Ровно в двенадцать мы встретились в холле. Людвиг выглядел несколько непривычно в рубашке с расстегнутым воротом, без аккуратной бабочки и в яркой спортивной куртке вместо черного пиджака, однако цветистый наряд ничуть не умерил его серьезности. Через Плезэр-Гарденс мы проследовали в «Ройял Бат Баттери» — отель, где во всем Борнмуте, на мой взгляд, подавали наиболее близкие к хорошей французской кухне блюда. По пути заглянули в трактир, чей бармен-ирландец с невыразительным лицом, но с искоркой в глазах, подобной светлячку в бархатно-черной ночи, внушил мне подозрение, что он почитает наш мир весьма забавным.
Людвиг задумался, выбирая напиток. От джина отказался, объяснив бармену, что опасается «болезни горничных». Бармен поглядел на меня, я подмигнул ему. Искорка в его глазах стала ярче, и он заговорил тоном знатока.
От хереса, сообщил он с ярко выраженным ирландским акцентом, развивается подагра и от портвейна — тоже.
От пива, серьезно заметил я, люди толстеют, а это плохо для сердца, как и от бренди, если его пить за обедом. Бармен поведал, что у некоторых завсегдатаев его трактира от обильного потребления виски артерии затвердели так быстро, что эти несчастные превратились вдруг в какие-то неподвижные статуи. Я добавил, что нечто в этом роде бывает от рома, с той разницей, что человек преображается в какую-либо липкую массу вроде патоки. Не желая отставать, бармен рассказал, что водка разъедает внутренности; буквально на днях один завсегдатай скончался, потому что весь его желудок вывалился на пол. И пришлось же потом повозиться с уборкой, вздохнул бармен, потому что бедняга тот ел на завтрак яичницу с беконом. Мысленно я поставил бармену высший бал. Именно такие артистические штрихи отличают добрую ирландскую брехню.
Людвиг осторожно прислушивался к нашей перепасовке. Внимательно посмотрел на мое лицо.
— Вы оба шутите? — произнес он так жалобно, что мне ничего не оставалось, как сознаться.
Мы заказали легкое пиво, и бармен присоединился к нам. Затем Людвиг принялся рассказывать мне, как он предвкушает отпуск.
— И куда же ты поедешь? — спросил я.
— Хотелось бы на юг Франции, — ответил он, — да не получится.
— Почему? У тебя быстрая машина, дороги хорошие. За один день доберешься до Канн.
— Но я должен повидать родных.
— Ты очень хочешь их повидать? — поинтересовался я, вспоминая, как редко члены нашей семьи навещают друг друга, причем являются так же неожиданно, как кукушка к ее пернатым приятелям.
— Нет, — честно ответил он, — но ведь они мои родные. Поэтому я не смогу поехать на юг Франции, где теперь находится моя девушка Пенни.
«Малый явно перебарщивает в своей сыновней привязанности», — подумалось мне.
— Почему бы не повидаться с ними на обратном пути? — предложил я. — Сперва навести Пенни.
Людвиг опешил.
— Или, — продолжал я, — почему бы в этом году не сказать: «К черту родных» — и отправиться… ну, скажем в Мексику?
Он задумался, а мы с барменом молча ждали, удастся ли нам развратить его.
— Хотелось бы повидать Мексику, — произнес наконец Людвиг. — Но там, пожалуй, слишком жарко. В Испании я страдал от жары.
— Почему не пожаловался правительству? — спросил я
— Это было бы не по закону, — сказал он, подумав.
Мы с барменом всем сердцем надеялись, что он пошутил; увы, Людвиг просто констатировал факт. Я обратил на бармена страдальческий взгляд, он ответил мне тем же.
— Ну что ж, — рассудительно произнес я, — есть и более прохладные места. Например, Баффинова Земля.
— В самом деле? — заинтересовался Людвиг.
— Этот наш друг, — я показал на бармена, — может тебе рассказать про Баффинову Землю.
Бармен, с лицом невыразительным, как лужа дегтя принялся полировать какой-то стакан.
— На Баффиновой Земле прохладно, — негромко произнес он. — Так прохладно, что там производят особые спиртные напитки, чтобы бутылки не лопались.
Людвиг задумался.
— Какой крепости? — спросил он.
Бармен вздохнул. Чувствовалось, что он начинает понимать мои затруднения.
— На Баффиновой Земле, — пришел я ему на помощь, — тебе пришлось бы испытать на себе гостеприимство эскимосов. Есть в больших количествах ворвань, тереться носами с веселыми эскимосками…
— Что такое ворвань? — пожелал узнать Людвиг.
— Это небольшой, но достаточно важный, изогнутый участок нижней части кишечника кита, достигшего совершеннолетия, — сказал я.
— Пойманного в августе, в полнолуние, когда начинают таять айсберги, — уверенно заявил бармен, чем заслужил мое безмерное восхищение.
— Убитого гарпуном, — смело добавил я.
— Не думаю, чтобы мне это понравилось, — сказал Людвиг. — Должно быть, на вкус что-то вроде рыбы, да? Меня всегда тошнит от копченой селедки и страшно хочется пить.
Я снова посмотрел на бармена, он ответил сочувственным взглядом.
— Видишь, — сказал я ему, — каким приятелем я обзавелся. Настоящий гунн.
— Точно, сэр, — отозвался бармен. — Думаю, неделька-другая в Дублине пошла бы ему на пользу. Не хуже психушки, говорят люди.
