аявший вместе с первыми лучами солнца…
Он почему-то стоял в покоях господина Киры — а вовсе не в комнате дочери. Сам Кира съежился перед ним на полу, баюкая окровавленную руку и визгливо вопя:
— Стража! Стража!
Мики нигде не было.
Господин Асано обернулся, недоуменно моргая, не веря собственным глазам. В зияющем дверном проеме виднелся внутренний дворик, в котором уже начали собираться разбуженные криками люди. Вот среди них — не может быть! — появилась Мика. Невредимая. В огромных глазах застыло потрясение: отец? ее отец с поднятой катаной?.. над истекающим кровью Кирой?..
Господин Асано медленно опустил меч — пораженный ничуть не меньше, чем застывшие в изумлении зрители; и еще сильнее, чем они, ошеломленный чудовищностью собственного поступка. Он вновь посмотрел на Киру. «Боги, что со мной?..» Когда его взяли под стражу и принялись выталкивать из комнаты, он почти не сопротивлялся.
— Отец! — Мика попыталась пробиться к нему сквозь толпу, но охрана сёгуна преградила ей дорогу.
Услышав ее голос, господин Асано ожил и стал вырываться. Перед ним вдруг откуда-то появился Оиси — приподнятые руки успокаивающе выставлены ладонями вперед, во взгляде мольба: образумьтесь! не сопротивляйтесь!
— Господин мой, прошу вас…
Князь Асано пристально глянул на каро, моргая так отчаянно, словно его слепил яркий свет дня — хотя на дворе все еще стояла глубокая ночь. Затем, наконец, потряс головой, точно сдаваясь, и вновь опустил меч… Ему на миг показалось, будто он только что выбежал из глухих зарослей и попал в какой-то страшный неведомый мир, но успокоился, обнаружив здесь знакомое лицо — лицо своего ближайшего помощника.
Оиси отступил, тревога и страх в его глазах постепенно угасали, сменяясь облегчением. Но оно оказалось недолгим — стражники разоружили князя Асано и увели прочь.
Каро смотрел им вслед, и пустоту в его душе начало заполнять безнадежное отчаяние. Что же сделалось с его господином?.. его наставником… другом… Отчаяние вползало в грудь, наливалось там свинцовой тяжестью… ложилось неподъемным валуном поверх и без того невыносимого бремени последних недель… И валун этот медленно, но неуклонно давил на Оиси, сминая и круша какую-то незнакомую беззащитную часть души… пока в конце концов его сердце не разбилось вдребезги на сотню крошечных осколков…
Собравшаяся толпа, бормоча и перешептываясь, начала расходиться. Оиси увидел Мику, которую людской поток увлекал в направлении ее комнат — босую, с рассыпавшимися по плечам волосами, укутавшими девушку темным покровом. Она была неестественно бледной, какой-то бестелесной — словно убитый горем призрак. Он отвел от Мики глаза, понимая, что это видение будет преследовать его, как не нашедшая покоя после смерти душа, — до тех самых пор, пока он, Оиси, не найдет способ исправить зло, причиненное ее отцу.
Оиси посмотрел на Киру. Над его рукой хлопотал лекарь и люди из свиты. Но взгляд каро не желал останавливаться на раненом и бесцельно блуждал вокруг, пока… пока не натолкнулся на стоящего в дверях своих покоев сёгуна. Токугава все видел…
Но вот чего Оиси не заметил — потому что она сама не хотела, чтобы ее обнаружила хоть одна живая душа, — так это наложницу Киры, колдунью, один глаз которой был синим…
Кай вновь скитался. Скитался, не в силах найти выход из сумеречного мира ненасытных призраков — мира, из которого он когда-то, давным-давно, спасся бегством. Но то был лишь сон… сон… ду́ши покинутых мертвецов вновь цеплялись за него бесплотными пальцами, сотканными из синего пламени. Их жалобные стенания наполняли беспомощный рассудок видениями раненых и умирающих людей, брошенных на произвол судьбы на каком-то забытом поле брани, под изорванными в клочья красными знаменами…
Стоны неожиданно оборвались пронзительным вскриком боли — и Кай резко вынырнул из навеянного бредом сна. Он чувствовал головокружение и тошнотворную головную боль, сознание оставалось спутанным. Призрачные вопли и неосязаемое пламя исчезли; лишь ледяной ветер завывал сквозь щели в стенах да одинокая свеча горела в стоящей на грязном полу треснувшей миске. Золотистое пламя трепетало, борясь за существование с жестокими порывами сквозняка, выхватывая из окружающей реальности смутные картины; и Кай, так же как этот слабый огонек, боролся с подступившей дурнотой, пытаясь распознать, где он.
