— Дорогуша, — сказал я, — конечно, с твоей стороны очень мило приготовить преподобному Пенджу подарок в виде попугая. Но тебе не кажется, что чем скорее он его получит, тем лучше для всех нас?
— О, конечно! — отозвалась Урсула. — Когда ты пришел сюда, я как раз звонила Пенджи — он любит, чтобы его так называли, — сказала, что мы сегодня же привезем ему подарок, и он очень обрадовался.
— Слава Богу. Надеюсь, ты не говорила ему, что это за подарок?
— Что ты, милый, я хочу, чтобы это было для него сюрпризом.
— Не сомневаюсь, что так и будет, — заметил я.
Наш завтрак проходил в довольно нервозной обстановке, ибо на одну особу, сидевшую за третьим столиком от нас, то и дело накатывал громкий пронзительный смех. Всякий раз, когда ее разбирало веселье и она принималась ржать, мы с Урсулой подпрыгивали на стульях, потому что нам казалось, что это Моисею вздумалось петь. На Урсулу напала икота, и она была вынуждена попросить, чтобы ей принесли бокал уксуса — единственное, по ее словам, эффективное средство от этого недуга.
Наконец мы управились с трапезой, и возникла проблема — как вынести из ресторана клетку с Моисеем. Под руководством Себастьяна два официанта забрались под стол, чтобы обернуть салфетками клетку; должно быть, не один из посетителей ресторана спрашивал себя, что происходит… Наконец клетка была замаскирована, они вытащили ее из-под стола, и мы направились следом за ними к выходу — этакая траурная процессия, провожающая задрапированный белой материей куполовидный гроб. Все шло гладко, пока один из официантов не споткнулся о ножку стула, отчего пара салфеток соскользнула на пол. Моисей смерил отряд официантов ядовитым взглядом.
— Прожорливые педерасты, — громко произнес он, заставив всех находившихся в зале оторваться от еды и сосредоточить внимание на нас.
— Прожорливые выблядки, — продолжал Моисей, демонстрируя свое знание нехороших слов.
— Выносите его вон из зала, живо, — прошипел Себастьян.
Мы дружно обратились в бегство в ту самую минуту, когда Моисей приступил к пению.
Обнаружив в холле брошенный кем-то экземпляр «Тайме», я развернул газету, проделал в складке посередине дырку для кольца на клетке и накрыл Моисея в тот момент, когда он перешел ко второму куплету «Джуди О'Келли».
— Не очень-то подходящее комнатное животное, сэр, позвольте заметить, — сказал, улыбаясь, Себастьян.
Моисей замолчал.
— Мы отдадим его в хорошие руки, — ответил я. — Он будет жить вместе с одним священником.
— Вот уж не знал, что Церковь способна на такую широту взглядов, — заметил Себастьян. — Это что-то новое.
Урсула вышла из туалетной комнаты, неся две большие сумки.
— Спасибо вам за помощь и терпение, — поблагодарил я.
— Всегда… — начал он и вдруг остановился.
— Если вы собирались сказать «всегда к вашим услугам», лучше воздержитесь, — посоветовал я. — Одного такого раза в жизни довольно.
Посадив Урсулу и Моисея в такси, я забрался в машину следом за ними и назвал водителю адрес преподобного Пенджа.
— Милый, такой шикарный завтрак, огромное тебе спасибо, — сказала Урсула и поцеловала меня. — И спасибо, что ты был так добр к бедному Моисею.
Говоря, она копалась в своих сумках, проверяя, все ли на месте.
— Что у тебя там? — спросил я.
— Да так, кое-какие мелочи для бедного старика. Пара бутылок виски, я знаю, он не прочь выпить стаканчик, а у самого нет денег, чтобы купить. Немного корма для Моисея и его любимый напиток, а также разное чтиво для старины Пенджи.
Она вытащила «Таймс», «Дейли телеграф», свежий номер «Вог», «Панч» и, к величайшему моему удивлению, «Плейгерл».
— А это еще зачем? — воскликнул я.
— Понимаешь, милый, я задумала постепенно реабилитировать его, помочь ему исправиться. Пусть начинает побольше думать о противоположном поле и поменьше о собственном. Вот и купила для него «Вог» и этот журнал, чтобы открыть ему глаза на пробелы в его жизни.
— А ты сама когда-нибудь заглядывала в «Плейгерл»?
— Нет, — ответила Урсула. — Разве это не обычный журнал для девочек?
— Посмотри, — мрачно предложил я.
Надо же было ей открыть журнал на центральной раскладной странице, где красовался весьма обнаженный, весьма зрелый и весьма крупный молодой мужчина.
— О Господи, — ужаснулась Урсула. — Боже мой!
— Вот именно, — откликнулся я. — Вряд ли такой журнал будет способствовать реабилитации старины Пенджи, верно?
— О, милый, слава Богу, что ты обратил на это внимание. Конечно, я не могу дарить ему этот журнал. Но что мне с ним сделать?
— Отвези потом обратно в «Клариджес», подари управляющему, — предложил я.
До самого дома преподобного Пенджа Урсула больше не разговаривала со мной, и возмутительный журнал был оставлен ею в машине.
