Потом мы поползли. Казалось, весь склон холма ползёт вниз. Внизу была река и горбатый деревянный мост, а за мостом — частые огни — факелы на стене. Люди крадучись ползли к мосту. Ни шороха, ни скрипа, глубокая тишина. Вдруг в темноте раздался предсмертный вопль — крик человека, пронзённого внезапной болью в самое сердце. Длилось это одно мгновение — вопль умирающего перерос в рёв тысячи разъярённых голосов. Я пустился бегом. Все вокруг меня тоже бегут. Засиял яркий красный свет, и река превратилась в багровую полосу. Теперь я увидел своих товарищей. Дикие лица с развевающимися на ветру длинными волосами и бородами, фигуры, одетые в звериные шкуры, — они походили скорее на дьяволов, чем на людей. От ярости все обезумели, то и дело подпрыгивали на бегу и неистово размахивали руками, а красные отблески плясали на лицах, искажённых криком. Я бежал в толпе и выкрикивал проклятья, как и все. Раздался оглушительный треск дерева, и я понял, что частокол рухнул. В ушах у меня стоял пронзительный свист; я знал, что это стрелы: они проносились мимо. Я скатился на дно рва и увидел руку, протянувшуюся сверху, схватил её — и меня втащили на стену. Глянув вниз, я увидел там серебряных людей, державших поднятые вверх копья. Несколько человек, те, кто бежал впереди, прыгнули вниз — прямо на копья, а вслед за ними и остальные. Мы перебили солдат прежде, чем они успели высвободить свои копья и вновь наставить их на нас. Они громко кричали на каком-то чужом языке, но пощады не было никому. Мы накрыли их подобно волне, повергли наземь и растоптали, потому что их оказалось мало, а нас — без числа.
Затем я очутился среди домов. Один из них был охвачен пламенем, языки огня били сквозь крышу. Я побежал дальше и оказался между зданиями. Вокруг никого, потом кто-то промелькнул передо мной. Оказалось, женщина. Я поймал её за руку, взял за подбородок и повернул лицом к себе, чтобы рассмотреть при свете. И кто, ты думаешь, это был, Мэгги?
Жена облизнула пересохшие губы.
— Это была я, — сказала она.
Он изумлённо глянул на неё:
— Ты догадлива. Да, это была ты, именно ты. Понимаешь, не просто похожая на тебя. Это была ты, ты сама. Я увидел ту же самую душу в твоих испуганных глазах. Ты была бледна и удивительно красива в зареве пожара. У меня тут же возникла неотвязная мысль: увести тебя отсюда, чтобы ты была моей, только моей, в моём доме, где-то у подножия холмов. Но ты вцепилась ногтями мне в лицо. Я вскинул тебя на плечо и стал искать пути назад, подальше от этого дома, объятого пламенем, — назад в темноту.
И тут случилось то, что я запомнил лучше всего… Тебе плохо, Мэгги? Дальше не рассказывать? Боже! у тебя тот же взгляд, что и ночью, в моём сне! Ты пронзительно кричала. Он примчался в свете пожарища. Голова его была непокрыта, волосы чёрные и курчавые, в руке сверкал меч, короткий и широкий, чуть длиннее кинжала. Он бросился с ним на меня, но споткнулся и упал. Одной рукой я держал тебя, а другой…
Жена вскочила на ноги, лицо её перекосилось от боли и ненависти.
— Марк! — вскричала она. — Мой ненаглядный Марк!.. Ах ты, животное! Зверь! Зверь!
Зазвенели чашки, и она без чувств упала на обеденный стол.
Они никогда не говорили об этом странном происшествии, случившемся на заре их супружеской жизни. Тогда на мгновение отдёрнулась завеса прошлого, и некая мимолётная картина забытой жизни предстала перед ними. Но завеса тут же задёрнулась, чтобы не открываться уже никогда. Жизнь Браунов проходила в довольно узком кругу — для мужа он ограничивался магазином, для жены — домом; и всё же с того летнего вечера новые и более широкие горизонты смутно обозначились перед ними благодаря посещению развалин римской крепости.
«До четвёртого колена»
Переулок Скудамор, что ведёт к Темзе, сдавлен двумя рядами громадных каменных домов, скудно освещается убогим светом редких газовых фонарей и потому имеет по ночам вид мрачный и неприветливый. Его тротуары узки, а мостовая вымощена крупным булыжником, так что никогда не смолкающий стук колёс ломовых телег, проезжающих по переулку, напоминает грохот морских волн. Несколько домов старинной архитектуры рассеяны между громадными домами промышленных и торговых фирм. В одном из этих домов на полдороге к Темзе, по левой стороне улицы, живёт известный доктор — Горас Селби. В сущности говоря, это несколько неподходящий квартал для столь крупного медицинского светила, но специалист, имеющий европейскую известность, может не стесняться в выборе места жительства. К тому же больные, с которыми приходится иметь дело доктору Горасу Селби, обыкновенно бывают рады всякому обстоятельству, облегчающему им возможность явиться к нему незамеченными.
