Послышался шепот, выражающий удовлетворение и гордость.
— Итак, выпьем за нашего друга капитана, которого мы никогда не забудем.
— Никогда! — дружно подхватили дамы.
Мы выпили, и я подал бармену знак, чтобы налил еще по одной. Наконец дамы под сильным хмельком, но уже не так истерично настроенные, разбрелись по своим каютам. Я собирался последовать их примеру, когда рядом со мной вдруг возник старпом. Вот уж кого мне сейчас отнюдь не хотелось видеть… Утешая дам, я сам с трудом удерживался от проявления своей скорби.
— Я сделал, как вы сказали, сэр, — сообщил старпом.
— Хорошо, — сухо отозвался я. — Хотя мне не понятно, зачем вы мне докладываете об этом. Теперь вы капитан, черт возьми.
— Да, сэр, и его вдова пожелала, чтобы он был похоронен в своем родном городе.
— Ну и? Доставьте его туда.
— Да, сэр. — Он помолчал, глядя на меня все такими же ничего не выражающими глазами, потом добавил: — Я весьма сожалею о случившемся. Капитан был мне очень симпатичен.
— Мне тоже, — устало произнес я. — Это был милейший, добрый, славный человек, такие теперь не менее редки, чем единорог.
— Чем кто, сэр?
— Неважно. Я пошел спать. Спокойной ночи.
К утру дамы более или менее пришли в себя. Кто-то всхлипывал, кто-то вытирал слезинки, но, превознося многочисленные достоинства капитана, о нем говорили уже в прошедшем времени.
Пароход покрывал милю за милей в голубых пустынных водах (пустынных, если не считать резвящихся, точно школьники после уроков, дельфинов, которые то и дело затевали танцы вокруг нашего судна), и с каждым днем становилось все жарче. Миссис Мидоусвит и миссис Фарзингэйл обгорели на солнце, уснув в своих шезлонгах, у миссис Мэлрепоуз прихватило сердце, пришлось отнести ее в темную каюту и обложить холодными компрессами, в остальном же ничего особенного не происходило. Выросший под небом Греции, я чувствовал себя великолепно, купаясь в солнечных лучах и приобретая загар, способный вызвать зависть у друзей. Однако в конце концов палящий зной и меня загнал в прохладную сумеречную каюту, куда ко мне вскоре наведался бывший старший помощник.
— Извините, что беспокою вас, сэр, — сказал он, — но у меня проблемы с капитаном.
Его слова ошеломили и озадачили меня, ибо я уже привык думать о нём как о капитане.
— Вы хотите сказать — у вас проблемы с вашим бывшим капитаном?
— Да, сэр. — Он неловко переступил с ноги на ногу, потом выпалил: — Он становится неприятным.
Что он такое несет?
— Как это понимать — неприятным? — спросил я. — Он ведь мертв.
Бывший старпом оглянулся по сторонам, как бы удостоверяясь, что нас никто не подслушивает.
— Он начинает… как бы это сказать… в общем, он начинает пахнуть, — сообщил бывший старпом приглушенным голосом, как будто произнес богохульство.
— Вы хотите сказать, что в такую жару по-прежнему держите тело в каюте! — с ужасом осведомился я.
— Да, сэр, вы сами сказали, чтобы мы отнесли его туда, — укоризненно ответил он.
— Но помилуйте, в такую жару это ведь нелепо. Почему не перенесли его в морозильную камеру?
Он озадаченно уставился на меня:
— Вы хотите сказать — вместе с продуктами?
— При чем тут продукты — там достаточно много места, уж наверно можно найти для него свободный уголок?
— Пойду проверю, — сказал бывший старпом и удалился.
Вскоре он опять пришел:
— Я нашел место, сэр, в кладовой для мяса. Поместил его туда.
— Хорошо, — отозвался я, мысленно представив себе жуткую картину: наш милейший капитан лежит на полу под качающимися окороками. — Только, ради Бога, чтобы дамы об этом не знали ни в коем случае, понятно?
— Да, сэр, — отчеканил он. — Не узнают.
Наше плавание продолжалось, и если не считать нескольких дней плохой погоды (пустячок, всего лишь умеренная зыбь, которая вынудила дам отсиживаться в каютах, поливаясь одеколоном), все шло вполне гладко. Дамы приободрились и даже стали привыкать к новому капитану, хвалили его и второго помощника за отменные салаты, разноцветное мороженое и превосходные отбивные. Что бы они сказали, спрашивал я себя, если бы узнали, что их кумир покоится в морозной тьме рядом с потребляемыми ими продуктами?.. Страшно было подумать, какой катастрофой это могло бы обернуться.
Наступил наш последний вечер в море, завтра — конец путешествию. Дамы полным ходом укладывали свои вещи — трудоемкий процесс, сопровождаемый взволнованными возгласами. Хлопали двери кают, стучали каблучки. «Люсинда, ты нашла зеленое платье, которое я тебе одалживала?», «Мэйбл, ты не могла бы зайти посидеть на моем чемодане? Почему-то эти чемоданы всегда откусывают больше, чем могут прожевать!», «Эдна, дорогая, поверь мне, если ты уложишь эту бутылку на самое дно чемодана, от тебя, когда мы спустимся на берег, будет нести спиртным хуже, чем от отступника общества «Анонимных алкоголиков»!».
Я направился в бар, чтобы пропустить стаканчик перед обедом. Там было почти пусто, только бывший старпом сидел у стойки, потягивая бренди. Глянув на стоящую перед ним бутылку, я убедился, что он не терял времени зря.
