Я выразил полную готовность познакомиться с его невестой. Говорил я — по возможности — непринуждённо, но на самом деле был глубоко встревожен и огорчён. Слова Ривза, ужасная судьба бедняги Прескотта — всё вдруг всплыло в памяти, соединилось, и, без видимой причины, я ощутил смутный страх и недоверие к мисс Норткотт. Быть может, именно из-за этого глупого предубеждения все её поступки и слова стали укладываться для меня в некую надуманную дикую схему. По-вашему, я заранее настроился на поиски зла? Что ж, каждый вправе считать, как хочет. Но неужели то, что я сейчас расскажу, вы тоже спишете на мою предвзятость?
Спустя несколько дней я в сопровождении Каулза отправился с визитом к мисс Норткотт. В Аберкромби нас оглушил истошный собачий визг. При подходе к дому обнаружилось, что визг доносится именно отсюда. Нас провели наверх, и Каулз представил меня старой тётушке, миссис Мертон, и своей невесте. Неудивительно, что мой друг совсем потерял голову, — девушка была необыкновенно хороша. Сейчас на её щеках проступил румянец, в руке она сжимала толстую собачью плётку. У стены, поджав хвост, поскуливал маленький скотчтерьер, его-то визг мы, похоже, и слышали с улицы. Очевидно, побои привели пёсика в совершенное смирение.
Когда мы уселись, мой друг укоризненно заметил:
— Кейт, ты, я вижу, опять повздорила с Карло.
— Ну, на сей раз слегка, — сказала она, очаровательно улыбнувшись. — Он, симпатяга, всем бы хорош… Впрочем, острастка никому не помешает. — И, повернувшись ко мне, добавила: — Плётка любому полезна, не так ли, мистер Армитедж? Чем после смерти ждать кары за содеянное, не лучше ли сразу получать нагоняй за каждый проступок? Тогда и люди, верно, стали бы куда осмотрительней.
Я поневоле согласился.
— Только представьте! Поступает человек дурно, и тут же одна гигантская рука хватает его покрепче, а другая хлещет и хлещет кнутом, пока человек не обезумеет от боли… — Плётка в её руке со зловещим свистом рассекла воздух. — Это подействует на людишек почище заумных нравоучений.
— Ты сегодня чересчур кровожадна, Кейт, — заметил мой друг.
— Ну, что ты, Джек, — рассмеялась она. — Я всего лишь предлагаю мистеру Армитеджу поразмыслить над моей идеей на досуге.
Тут они принялись вспоминать о днях, проведённых в абердинской глуши, а я смог наконец рассмотреть миссис Мертон, которая во время нашей краткой беседы не проронила ни слова. Старушка была престранная. Прежде всего в ней поражала совершенная блёклость, полное отсутствие иных тонов: абсолютно седые волосы, бледное лицо, бескровные губы. Даже глаза голубели слабо, не в силах оживить общей мертвенной бледности, которой вполне под стать было и серое шёлковое платье. На лице её отпечаталось какое-то особое выражение, но определить его я пока затруднялся.
Она сидела с работой, плела какие-то старомодные кружева, и от движения рук её платье шуршало сухо и печально, точно листья в осеннем саду. От неё веяло чем-то скорбным, гнетущим. Придвинувшись вместе со стулом поближе, я спросил, нравится ли ей в Эдинбурге и как долго она здесь прожила.
Поняв, что я обращаюсь к ней, старушка вздрогнула и взглянула на меня с испугом. Я вдруг понял, чтó за выражение не сходило с её лица, какое чувство постоянно владело ею, — страх. Жуткий, всепоглощающий страх. Он отпечатался на лице старушки явственно — я мог бы поклясться, что когда-то она испугалась так сильно, что не знала с тех пор иных, кроме страха, чувств.
— Да, мне тут нравится, — ответила она тихо и робко. — Мы пробыли долго, то есть не очень долго… Мы вообще постоянно ездим, — неуверенно добавила она, словно боясь выдать какую-то тайну.
— Вы ведь, насколько я понимаю, родом из Шотландии? — спросил я.
— Нет, то есть не вполне. У нас вообще нет родины. Мы, знаете ли, космополиты. — Она оглянулась на стоявшую у окна мисс Норткотт, но влюблённые были поглощены друг другом. И тут старушка неожиданно наклонилась ко мне и чрезвычайно серьёзно шепнула: — Пожалуйста, не говорите со мной больше. Она этого не любит. Я ещё поплачусь за наш разговор. Пожалуйста…
Я хотел было выяснить причину столь непонятной просьбы, но, увидев, что я снова собираюсь к ней обратиться, старушка поднялась и неспешно вышла из комнаты. Разговор за моей спиной тут же оборвался, и я почувствовал на себе пронзительный взгляд серых глаз.
— Простите тётушку, мистер Армитедж, — произнесла мисс Норткотт. — Она у меня со странностями и к тому же быстро утомляется. Посмотрите лучше мой альбом.
И мы принялись рассматривать фотографии. Ни мать, ни отца мисс Норткотт не отличала та особая печать, которая лежала на челе их дочери. Зато моё внимание привлёк один старый дагеротип — лицо весьма красивого мужчины лет сорока. Чисто выбритый, тяжёлый властный подбородок, резко очерченные упрямые губы… Безупречную внешность портили лишь чересчур глубоко посаженные глаза и по-змеиному уплощённый лоб. Я, не удержавшись, воскликнул:
— Вот ваш истинный предок, мисс Норткотт.
