Теперь он являлся членом Берлинской академии, и были все основания полагать, что ему вскоре предложат кафедру знаменитого немецкого университета. Но та целеустремлённость, которая подняла его до уровня блестящего англичанина, стала причиной того, что во всём, кроме своей специальности, он стоял бесконечно ниже его. Никогда, ни на секунду он не прерывал своих занятий, чтобы дать возможность развиться другим качествам своей натуры. И лишь тогда, когда он говорил о своём любимом предмете, лицо его становилось одухотворённым, дышало жизнью. В остальных случаях он был молчалив и неловок и слишком болезненно ощущал свою ограниченность в других областях жизни. Он терпеть не мог светских разговоров, этого обычного убежища для людей, у которых нет своих мыслей.
И тем не менее в течение нескольких лет между этими соперниками существовали приятельские отношения, которые понемногу перерастали в дружбу. Из всех молодых учёных они оказались единственными, способными оценить друг друга. Их сблизили общие интересы и стремления, и каждый отдавал должное знаниям соперника. Постепенно к этому прибавилось и другое. Кеннеди восхищался искренностью и простотой своего товарища, а Бюргер был очарован блеском и живостью ума, которые делали Кеннеди любимцем римского общества. Я говорю «делали», потому что как раз в это время репутация молодого англичанина оказалась несколько подпорченной. Дело в том, что в одной любовной истории, детали которой так никогда и не стали известны, он показал себя бессердечным и чёрствым человеком. Это оттолкнуло от него многих друзей. Но в том холостяцком кружке студентов и артистов, в котором он предпочитал вращаться, в таких вещах не принято было соблюдать строгий кодекс чести. И хотя кое-кто качал головой или пожимал плечами — мол, уехали вдвоём, а вернулся один, — в этом кружке преобладало чувство любопытства и, возможно, зависти, но отнюдь не осуждения.
— Послушай, Бюргер, — повторил Кеннеди, твёрдо глядя в глаза своему приятелю. — Я действительно хочу, чтобы ты был со мной откровенен.
При этих словах он показал рукой на коврик, лежащий на полу. Там стояла неглубокая плетёная корзина для фруктов — такие корзины делают в Кампанье. В ней в беспорядке лежали самые разные вещи: черепки с надписями, обрывки записей, разбитая мозаика, клочки папируса, ржавые металлические украшения. Человеку непосвящённому эти предметы могли показаться просто мусором, но специалист мгновенно распознал бы их уникальность. Кучка хлама в плетёной корзинке представляла собой одно из недостающих звеньев в исторической цепи развития общества. Это был настоящий клад для исследователя. Вещи эти принёс сюда немец, и теперь глаза англичанина жадно впивались в них.
— Я не буду ни во что вмешиваться. Но мне бы очень хотелось послушать твой рассказ, — продолжил он, пока Бюргер медленно зажигал сигару. — Это, без сомнения, огромное открытие. Надписи произведут сенсацию во всей Европе.
— Да, ведь здесь всего несколько вещиц, а там их сотни, — сказал немец. — Их столько, что дюжина маститых учёных может всю жизнь изучать их и, сравнивая, создать себе репутацию — такую же прочную, как замок Сан-Анджело.
Кеннеди сидел задумавшись, на его прекрасном лбу появились морщины, а пальцы теребили длинные красивые усы.
— Вот ты и выдал себя, Бюргер, — наконец произнёс он. — Твои слова могут означать только одно: ты нашёл новые катакомбы.
— Я и не сомневался, что ты уже понял это, рассматривая вещицы.
— Да, они подтверждают мои предположения, а теперь твои замечания не оставили ни малейшего сомнения. Нет другого места, кроме катакомб, где можно столько всего обнаружить.
— Совершенно верно. Да в этом и нет никакой тайны. Я действительно открыл новые катакомбы.
— Где?
— Ну уж это мой секрет, дорогой Кеннеди. Скажу только, они расположены так, что нет ни малейшего шанса из миллиона, чтобы на них наткнулся кто-нибудь ещё. Их происхождение отличается от всех известных катакомб, и использовали их для погребения самых богатых христиан. Поэтому эти вещи так отличаются от всего, что находили раньше. Если бы я не отдавал себе отчёта, как много ты знаешь и сколько в тебе энергии, я бы не колеблясь рассказал тебе обо всём — разумеется, взяв слово молчать. Но, думаю, я сначала должен сделать собственный доклад об этом открытии, а уж потом вступать в такую жестокую конкуренцию.
Кеннеди любил своё дело; любил так страстно, что порой это граничило с манией. Этой страсти он был предан всецело, несмотря на все развлечения, которые свойственны богатому и ветреному молодому человеку. Он был тщеславен, но его тщеславие занимало лишь второе место по сравнению с простой чистой радостью и интересом ко всему, что касалось жизни и истории Рима. И теперь он жаждал увидеть этот новый подземный мир, который открыл его приятель.
— Послушай, Бюргер, — произнёс он серьёзно, — уверяю тебя, ты можешь довериться мне без колебаний. Ничто не заставит меня взяться за перо, пока я не получу твоего разрешения. Я вполне понимаю твои чувства и считаю их совершенно естественными, но тебе действительно нечего меня бояться. С другой стороны, если ты мне не откроешь своего секрета, я начну систематические поиски и наверняка обнаружу катакомбы. В этом случае, конечно, я воспользуюсь своей находкой как захочу, поскольку не буду связан никакими обязательствами.