Было всего только десять часов вечера. Тяжёлый грохот экипажей на Лондонском мосту превратился теперь в еле слышный, неясный гул. Шёл сильный дождь, и газовые рожки тускло светили сквозь мокрые стёкла фонарей, бросая на мостовую круглые пятна желтоватого света. Воздух был наполнен шумом падавшего дождя и потоков воды, вырывавшихся на тротуар из водосточных труб. Во всём переулке была видна только одна человеческая фигура: у дверей дома доктора Гораса Селби стоял мужчина.
Он только что позвонил и ждал, когда ему отворят. Свет фонаря у подъезда падал на его мокрый плащ и бледное, нервное, но красивое лицо, с каким-то особенным, с трудом поддающимся определению выражением, напоминавшим одновременно и испуганную лошадь, у которой, обнажая большие белки, широко раскрыты глаза, и беспомощное, растерянное лицо плачущего ребёнка. Лакей, отворявший дверь, сразу узнал в нём пациента. Этот испуганный взгляд и растерянное лицо были обычным явлением в передней доктора Гораса Селби.
— Доктор дома? — спросил посетитель.
Человек замялся:
— У них гости, сэр. Они не любят, когда их беспокоят не в приёмные часы.
— Скажите доктору, что мне непременно нужно его видеть по очень важному, неотложному делу. Вот моя карточка. — И трясущимися руками посетитель стал доставать ее из бумажника. — Моё имя — сэр Фрэнсис Нортон. Скажите ему, что сэр Фрэнсис Нортон из Дин-Парка хочет непременно его видеть.
— Слушаюсь, сэр. — Лакей взял карточку и сопровождавший её золотой. — Ваш плащ я повешу здесь, в передней, — сказал он. — Он совсем мокрый. Теперь пожалуйте в кабинет, а я пойду схожу за его милостью.
Молодой баронет очутился в большой, высокой комнате, устланной толстым и мягким ковром, который напрочь заглушал звук шагов. Тусклый свет двух газовых рожков, отвёрнутых только наполовину, и какой-то неопределённый ароматический запах, наполнявший комнату, придавали ей отдалённое сходство с исповедальней. Он сел в блестящее кожаное кресло, стоявшее у камина, в котором тлели уголья, и окинул комнату мрачным взглядом. Стены её были уставлены шкафами с толстыми книгами в тёмных переплётах с тиснёнными золотом заглавиями на корешках. Перед ним на высокой, старомодной каминной доске из белого мрамора в беспорядке валялись вата, бинты, мензурки, а также стояли маленькие бутылочки. Как раз против него стояла бутылка с широким горлышком, содержавшая медный купорос, и другая, поуже, в которой лежало что-то похожее на обломки черенка сломанной трубки, и на ней был наклеен красный ярлык с надписью: «ляпис». На каминной доске и большом столе лежало множество всевозможных инструментов: термометры, шприцы, иглы для подкожных впрыскиваний, бистури и шпатели. На том же столе, справа, находились пять томов написанных доктором Селби сочинений по его специальности, а слева, на красном медицинском указателе, лежала громадная стеклянная модель человеческого глаза величиной с репу, которая, раскрываясь посредине, демонстрировала хрусталик и двойное дно.
Сэр Фрэнсис Нортон никогда не отличался наблюдательностью, и, однако, он рассматривал все эти мелочи с величайшим вниманием. Он заметил даже, что пробка на одной из бутылок с кислотами была вытравлена кислотой, и поймал себя на мысли о том, что доктору следовало бы употреблять стеклянные пробки. Крошечные царапины и маленькие пятна на покрытом кожей столе, химические формулы, нацарапанные на ярлыке какой-нибудь склянки, — даже самая незначительная деталь не ускользнула от его внимания. Его слух также необычайно обострился. Тяжёлое тиканье больших чёрных часов над камином почти болезненно отдавалось в его ушах. Но, несмотря на это, несмотря даже на толстые деревянные стены старинного дома, до него доносились голоса людей, разговаривавших в соседней комнате, а иногда до его слуха долетали даже отрывки фраз из их разговора.
— Почему вы отдали взятку? — ясно расслышал он чей-то голос.
— Но что же я мог сделать без козырей? — возражал на это чей-то другой голос.
И ещё:
— Как я мог ходить с дамы, зная, что туз на руках?
Наконец он услышал скрип двери, затем в передней послышались чьи-то шаги, и странное смешанное чувство нетерпения и страха охватило его при мысли, что сейчас решится его участь.
Доктор Горас Селби был высокий полный мужчина с внушительной осанкой. Резко очерченные нос и подбородок и пухлое лицо — комбинация, гораздо больше гармонировавшая с париком и галстуком времён первых Георгов[193], чем с коротко постриженными волосами и чёрным сюртуком конца XIX века. Лицо гладко выбритое, так как рот слишком изящно очерчен, чтобы скрывать его под усами, — большой, нервный, чувственный, с необыкновенно симпатичной улыбкой, что вкупе с его тёмными ласковыми глазами чрезвычайно располагало к нему больных и помогало ему вызывать их на откровенность. Его небольшие, мастерски подстриженные бакенбарды и густые волосы уже тронула седина, а крупная величественная фигура уже сама по себе действовала на пациентов успокаивающе. Уверенные и спокойные манеры — в медицине, как и на войне, — словно заключают в себе намёк на прежние победы и обещание таковых в будущем. И в лице доктора Гораса Селби, и в его больших белых, холёных руках тоже было нечто успокаивающее. Он пожал руку посетителю.