— Вы полагаете? — Она вздёрнула брови. — Боюсь, это сомнительный комплимент. Дядю Энтони в нашей семье ни в грош не ставили.
— Неужели? Что ж, простите великодушно.
— Извиняться тут вовсе не за что. Я-то уверена, что все мои родственнички, вместе взятые, и мизинца его не стоят. Он был офицером в Сорок первом полку и погиб в Персидской войне. Так что умер он, во всяком случае, вполне достойно.
— Вот о какой смерти можно только мечтать! — сверкнул глазами Каулз. — Жаль, что я выбрал никому не нужные градусники и клизмы и не пошёл по стопам отца. Лучшая смерть — в бою.
— Бог с тобой, Джек, тебе ещё очень далеко до смерти, — сказала она, нежно взяв его за руку.
Я положительно не мог в ней разобраться. Смесь мужской решительности и женской слабости да ещё нечто совершенно своё, особое, какая-то загадка… Потому я и затруднился ответить, когда Каулз по дороге домой задал вполне естественный вопрос:
— Ну, что ты о ней думаешь?
— Что она удивительно красива, — ответил я уклончиво.
— Разумеется! — вспылил мой друг. — Но это ты знал и прежде.
— Кроме того, она очень умна, — продолжил я.
Баррингтон Каулз промолчал, а потом внезапно спросил:
— А она не жестока? Тебе не показалось, что её радует чужая боль?
— Ну, знаешь, об этом мне пока трудно судить.
Мы снова замолчали.
— Старая дура… — пробормотал вдруг Каулз. — Совсем из ума выжила.
— Ты о ком? — спросил я.
— О тётке, конечно, о миссис Мертон, или как там её…
Я понял, что моя бесцветная бедняжка обращалась со своей просьбой и к нему, но о предмете разговора Каулз не обмолвился ни словом.
В тот вечер мой друг ушёл спать прежде меня, а я долго ещё сидел у камина, перебирая в уме всё увиденное и услышанное. Я чувствовал, что в девушке есть какая-то тайна, какое-то тёмное начало, ускользающее, непостижимое. Вспомнилась встреча Прескотта с невестой накануне свадьбы и трагическая развязка. В моих ушах зазвучал пьяный вопль бедняги Ривза: «Отчего она не призналась раньше?» И остальное, что он рассказывал, вспоминалось тоже. А потом всплыл боязливый шёпот миссис Мертон, бормотание Каулза и, наконец, плётка над съёжившейся визжащей собачонкой.
В целом всё это складывалось в весьма неприятную картину, но в то же время обвинить девушку было не в чем. И по меньшей мере бесполезно предостерегать друга, если толком не знаешь от чего. Он с негодованием отвергнет любое обвинение в адрес невесты. Что же делать? Как разобраться в её характере, как узнать о её родне? В Эдинбурге они чужие, прежде их тут никто не знал. Девушка — сирота, откуда приехала, неизвестно. И вдруг меня осенило. Среди отцовских друзей был некий полковник Джойс, который довольно долго прослужил в Индии, в штабе. Он наверняка знает офицеров, служивших там после восстания. И я, придвинув лампу, незамедлительно принялся за письмо к полковнику. Внешность капитана Норткотта я описал очень подробно — насколько позволил несовершенный дагеротип — и добавил, что служил он в Сорок первом полку и пал на Персидской войне. Об этом человеке меня интересовало всё, совершенно всё. Надписав конверт, я в тот же вечер отослал письмо и улёгся спать с сознанием выполненного долга. Впрочем, события эти так меня растревожили, что я долго ещё ворочался без сна.
Ответ из Лестера, где проживал по выходе на пенсию полковник Джойс, пришёл спустя два дня. Вот это письмо, передо мной, и я привожу его дословно:
«Дорогой Боб!
Помню его прекрасно! Мы встречались в Калькутте и позже — в Хайдарабаде. Занятный был человек, держался особняком, но солдат хороший — отличился при Собраоне и, если мне не изменяет память, даже был ранен. В полку его не любили, считали чересчур хладнокровным, безжалостным, жестоким. Ходили слухи, будто он слуга дьявола или кто-то в этом роде, что у него дурной глаз и прочая, и прочая. Были у него, помнится, прелюбопытные идеи о силе человеческой воли, о воздействии мысли на матерьяльные предметы.
Как твои успехи на поприще медицины? Не забывай, мой мальчик. что сын твоего отца может располагать мною всецело, буду рад служить тебе и впредь.
С неизменной любовью,
Р. S. Кстати. Норткотт вовсе не пал в бою. Уже после подписания мирного договора этот безумец пытался украсть огонь из храма солнцепоклонников и погиб при не вполне ясных обстоятельствах».
Я перечёл это послание несколько раз, сначала — удовлетворённо, потом — разочарованно. Информация интересная, но я ждал чего-то совсем иного. Норткотта считали эксцентричным человеком, слугой дьявола, боялись его сглаза. Что ж, взгляд племянницы — холодный, стальной, недобро мерцающий — вполне может навлечь любую беду, любое зло. Но мои ощущения ничего не доказывают. А нет ли в следующей фразе более глубокого смысла? «…идеи о силе человеческой воли, о воздействии мысли на матерьяльные предметы». Когда-то и я читал подобный трактат об особых способностях некоторых людей, о воздействии на расстоянии. В ту пору, однако, я счёл это попросту шарлатанством. Быть может, мисс Норткотт тоже наделена выдающимися способностями такого рода? Эта идея укоренилась во мне крепко, а вскоре я получил явное подтверждение своей правоты.