Бюргер задумчиво улыбался, покуривая сигару:
— Я заметил, милый друг, что, когда мне хочется получить от тебя кое-какие сведения, ты далеко не всегда охотно делишься со мной.
— Скажи, бога ради, когда это ты спрашивал меня о чём-то и я тебе не рассказал всего, что знал? Помнишь, как я дал тебе материал для работы о храме Весталя?
— Ну, это было не так уж и важно. Вот интересно, если бы мне пришло в голову задать тебе несколько личных вопросов, ответил бы ты тогда? Ведь эти катакомбы для меня — дело весьма личное, и я бы хотел, чтобы ты тоже поделился со мной своим секретом.
— Не понимаю, куда ты клонишь, — пожал плечами англичанин. — Но если ты намекаешь, что расскажешь о катакомбах, коли я отвечу на твой вопрос, то можешь быть уверен — отвечу на любой.
— Ну, тогда… — сказал Бюргер, с наслаждением откидываясь на спинку кресла. Сделав глубокую затяжку, он пустил вверх причудливые клубы дыма. — Тогда расскажи мне всё о твоих отношениях с мисс Мэри Сандерсон.
Кеннеди резко выпрямился в кресле и с гневом посмотрел на своего невозмутимого приятеля.
— Чёрт побери, что ты имеешь в виду? — вскричал он. — Что это ещё за вопросы! Ты, наверное, шутишь, но это твоя самая неудачная шутка.
— Нет, я не шучу, — просто ответил Бюргер. — Меня действительно интересуют кое-какие детали этого дела. Я не очень много знаю о свете, женщинах, общественной жизни и прочих подобных предметах, поэтому твой случай имеет для меня особую прелесть. Я знаю тебя, видел её, и мне даже довелось пару раз говорить с ней. Поэтому мне хотелось бы услышать от тебя, что между вами было.
— Я не скажу ни слова.
— Ну и не надо. Просто мне захотелось посмотреть, раскроешь ли ты мне свой секрет, — ведь ты рассчитываешь, что я легко расстанусь со своей тайной о катакомбах. Ах, ты не скажешь ни слова? Право, я и не ждал другого ответа. Но тогда что же ты хочешь услышать от меня? Слышишь, часы на церкви Сан-Джованни бьют десять. Мне давно пора домой.
— Стой, погоди немного, Бюргер, — остановил приятеля Кеннеди. — Действительно, с твоей стороны странный каприз — так стремиться узнать подробности любовной истории, которая окончилась много месяцев назад. Ты ведь знаешь, как в нашем кругу относятся к мужчине, который сначала целуется с девушкой, а потом болтает об этом направо и налево: это величайший трус и подлец.
— Конечно, — ответил немец, собирая в корзинку свои сокровища. — Когда он говорит что-то о девушке, которую раньше никто не знал, это действительно так. Но в данном случае — и тебе об этом прекрасно известно — дело было достаточно громким: об этом ведь говорил весь Рим. Поэтому вряд ли ты причинишь какой-то вред мисс Мэри Сандерсон, если поговоришь о ней со мной. Но тем не менее я уважаю твои чувства, поэтому прощай!
— Подожди минуту, Бюргер! — воскликнул Кеннеди, схватив за руку своего друга. — Мне эти катакомбы просто покоя не дают, пойми, я не могу так легко от них отказаться. Может, спросишь меня о другом — ну, что-нибудь не такое странное?
— Нет-нет, ты отказался, и давай кончим об этом, — сказал Бюргер, беря корзину. — Ты, без сомнения, совершенно прав, что не ответил, и я определённо тоже совершенно прав, поэтому, мой дорогой Кеннеди, спокойной ночи!
Англичанин наблюдал, как Бюргер направляется к выходу и уже берётся за ручку двери. В это мгновение он вскочил с видом человека, который ничего не может с собой поделать.
— Задержись на минутку, старина! — воскликнул он. — По-моему, ты ведёшь себя на редкость глупо, но если таковы твои условия, я вынужден принять их. Терпеть не могу болтать о девушках, но если, как ты утверждаешь, об этом и так знает весь Рим, вряд ли я расскажу тебе что-то новенькое… Ну так что же ты хочешь узнать?
Немец вернулся назад к камину и, поставив корзинку, опустился в своё кресло.
— Можно ещё сигару? — попросил он. — Большое спасибо. Никогда не курю, когда работаю, но гораздо приятнее болтать покуривая. Итак, насчёт этой молодой леди, с которой у тебя было маленькое приключение… Что же с ней стало потом?
— Она дома, со своими родными.
— Неужели? В Англии?
— Да.
— А где именно — в Лондоне?
— Нет, в Твикинхэме.
— Прости моё любопытство, дорогой Кеннеди, видишь ли, я совершенно несведущ в таких делах. По всей видимости, очень просто уговорить молодую леди уехать с собой на три недели или около того, а затем отправить её к родным в… как ты там называешь это место?
— Твикинхэм.
— Вот именно — в Твикинхэм. Но я так неопытен в такого рода делах, что даже не представляю, что тебя побудило решиться на подобную затею. К примеру, если ты любил эту девушку, твоя любовь вряд ли могла исчезнуть за те три недели. Поэтому я думаю, вряд ли ты её вообще любил. Но тогда зачем весь этот скандал, который так навредил тебе и погубил её?