К вечеру — а она писала ему обычно по вечерам — ей удалось вернуть себе способность рассуждать разумно. В конце концов, он-то ни в чем не виноват. Откуда ему было знать, кто она такая. Он и сейчас не знает. Ей захотелось написать ему. Безусловно, он ей помогал, утешал в часы одиночества, дарил чудесную дружбу, восхитительное чувство товарищества. Многие его произведения посвящены ей, написаны для нее. Они прекрасны. Она горда своей причастностью к ним. При всех недостатках — раздражительности, вспыльчивости, склонности к деспотизму — он мужчина. Доблестная борьба, преодоление трудностей, долготерпение, отвага — все это читалось между строк, свидетельствовало о жизненной битве этого человека! Да, она преклонялась перед ним. Женщина и не должна этого стыдиться. Как Мэтью он казался ей самодовольным и педантичным; как Астон-Роуэн — поражал скромностью и терпением.
И все эти годы он мечтал о ней, последовал за ней в Нью-Йорк и даже…
Внезапно Энн пришла в такое нелепое и неблагоразумное состояние, что засмеялась над собой. Но возникшие у нее чувства не были иллюзией и оказались мучительными. Он приехал в Нью-Йорк, думая о Сильвии, стремясь к ней. Он прибыл в город с единственным желанием: найти Сильвию. И первая же миловидная женщина, попавшаяся ему, вытеснила Сильвию у него из головы. Это несомненно. Две недели назад, когда Энн Кавана протянула ему руку в этой же самой комнате, он стоял перед ней, ошеломленный и покоренный. В тот же миг Сильвия оказалась позабыта и заброшена. Энн Кавана могла вертеть им как пожелает. Вечером после концерта они не просто поссорились — Энн затеяла ссору намеренно.
А потом он в первый раз вспомнил Сильвию. Такой награды удостоилась она, то есть Сильвия: именно о Сильвии она думала теперь, — награды за шесть лет преданной дружбы, за помощь и вдохновение, которое дарила ему.
Как Сильвию ее мучила неподдельная и вполне понятная ревность. Как Энн она признавала, что Мэтью следовало поступить иначе, но считала, что его поступку есть оправдание. Разрываясь надвое, она опасалась, что ее рассудок в конце концов не выдержит. Утром на второй день она отправила Мэтью записку с просьбой навестить ее днем. А придет Сильвия или нет, неизвестно. Но об этом визите она будет извещена.
Энн оделась в скромное темное платье. Оно ни к чему не обязывало и подходило к случаю. А еще темные цвета были ей особенно к лицу. Зажигать лампы она не велела.
Мэтью явился в темном шерстяном костюме и синем галстуке, его одежда производила в целом впечатление неброской. Энн радушно приветствовала его и усадила лицом к единственному неяркому источнику света в комнате. Сама она выбрала скамью в оконной нише. Сильвия еще не пришла. Может, припозднится, если вообще придет.
Некоторое время они беседовали о погоде. Мэтью считал, что им предстоят затяжные дожди. Энн по своей давней привычке противоречить утверждала, что в воздухе пахнет заморозками.
— Что вы ей сказали? — спросил он.
— Сильвии?.. Да то же самое, что и вы мне, — ответила Энн. — Что вы приехали в Нью-Йорк, чтобы… чтобы взглянуть на нее.
— А что она?
— Заметила, что вы потратили для этого немало времени.
Мэтью обиженно вскинул голову.
— Она считала, что нам вообще не следует встречаться, — пояснил он.
— Хм… — невнятно отозвалась Энн. — Как думаете, какая она? У вас сложилось о ней представление?
— Любопытно, но картина в целом составилась у меня в голове только сейчас, — признался он.
— Только сейчас? Почему?
— Почему-то мне подумалось, что я увижу ее здесь сразу, как только открою дверь, — объяснил Мэтью. — Вы стояли в тени. И в точности соответствовали моим ожиданиям.
— Значит, вы были бы довольны, если бы она походила на меня?
— Да.
Последовала минутная пауза.
— Дядя Эб сделал ошибку, — продолжал Мэтью. — Ему следовало сразу отослать меня. И разрешить время от времени приезжать в гости.
— Хотите сказать, — уточнила Энн, — если бы вы реже видели меня, то прониклись бы ко мне симпатией?
— Именно, — подтвердил он. — То, что находится совсем рядом, мы обычно не замечаем.
— Например, тощую глупую девчонку со скверным цветом лица? — предположила она. — А стоило ли ее замечать?
— Глаза всегда были вашим украшением, — возразил он. — И руки даже в то время казались прекрасными.
— В детстве я иногда плакала, глядя на себя в зеркало, — призналась она. — Только руки меня и утешали.
— Однажды я поцеловал их. В тот момент вы спали, свернувшись клубком в кресле дяди Эба.
— Я не спала.
Она сидела в оконной нише, поджав под себя одну ногу. И совсем не выглядела взрослой.
— Вы всегда считали меня болваном, — напомнил он.
— И меня страшно злило, что у вас не было никаких стремлений и порывов, — подхватила Энн. — Мне хотелось разбудить вас, растормошить, заставить сделать хоть что-нибудь. Если бы я знала, что вы будущий талант…
— Я же намекал вам, — перебил он.
— Само собой, это я во всем виновата.
Он поднялся.
— Как вы думаете, она придет?
Энн тоже встала.
— Неужели она настолько хороша?
— Может, я и преувеличиваю, но не уверен, что смогу теперь работать без нее.
— Вы про нее и не вспоминали, — вспыхнула Энн, — пока мы не поссорились в такси.
