? — произнес Лука. — В моем доме такие рубашки даже не умеют гладить, — добавил он.
А вечером, за ужином, он вдруг встал, чтобы отнести тарелки в раковину, но вместо того чтобы вернуться за этот их столик-полку, за которым они сидели лицом к стене, вышел на балкон. Он оперся о перила, где столько раз стоял его отец, только спиной, повернувшись лицом к кухне. Быть может, он в последний раз хотел разглядеть все, каждую мелочь. А потом полетел вниз, в пустоту.
В Евангелии от Иоанна, и только в нем одном, есть странный фрагмент, где говорится о смерти Лазаря. Иисусу, который находился в ту пору в дальних краях с проповедью, сообщили, что в Вифании тяжело заболел один его друг, Лазарь. Прошло два дня, и на заре третьего Иисус велел своим ученикам готовиться к возвращению в Иудею. У него спросили о причине, и он ответил:
— Наш друг Лазарь уснул, пойдемте разбудим его.
Они отправились в путь и у ворот Вифании повстречали сестру Лазаря, Марфу: она устремилась им навстречу. Подбежав к Иисусу, женщина произнесла:
— Господи, если б ты был здесь, мой брат не умер бы.
Потом они вошли в город, и им встретилась еще одна сестра Лазаря, Мария. Она тоже сказала ему:
— Господи, если б ты был здесь, мой брат не умер бы.
Лишь я один знал, почему это произошло. Для остальных смерть Луки стала загадкой, сомнительным следствием неясных причин. Разумеется, хоть об этом и не говорили вслух, всем было известно, что над их семьей нависла тень беды — я имею в виду отца Луки. Но вспоминать об этом никто не торопился, словно речь шла о чем-то маловажном. Не старших, а молодежь все считали корнем зла — молодежь, понимать которую они разучились.
Они разыскивали меня, чтобы выяснить, в чем дело. Они бы все равно не стали меня слушать — им хотелось лишь подтвердить свою мысль о том, что за всей этой историей скрывается нечто тайное, запретное. Секреты. Они были недалеки от истины, но им пришлось обойтись без моей помощи — я несколько дней ни с кем не виделся. Я проявил неведомую мне дотоле жесткость и даже презрение к окружающим — так я отреагировал на случившееся. Моих родителей это обеспокоило, прочих взрослых и священников смутило. На похороны я не пошел: в сердце моем не было воскресения.
Приходил Бобби. Святоша написал мне письмо. Но я не стал открывать письмо. И не пожелал видеть Бобби.
Я пытался стереть из памяти тот образ: Лука с волосами, прилипшими ко лбу, в постели Андре, — однако он не покидал меня и, видимо, не покинет; таким я и запомню его навсегда. Тогда мы жили одной и той же любовью, лишь ею одной, долгие годы. Его красота, его слезы, моя сила, его шаги, мои молитвы — мы жили одной и той же любовью. Его музыка, мои книги, мои опоздания, его дневное одиночество — мы жили одной и той же любовью. Ветер в лицо, холод рук, его забывчивость, моя уверенность, тело Андре — мы жили одной и той же любовью. Поэтому мы вместе умерли — и до тех пор, пока не умру я, вместе будем жить.
Больше всего взрослых беспокоило то, что мы держались порознь и не искали встреч — я, Бобби и Святоша. Им бы хотелось, чтоб мы сплотились, чтобы смягчить удар, но мы были разобщены. В этом угадывалась давняя рана, или же более глубокая, чем они могли себе представить. Но, словно птицы от выстрела, мы разлетелись, каждый в свою сторону, в ожидании того момента, когда снова станем стаей — или всего только темными пятнами на проводе. Мы лишь пару раз пересекались. Мы знали, тут нужно время — и молчание.
Но однажды пришла та девушка, что прежде была моей подружкой, и я поехал с ней. Мы уже давно не виделись, это было странно. Она сидела за рулем машины, маленькой и старенькой, которую ее родители подарили ей на восемнадцатилетие. Она гордилась этим обстоятельством и хотела передо мной похвастаться. Она оделась нарядно, но не так, как одевается девушка, намеревающаяся возобновить отношения, или что-то в этом роде. Волосы собраны, туфли на низком каблуке, обычные. Я поехал — было мило наблюдать, как она управляет машиной: движения все еще слишком правильные, словно под диктовку, но при этом в образе знакомой мне девушки как будто проглядывала взрослая женщина. Может, дело было в этом. Но еще и в том, что она никакого отношения не имела к произошедшему, так что рассказывать ей обо всем было словно рисовать на чистом листе. И я рассказал. Она стала первым в мире человеком, которому я поведал всю историю — мою, Луки и Андре. Она вела машину, а я говорил. Не всегда я с легкостью находил нужные слова — и тогда она терпеливо ждала, пока я наконец выскажу свою мысль. Она смотрела в лобовое стекло, иногда в зеркало заднего вида, но только не на меня, — двумя руками держась за руль, прислонившись к спинке сиденья напряженной спиной. Пока мы ехали, зажглись городские фонари.
Она взглянула на меня лишь в самом конце, остановившись перед моим домом: она припарковалась передом, на некотором расстоянии от тротуара — мой отец такого не выносит.
— Ты с ума сошел, — проговорила она.
Но имела при этом в виду не то, что я сделал, а то, что должен был сделать.
— Ступай к Андре сейчас, не медля, перестань бояться. Как ты можешь жить, не зная правды?
В действительности мы отлично умеем жить, не зная правды, — мы всегда так и живем, — но, надо признать, в тот момент она была права, я так и сказал ей. Поэтому мне пришлось поведать ей кое-что сокровенное, и это было нелегко. Я признался ей, что на самом деле уже пытался сходить к Андре: суть в том, что в какой-то момент я тоже решил, что должен туда пойти, и попытался. Через несколько дней после смерти Луки, скорее от горечи, чем в поисках истины, — ради мести. Я вышел из дома однажды вечером, когда уже не мог больше терпеть, движимый незнакомой мне прежде злобой, и отправился в бар, где в тот час наверняка должен был найти ее в окружении приятелей. Мне следовало лучше подготовиться, но тогда мне казалось, что я умру, если не увижу ее и не поговорю с ней, а потому я решил, что отправлюсь к ней прямо туда, где она сейчас, и все тут. Я наброшусь на нее — так мне это представлялось. Но только там, на бульваре, на противоположной стороне которого располагался бар, все сидели на улице, со стаканами в руках, и я издали увидел ее друзей, элегантных в своем несколько вымученном веселье, а среди них, но чуть в стороне, и все-таки явно в одной компании с ними, я увидел Святошу. Он сидел прислонившись к стене и тоже со стаканом в руке. Молчаливый, одинокий, но они, проходя мимо него, перебрасывались с ним парой слов и улыбались, а он улыбался в ответ. Словно они