Гости вокруг наконец зашевелились, потянулись прочь с трибун. Теперь господин Асано и Мика-химэ также вправе удалиться. Адъютант Токугавы отправился докладывать хозяину о том, как был обуздан строптивый нелюдь.
Оиси остался стоять на месте. Ноги будто вросли в землю. Только что он увидел, как самым уважаемым самураям, воинам высочайшего ранга, пришлось совершить деяние, до которого могли опуститься только павшие разбойники и бродяги — избить до полусмерти беззащитного человека. Теперь же он смотрел, как они швыряли боккэны в смешанную с кровью грязь и направлялись к нему за дальнейшими приказаниями. Остальные самураи, также присутствовавшие на турнире, молча выжидательно смотрели в его сторону из разных уголков арены.
Оиси поручил Басё и Окуде сопроводить князя Асано с дочерью в их покои, тихонько наказав воинам, чтобы те держались от своих подопечных подальше и хранили молчание. Хазаму он послал выяснить, куда подевался Ясуно и что с ним произошло. Остальных распустил: кого-то — выполнять привычные обязанности, кого-то — на заслуженный отдых.
И только после этого наконец отправился на поиски сына.
К вечеру чистое ясное небо, с утра предвещавшее не менее ясный и радостный для Ако день, стало серым и угрюмым. Надвигалась буря. Небеса напоминали жестоко избитое тело — разбухшие сине-фиолетовые тучи, густые кроваво-красные прожилки, нарисованные последними лучами заходящего солнца.
К тому времени, когда Мика наконец вышла из своих покоев, ярко-красный и золотой цвета знамен Ако — впрочем, не только Ако, ведь золото являлось еще и цветом сёгуна — совсем потускнели.
…Вернувшись в дом после турнира, она первым делом прогнала всех из комнат. Ей необходимо было уединение — чтобы выплакаться. Она рыдала от горя и стыда, рыдала долго, до тех пор, пока у нее, кажется, совсем не осталось слез. А после этого разрыдалась вновь — в раскаянии и скорби…
В конце концов Мика уснула — а когда пробудилась, немедленно отправила встревоженных слуг за средствами, способными придать достойный вид опухшим глазам и покрасневшему лицу. Она не станет отрекаться от своего горя, и от гордости — тоже не станет. Если только того не потребуют интересы Ако. Ако, чье доброе имя она сегодня так опорочила. Но ей необходимо выйти, необходимо поговорить с отцом… даже если он не захочет ее видеть.
…В своих покоях отца не оказалось. Мика искала повсюду, спрашивала о нем каждого встречного. Никто его не видел… или видел совсем недавно, но где найти господина Асано теперь, не знал… Она уже стала опасаться: либо всем вокруг было приказано ничего ей не сообщать, либо… либо он мог… мог даже…
Добравшись до внутреннего дворика, девушка в изнеможении опустилась на скамью под вишнями — пальцы переплетены, ладони сжаты еще крепче, еще отчаянней, чем под недобрым изучающим взглядом господина Киры. От безжалостно впивающихся в руки колец на коже оставались кровоподтеки, но боль эта была Мике даже приятна — что угодно, только бы не думать…
В сгущающихся сумерках она разглядела направляющегося к ней самурая, одного из вассалов отца. Не узнать его фигуру было невозможно.
Басё нерешительно приблизился и с великим почтением поклонился.
— Моя госпожа, Оиси Кураносукэ сказал, что вы разыскиваете отца. Я недавно видел господина Асано — он сидел у пруда с кои в своем саду.
Глаз на нее Басё не поднимал, и девушка могла только гадать, какие чувства таятся в их глубине. Сегодня на лицах всех обитателей замка — даже на лицах слуг — она читала одно и то же. Жалость. Или осуждение. Или то и другое разом. Неужели и Басё тоже?.. Она не выдержит, если еще хоть кто-то посмотрит на нее с безмолвным обвинением. Особенно если это сделает стоящий перед ней сейчас мужчина. А каково будет прочесть то, что скрывается во взгляде отца, страшно даже представить…
— Благодарю вас, господин Басё.
Встав со скамьи и пригнувшись в ответном поклоне, Мика не смела поднять головы. С ее шелкового наряда соскользнули лепестки сакуры и молчаливым дождем осыпали все вокруг.
— Моя госпожа, — произнес Басё, когда она уже собиралась удалиться, — о полукровке позаботились. Его осмотрел лекарь. Он будет жить.
Девушка резко обернулась. На луноподобном лице самурая не было привычной улыбки, но в глазах его по-прежнему светились доброта и сердечность — странные качества для ловкого воина-монаха с огромным, могучим телом, который умеет искусно обращаться с боевым шестом бо и длинным мечом нагинатой…
— Зачем вы говорите мне об этом? — слабо прошелестела она.
— Затем, что вы сейчас отправитесь к отцу, Мика-химэ… — мягко пояснил великан, и девушке на миг показалось, будто они стоят не во дворе замка, а в монастырском зале. — А ему необходимо увидеть надежду в ваших глазах. Когда вы были маленькой девочкой, он точно так же нуждался в вашей улыбке. Я подумал… если вы услышите новость, которая уменьшит вашу тревогу…
— Басё-сама… — Мика отчаянно пыталась совладать с собой, удержаться на ногах, не отводить глаз, не превратиться вновь в горюющего ребенка. — От всего сердца благодарю вас за заботу о моем отце. Но… — Она вновь склонила голову, не столько из чувства благодарности, сколько от унижения. — Почему вы, вы единственный из всех, смотрите на меня прежним взглядом?.. После того, что я совершила…
Он удивился.