— Я часто забываю про нее, — не стал отпираться Мэтью, — пока не случится что-нибудь. И тогда она является ко мне, как явилась в первый вечер шесть лет назад. Видите ли, с тех пор мы, в сущности, живем вместе, — с улыбкой добавил он.
— В стране грез, — уточнила Энн.
— Да, но я считаю, что именно там проходит лучшая часть моей жизни.
— А когда вы не в стране грез? Когда вы просто раздражительный, вздорный сумасброд Мэтью Поул? Как ей быть тогда?
— Смириться и терпеть.
— Нет, это ей не подходит, — возразила Энн. — Она сразу даст вам отпор. Если уж кому и придется «смириться и терпеть», так это вам.
Он попытался оттеснить ее от окна и повернуть к свету, но она упрямо отворачивалась.
— Вы мне осточертели со своей Сильвией! — выпалила она. — Вам давно пора узнать, кто она такая. Она так же вспыльчива и своенравна, ее ничем не вразумить, она всегда стремится настоять на своем, как любая обычная женщина. Только еще похлеще.
Наконец он силой оттащил ее от окна.
— Значит, вы и есть Сильвия.
— Так я и думала, что рано или поздно вы догадаетесь.
Совсем не так она собиралась открыться ему. Она думала, разговор пойдет главным образом о Сильвии. О ней она придерживалась высокого мнения, гораздо выше, чем об Энн Кавана. Если он достоин ее — Сильвии, разумеется, — она с загадочной улыбкой, которая могла бы принадлежать Сильвии, спросила бы: «Итак, что вы хотели ей сказать?»
Но в этот план вмешалась Энн Кавана. Видимо, Мэтью Поула она недолюбливала не так сильно, как полагала. Это выяснилось лишь после его отъезда. Если бы только он проявлял хоть какой-нибудь интерес к Энн Кавана, хоть сколько-нибудь ценил ее! Он ведь умел быть добрым и внимательным, но на свой, покровительственный манер. Но даже это не имело бы значения, если бы его чувству превосходства нашлось хоть какое-нибудь оправдание.
И Энн Кавана, которой следовало отступить на второй план, решительно выдвинулась на первый. Она осталась собой.
— Итак, — заговорила она, — что вы хотели ей сказать?
Она все-таки решила действовать по плану.
— Я хотел поговорить с ней об искусстве и литературе с большой буквы; возможно, затронуть и другие предметы. Кроме того, я предложил бы встретиться еще раз-другой, просто чтобы познакомиться поближе. А потом уехал бы.
— Уехал? Почему?
— Чтобы проверить, сумею ли забыть вас.
Она повернулась к нему, и ее лицо оказалось на свету.
— Я не верю, что сумеете… еще раз…
— Да, — согласился он. — Боюсь, мне это не под силу.
— И вы уверены, что больше ни в кого не влюблены? Что нас только двое?
— Нас только двое, — заверил он.
Она стояла, положив руку на спинку старого пустующего кресла Эбнера.
— Вам придется выбирать, — заявила она.
Ее била дрожь.
Он подошел и остановился рядом.
— Мне нужна Энн.
Она протянула ему руку:
— Как я рада, что вы сказали «Энн»! — И рассмеялась.
Бежевые перчатки
Он всегда вспоминал ее такой, как увидел в первый раз: одухотворенное личико, направленные носками вниз и едва достающие до земли коричневые ботинки и маленькие руки в бежевых перчатках, лежащие на коленях. Осознать, что он обратил внимание на нее — скромно одетую полудетскую фигурку, одиноко сидящую на скамейке между ним и закатным солнцем, — ему удалось не сразу. Несмотря на любопытство, застенчивость помешала ему рискнуть намеренно встретиться с ней взглядом, но, едва пройдя мимо, он вновь увидел ее как наяву: бледное овальное лицо, коричневые ботинки и маленькие бежевые перчатки, лежащие одна поверх другой. Всю дорогу по Броуд-уок и через Примроуз-Хилл он видел ее силуэт на фоне заходящего солнца. Точнее, видел задумчивое лицо, опрятные коричневые ботинки и маленькие сложенные руки до тех пор, пока солнце не спряталось за высокими трубами пивоварни в Суисс-Коттедж.
На том же месте она оказалась и на следующий вечер. Обычно он возвращался домой по Хэмпстед-роуд, и лишь иногда, обольщенный красотой вечера, выбирал длинный путь — по Риджентс-стрит и через парк. Тихий парк часто нагонял на него тоску, заставлял острее ощутить свое одиночество.
Он условился с собой, что дойдет только до Большой Вазы. Если ее там нет, а она вряд ли окажется там, он свернет на Олбани-стрит. Среди уличных лотков с дешевыми иллюстрированными газетами и лавок с подержанной мебелью, поблекшими гравюрами и эстампами ему будет на что поглазеть, не погружаясь в мысли о себе. Но, шагнув в ворота, он заметил ее вдалеке и вдруг понял, как был бы разочарован, если бы место напротив клумбы красных тюльпанов оказалось незанятым. Чуть поодаль от нее он помедлил, делая вид, будто любуется цветами. Он рассчитывал украдкой, не возбуждая подозрений, лишь взглянуть на нее, если представится возможность. Один раз ему удалось осуществить свое намерение, но при второй попытке их взгляды встретились, или же ему показалось, что встретились, и он, густо покраснев, поспешил прочь. И опять она последовала за ним — точнее, предшествовала ему. На каждой скамье на фоне заходящего солнца он отчетливо видел ее: бледное овальное личико, коричневые ботинки, бежевые перчатки, лежащие одна поверх другой.