Резиденция Пенджа (если здесь годится это слово) размещалась в одном из тех замечательных старых домов, что напоминают стоящую торчком коробку из-под обуви, с двумя квартирами на каждом этаже. Преподобный, как нам удалось установить, обитал на самом верху, так что нам пришлось одолеть четыре лестничных пролета, и с каждой ступенькой сумки Урсулы и клетка Моисея становились все тяжелее. Наконец мы остановились, запыхавшись, перед дверью с приколотой к ней карточкой с трогательным текстом: «Преподобный Мортимер Пендж XXX, преподаю английский язык, а также библейские тексты (англиканская церковь)».
Урсула постучалась, и преподобный Пендж распахнул дверь. Я совсем иначе представлял себе его внешность: сгорбленный, с кожей зеленовато-белого цвета, он походил на бледную из-за недостатка света в юном возрасте фасолину. На нем были большие роговые очки, полосатый фиолетово-белый свитер с высоким воротником и серые фланелевые брюки. Голову венчала всклокоченная седая шевелюра, и руки он держал перед собой, точно кролик, сидящий на задних лапах, причем кисти болтались, будто сломанные в запястьях.
— Урсула! — воскликнул он. — Любезное дитя мое, как я счастлив видеть тебя!
Он целомудренно прикоснулся губами к ее щеке.
— Познакомься с Джерри, — представила меня Урсула.
— Джерри — какое очаровательное имя, и какой очаровательный господин, — сказал Пендж, закатывая глаза. — Как же тебе повезло, моя девочка. Но входите же, прошу, пройдите в мою скромную обитель.
Его скромная обитель состояла из двух комнат, в одной размещалась кухня и отделенный от нее перегородкой душ, другая служила одновременно гостиной и спальней. На потертом ковре стояли два просиженных кресла и узкий диван, под которым я разглядел, к великой своей радости, огромный старинный ночной горшок, любовно расписанный гирляндами анютиных глазок и незабудок. Из окна преподобного Пенджа открывался красивый вид на маленький парк с платанами, цветочными клумбами, прудом с утками и скамейками для отдыха.
Урсула принялась извлекать из сумок свои дары, вид которых наполнял преподобного слезливой радостью. Под конец она смешала в стакане водку с тоником и наполнила поилку Моисея, приподняв уголок «Таймса». После чего, выждав несколько секунд, точно иллюзионист, сдернула с клетки газету, явив удивленному взору преподобного Моисея, утоляющего жажду.
— Попугай! — ахнул преподобный. — О, я всегда мечтал завести попугая! Он умеет говорить?
В ответ попугай оторвался от божественного русского напитка и уставился на преподобного Пенджа.
— Привет, старый пидер, — сказал Моисей, затем снова принялся накачиваться спиртным до одурения.
Преподобный Пендж расхохотался так, что от смеха слезы покатились по щекам.
— О, Урсула, дорогуша, ты не могла придумать лучшего подарка, — выдавил он из себя.
— Ты ведь жаловался, что тебе не с кем даже поговорить, — радостно отозвалась Урсула.
— Ты святая, дочь моя, честное слово, святая, — сказал преподобный.
А я мрачно подумал, что, доведись ему испытать мучения, какие выпали на мою долю с того часа, как я встретил утром Урсулу на вокзале, наверно, он не был бы так уверен в ее святости. Мы поболтали, откупорили, по настоянию преподобного, виски и чокнулись кто стаканом, кто треснутой чашкой, кто оловянной кружкой, после чего откланялись.
Последующие два дня я блаженствовал. Лондон тогда был чудесным городом, несмотря на военные шрамы. Находиться в Лондоне весной вместе с очаровательной подружкой было мечтой всякого молодого человека, но мало кому удавалось осуществить эту мечту. Я вернулся в Борнмут в отличном настроении.
Через десять дней зазвонил телефон.
— Милый, это я, Урсула.
— Как поживаешь, любимая? — спросил я, не подозревая, что на меня надвигается.
— О, чудесно. Но, милый, у меня к тебе будет просьба, исполнишь? Это страшно важно, чрезвычайно. Скажи, что исполнишь, милый, и я скажу, в чем дело. Обещаешь?
Мне следовало уже знать, чего можно ожидать от Урсулы.
— Конечно, обещаю, — ответил я, полагая, что речь идет о каком-нибудь пустяке.
— Хорошо, — медленно произнесла она. — Ты помнишь Моисея?
Я похолодел.
— Нет! — закричал я в трубку. — Нет, не впутывай меня больше ни в какие дела с этой проклятой птицей. Нет, нет, нет.
— Ты напрасно бранишься, милый, — сказала Урсула. — И ведь ты все равно уже обещал, значит, должен. Дай рассказать тебе, что случилось. Пендж попал в тюрьму.
— В тюрьму? За что?
— Боюсь, отчасти в этом виноват Моисей, — ответила она. — Понимаешь, Пендж брал с собой клетку с попугаем, когда выходил в тот красивый маленький парк посидеть на скамейке. И Моисей начинал говорить, и вокруг скамейки сразу собирались мальчишки.
Я застонал.
— И тогда Пендж спрашивал кого-нибудь из мальчиков, не хочет ли он посмотреть, как попугай выполняет акробатические номера, и тот мальчик, конечно, отвечал, что хочет. Тогда Пендж говорил, что для этого придется подняться в его квартиру, так как здесь он не может выпускать попугая из клетки: он может улететь. И мальчик поднимался вместе с Пенджи в его квартиру. Можешь сам представить себе, что там происходило.