— Добрый вечер, — поздоровался я.
Он выпрямился и воззрился на меня. Должно быть, здорово набрался, сказал я себе, хотя по глазам его, как всегда, ничего нельзя было понять.
— Добрый вечер, сэр, — отозвался бывший старпом. Подумав, указал на бутылку: — Присоединяйтесь?
— Благодарю, — ответил я и, поскольку бармена не было видно, сам нашел стакан и налил себе из бутылки нового капитана.
Тишина объяла нас, точно густым туманом. Я выждал минуту-другую, прежде чем развеял этот туман.
— Ну, — весело произнес я, — полагаю, вы рады, что плавание подходит к концу. Сможете немного отдохнуть Дома. Вы где живете?
Он поглядел на меня, поглощенный своими мыслями:
— У нас проблемы с капитаном.
Господи, что там еще?.. У меня по спине пробежал холодок.
— Что еще за проблемы?
— Я сам виноват, должен был проследить.
— Что за проблемы? — повторил я.
— Если бы проследил, ничего такого не случилось бы, — сказал он, подливая себе бренди.
— Что не случилось бы?
Он отпил хороший глоток, помолчал, потом ответил:
— Вы помните, как мы забрали капитана из каюты и отнесли… отнесли… отнесли его вниз?..
— Помню.
— Тогда он был еще мягкий, понимаете? Сразу после этого погода испортилась и наших пассажирок укачало. — Он пожал плечами. — Нам-то что, а им было плохо. От этой зыби людей укачивает.
Он сделал еще глоток.
— И от качки капитан стал двигаться.
— Двигаться? — опешил я. — Как это понимать?
— Мы положили его плашмя, но качка стронула его с места, и ноги согнулись в коленях. — Он поднял вверх свою согнутую в колене ногу и похлопал себя по бедру. — Это я виноват. Не проверил. Понимаете, перед тем он был еще тепленький, а тут замерз в такой позе.
Он снова прервался, чтобы глотнуть бренди.
— Плотник сколотил гроб, и сегодня мы спустились вниз, чтобы аккуратненько уложить его туда и отправить готовенького вдове.
Меня слегка поташнивало, и я не стал придираться к его выражениям.
— Мы все испробовали, — продолжал бывший старпом. — Буквально все. Я вызвал двух самых сильных матросов, но они не смогли разогнуть его ноги. Невозможно. А ведь его непременно надо было уложить в гроб сегодня вечером. Сами понимаете — оформление документов и все такое прочее. У нас не было времени, чтобы — сами понимаете — разморозить его.
Он щедро плеснул в свой стакан золотистого бренди и проглотил.
— Пришлось ломать ему ноги молотом. — С этими словами он повернулся и вышел, пошатываясь, из бара.
Меня бросило в дрожь, и я налил себе порцию бренди, не уступающую той, с которой управился бывший старпом. Постоял немного, вспоминая капитана — его обаяние, учтивое обхождение с пассажирками, доброту, но главное, его слова о том, как он займется живописью, будет играть на флейте, будет, лежа в постели с любимой женой, смотреть, как за окном их спальни парят чайки. И я сказал себе, что к мысли об отставке следует привыкать постепенно, понемногу, ибо никогда не знаешь, что тебя ждет за углом.
А еще я решил воздержаться от обеда.
ЛЮДВИГ
Англичане упорно твердят, что у немцев нет чувства юмора. Я всегда считал это поспешным, стало быть, неверным обобщением. Ограниченный опыт общения с немцами не давал мне повода относить их в разряд чертовских весельчаков, но поскольку мне в основном доводилось обсуждать зубы мудрости шимпанзе или вросшие ногти слона с каким-нибудь директором немецкого зоопарка, нетрудно, понять, почему юмор обходил нас стороной. Тем не менее мне казалось, что где-нибудь должен все-таки таиться немец, обладающий чувством юмора, как вам всегда кажется, что где-то в Англии должна скрываться гостиница, где умеют прилично готовить. Просто немцам постепенно сумели внушить, что они лишены чувства юмора, говорил я себе, приумножив тем самым число их комплексов, однако немцы помоложе, возмущенные наветами, должны были, опираясь на свою потрясающую техническую сноровку, смастерить некое подобие юмористического чувства. А потому, буде мои пути каким-то образом скрестятся с путями; такого немца (предпочтительно немки), я был готов вести себя с ним (с ней) предельно чутко и заверить его (или её), что никогда не верил подлым клеветникам. И как бывает всегда, когда даешь себе подобного рода альтруистические клятвы, случай сдержать слово представился раньше, чем я ожидал. У меня крепко что-то не заладилось в семье, и поскольку дома возникла атмосфера, не очень-то благоприятствующая творчеству, я собрал вещички и отправился в Борнмут на южном побережье Англии, где жил какое-то время в молодости. Сезон был не курортный, а потому вероятность того, что мне там будут докучать какие-нибудь нудные типы, была невелика. Действительно, большую часть времени, кроме меня, там вообще никто не гостил. Странное чувство испытываешь, оказавшись единственным постояльцем большой гостиницы, как будто ты последний пассажир на борту «Титаника». Здесь-то я и познакомился с замечательным человеком по имени Людвиг, который если и не помог мне вновь обрести здравый смысл (коего у меня всегда замечался большой дефицит), то, несомненно, сам того не подозревая, сделал доброе дело, вдохнув жизнь в мое чувство юмора.