— Я подумаю, — обещал я ему.
— В Дублине очень влажно, верно? — спросил Людвиг, искренне желая пополнить свои знания.
— Верно, — ответил бармен. — Его еще называют Северной Венецией. Именно там была изобретена гондола.
— Но я думал… — начал озадаченный Людвиг.
— Пошли, — перебил я, беря его за руку. — Пойдем поедим копченой селедки.
За превосходной трапезой Людвиг облегчил душу, поведав мне про Пенни. Дескать, она и молодая, и веселая (хотя и лишенная чувства юмора, предположил я), но они постоянно ссорятся, постоянно. Она всегда копается, когда надо куда-то собраться, всегда поступает наперекор ему, но самый большой грех — спеша одеться, разбрасывает по полу чулки и бюстгальтеры. Людвиг полагал, что именно эта привычка в сочетании с некоторой разницей в возрасте делает невозможной саму мысль о женитьбе, во всяком случае весьма сомнительной. Я возразил, что это как раз то, что ему нужно: молодая живая особа, которая будет спорить с ним и заставлять ходить по пояс в разбросанных чулках и бюстгальтерах. Сказал, что множество браков распалось из-за чрезмерной аккуратности жены и множество были спасены уроненным вовремя бюстгальтером. Новизна этой идеи поразила Людвига, и после двух бутылок превосходного вина я почти убедил его завести вместе с Пенни собственную гостиницу в Борнмуте, при условии, что она не станет ронять бюстгальтеры в коридорах.
— Я написал ей, приглашая приехать в Борнмут и побыть со мной во время моего отпуска, — признался он.
— И что же она?
— Не ответила. Я очень беспокоюсь, — озабоченно сказал Людвиг.
— Перестань беспокоиться, — твердо произнес я. — Знай ты французскую почту, как я ее знаю, вообще не стал бы беспокоиться. Письмо, в котором говорится, что она приедет и любит тебя, придет в твой сотый день рождения.
Людвиг испуганно воззрился на меня.
— Шутка, — объяснил я.
— О! — воскликнул он с облегчением. — Значит, думаешь, она согласится?
— Непременно, — заверил я его. — Кто может устоять против ухаживания грязного гунна?
Эту шутку он уже знал, а потому громко расхохотался. Потом опять посерьезнел.
— Ты много путешествуешь? — спросил он.
— Порядочно.
— Это… ну… выбивает тебя из колеи?
— Нет. А что?
— Понимаешь, когда приближается отпуск, я всегда страшно нервничаю и у меня расстраивается желудок, — признался Людвиг. — Чем ближе отпуск, тем мне хуже. И когда отпуск начинается, мне так плохо, что я не получаю никакого удовольствия.
— Тебе нужен транквилизатор, — сказал я. — Могу поделиться.
— Поможет? — спросил он с надеждой.
— Конечно. Не забудь напомнить, у меня где-то лежит.
Сам принимаю, когда перетружусь.
— Большое спасибо, — сказал Людвиг. — Хочется хорошо провести отпуск.
— Будешь доволен, — пообещал я. — И Пенни тоже.
В приподнятом настроении мы доехали до парома, который хочется сравнить с воротами в другой мир. Подобно тому как Харон работает на перевозе через Стикс, так местный паром с куда более приятной целью двинулся через пестрящее островками и морскими птицами устье гавани Пула от роя сверкающих белизной отелей Борнмута в клочок пасторальной Англии, будто не изменившийся с позапрошлого века. Здесь широкие зеленые луга на покатых холмах были обнесены оградами из темного, колючего и косматого, точно волосы ведьмы, терновника. На исчерченных, словно вельвет, аккуратными бороздами полях стаи грачей летели за пахарем, будто чайки за кораблем. Живые изгороди были обвешаны лимонно-желтыми сережками, верба щеголяла пушистыми комочками цвета котикового меха.
Переплетенные на фоне неба черные голые ветки окостенелых деревьев на гребнях холмов создавали впечатление замысловатых синих витражей, замаранных тут и там первыми прутиками грачиных и сорочьих гнезд. Людвиг включил магнитофон, и машина начала вибрировать от громких мажорных звуков баварской музыки. Казалось, слышно, как мозолистые руки хлопают по кожаным шортам и как отбивают такт горные ботинки веселящихся баварцев с огромными пивными кружками. Забавный контраст ландшафту, через который мы проезжали…
Еще один поворот, и на коническом бугре в просвете между двумя высокими зелеными холмами мы увидели остатки замка Корф, этакий гнилой динозаврий зуб, торчащий из зеленой десны. Только центральная часть замка смогла устоять против фугасов и пушечных ядер кромвелевских вандалов и возвышалась теперь подобно остерегающему пальцу, покрытая щербинами, населенная галками, в одно и то же время жуткая и жалкая.
Оставив машину, мы пошли к замку. От холодного свежего воздуха и выпитого вина слегка кружилась голова. Две приземистые башни, напоминающие бугристые пивные кружки, охраняли вход под массивной аркой; поблизости остатки стены венчала еще одна башня, наклоненная под острым углом, подобно дереву, упрямо противостоящему попыткам ветра и воды повалить его на землю. Заложенный под нее в свое время фугас был недостаточно мощным, чтобы разрушить циклопическую шахматную фигуру из пэрбекского известняка.