— Вы не совершили ничего дурного, моя госпожа. Вы просто полюбили. Полюбили человека, которого некогда спасла милость вашего же собственного отца. Мы не властны над любовью, она — часть нашего предназначения. Правильно это или неправильно, мы любим тех, кого любим…
Басё отвел глаза, словно усомнившись, имеет ли он право говорить с дочерью своего господина настолько откровенно. Однако совесть, видимо, не позволяла ему молчать, и потому самурай решительно продолжил:
— Мика-химэ, вы рассуждаете о ваби-саби так, будто в сердце вашем начертаны священные слова самого Будды. А Будда однажды заметил: «Истинная ценность человека — не в его внешности или статусе; она заключена в широте его духа». Вы умеете видеть красоту вещей и людей, их неповторимую уникальность; и вместе с тем — хрупкость и недолговечность всего сущего… У вас редкий дар.
Он вновь посмотрел на девушку, его лицо потемнело.
— Правительство Токугавы, бакуфу, упрятало нашу страну в кокон, словно шелкопряд, чтобы отсечь все неяпонское… Гордиться своим жизненным укладом и традициями — это хорошо, но вместе с тем и опасно. Гордость всегда несет в себе скрытую угрозу. Мы далеко не единственные дети богов в мире, и далеко не все чужеземцы и незнакомцы — замаскированные демоны. Возможно даже такое, что полукровка во всех отношениях достоин звания самурая. Увы, он был рожден здесь и сейчас… не в том месте и не в то время…
Рука Мики метнулась ко рту; девушка прикусила палец — прикусила крепко, чтобы заглушить едва не вырвавшийся у нее болезненный стон.
— Мика-химэ… — Басё с мягким увещеванием покачал головой. — Будда также учил: «Дарите свою любовь и сердечность всякому живому существу, без исключения». Наше доброе отношение к другим и их доброе отношение к нам — вот все, что души забирают с собой в конце пути. Следующая жизнь полукровки будет гораздо лучше, чем эта, потому что он разделил с вами любовь и сердечность. И ваша следующая жизнь — также…
Басё улыбнулся — мимолетно и застенчиво, — поклонился и оставил ее одну, удалившись как ни в чем не бывало, словно всего лишь передал порученное сообщение. Мика глядела вслед высокой фигуре. Что же на самом деле привело его сюда? Приказ Оиси? Или мудрость Будды?
Она развернулась в другую сторону и поспешила к отцу.
Господин Асано действительно обнаружился там, где сказал Басё, — в саду у пруда с кои. Здесь он имел обыкновение проводить свободное время. Сидя на скамье, князь неотрывно смотрел на отражающееся в водной глади темное небо, в перевернутый вверх ногами мир.
В тот миг, когда она приблизилась к отцу — впервые за долгие годы не смея поднять на него глаза от робости, — из озерца вдруг выскочил золотисто-серебряный карп и, взмахнув хвостом, шлепнулся на берег.
Господин Асано медленно поднялся со скамьи, схватил трепыхающуюся рыбу и бросил ее назад в водоем. Сколько Мика себя помнила, кои делали так всегда: словно, достигнув определенного размера или возраста, они уже не могли довольствоваться привычным, знакомым миром. И выпрыгивали из пруда навстречу неизвестности.
Девушка мысленно вернулась в детство: как быстро в те времена ее отец кидался спасать неразумных карпов, как журил их — словно те могли понимать людскую речь, — возвращая туда, где было их место…
Но сегодня из уст господина Асано не вырвалось ни звука. Он лишь молча швырнул рыбу в озеро, будто презирая ее за глупость. Мика смотрела, как отец возвращается к скамье, и впервые поймала себя на мысли: князь постарел, движения его уже не те…
— Отец?.. — нерешительно позвала она, бросившись к нему навстречу.
Он поднял голову, и девушка отшатнулась, словно ударившись о стену. Едва сдерживаемый гнев в его глазах обжег ее, как огнем. Мика резко остановилась. А глава дома Асано повернулся к дочери спиной и обычной проворной походкой направился к своим покоям.
— Господин мой! — в отчаянии крикнула она и кинулась за ним, спотыкаясь, с трудом владея враз оцепеневшим телом. Точно взгляд отца ее парализовал.
— Не сейчас, — отрезал он из-за плеча, не замедляя шага.
— Отец, прошу!
Открывая дверь, господин Асано чуть замешкался, и Мике удалось его нагнать. Он ступил внутрь помещения и, даже не оглянувшись, задвинул за собой укрепленную деревянными рейками ширму.
Мика так и осталась стоять у двери — дрожащая, обессиленная, с подгибающимися коленями, не способная сделать и шагу. Небеса вдруг взорвались — ослепительно вспыхнула молния, следом раскатисто громыхнул гром, и наконец разразилась гроза.
Тучи обрушились на мир неистовым ливнем, Мика сразу же вымокла до нитки, но по-прежнему не могла заставить себя сдвинуться с места. Вновь и вновь взывала она посреди бушующей стихии, вопреки всему надеясь на чудо, на то, что отец ее смилуется, что сердце его смягчится и равнодушная дверь все же откроется. Голос девушки — жалостливый, скорбный, словно крики морских птиц, — разносился далеко вокруг и терялся в завываниях бури.