Да это же его лачуга! Как он здесь оказался? И когда? Память молчала. Стояла ночь, и последние тлеющие в очаге угли давно превратились в золу, совсем не согревая темное выстывшее нутро жилища. В неверном пламени свечи Кай разглядел нечто, лежащее на циновке у самого его лица. Ладонь. Избитая почти до неузнаваемости. Видимо, его собственная. Задранный до локтя рукав грязного кимоно демонстрировал не менее муторную картину — руку. Его руку. И всё. Лицо распухло настолько, что один глаз не открывался вовсе. Пошевелить головой Кай не мог, и потому разглядеть остальные части своего тела ему не удалось… если, конечно, у его тела еще остались какие-нибудь отдельные части. Кажется, весь он превратился в один сплошной источник боли, усиливающейся всякий раз, когда он пытается вдохнуть полной грудью. Словно все, что лежало ниже шеи, было расплющено и раздавлено…
Пламя свечи заплясало на ветру, и игра теней вдруг перенесла неспокойный разум Кая на турнирную арену. Он вспомнил, как был избит — избит, словно последний пес, на глазах у господина, ради которого рискнул всем, что у него было; на глазах у женщины, которую любил больше жизни… как они стояли, униженно опустив головы… из-за его поражения. Он навлек позор на Ако, на клан Асано — позором было уже само его, Кая, существование… и разоблачение.
Он вновь ощутил жесткую руку сёгуна — как она сжимает, дергает из стороны в сторону его превратившееся в месиво лицо… прикосновение затянутых в кожаные перчатки пальцев, которые ощупывают его порванный рот — ощупывают грубо, бесцеремонно, словно он и вправду животное… животное… Даже господин Асано назвал его так, перед лицом всего мира отказывая полукровке в праве считаться человеком. А Мика… распростертая ниц Мика — в грязи, умоляющая сохранить этому животному жизнь… Он презрела свою честь, опорочила доброе имя отца…
Неожиданно пламя свечи вспыхнуло в последний раз и погасло, унося с собой единственный источник света, хоть как-то удерживающий Кая в реальном мире.
В самой глубине его рассудка, там, куда не проникает даже лунное сияние, где заканчиваются владения не только памяти, но и снов, бред опять окрасил бесцветный горизонт… озарил безбрежное море мерцающими кроваво-красными и ледово-синими оттенками. Ярче… ярче… пока то, что было вначале лишь смутными и бесформенными пятнами цвета, не сгустилось, принимая очертания… очертания не знающих жалости глаз. О, он так хорошо их знает… Ни за что не спутает с фантомом.
Кай взглянул в эти глаза, не таясь. Но они смотрели сквозь него, словно он сам — не более чем фантом. И в тот миг, когда разум кицунэ порывом ледяного ветра пронесся сквозь его собственный, Кай сжался от пронзительного страха. Предчувствие… Вероломство, предательство, бедствие дома Асано… Какое именно бедствие, он не разобрал; лишь понял: все, что привиделось ему перед пробуждением, — правда, а все, что раньше казалось незыблемым и известным, — ложь. И из-за того, что сам он, Кай, давным-давно проклят, предотвратить беду ему не под силу…
Все надежды рухнули. Сознание окончательно окуталось туманом, и Кая вновь втянуло в омут забытья.
Глава 8
Утро наступило слишком скоро — несмотря на то, что после событий сегодняшней ночи всем членам клана Асано казалось, будто солнце больше никогда не покажется на небе.
Утро принесло с собой приговор — стремительный и неумолимый, как лезвие меча.
В парадном зале собственного замка князь Асано с обреченной покорностью, которая отлично могла сойти за созерцательное спокойствие, опустился перед сёгуном на колени. И застыл в ожидании. Советники Токугавы долго что-то горячо обсуждали, то споря, то прислушиваясь друг к другу — словно в последствиях ночного инцидента были хоть какие-то сомнения.
Наконец один из приближенных склонился к уху сёгуна и что-то прошептал. Тот некоторое время, казалось, взвешивал услышанное. Затем объявил:
— Преступление налицо. Кара — смерть.
В тоне, каким были сказаны эти слова, господину Асано почудилось извинение: видимо, Токугаве нечасто приходилось оказываться в ситуации, когда он повелевает умереть даймё, в замке которого в данный момент является почетным гостем. Даже уехать не успел…
— Учитывая ваше положение и заслуги перед Ако, позволяю вам совершить сэппуку, дабы вы могли и перед лицом смерти продемонстрировать мужество и достоинство, которыми славились при жизни. Приговор должен быть приведен в исполнение незамедлительно.
Господин Асано склонил голову, принимая вынесенное решение с упомянутыми мужеством и достоинством. Он не утратил их и теперь — даже несмотря на неожиданную поспешность, с которой от него хотят избавиться. Как правило, перед ритуальным самоубийством даймё давалось несколько дней, а то и недель — время, необходимое для того, чтобы привести в порядок имущественные дела и подготовить к разлуке семью и друзей.
Господин Асано неловко поднялся, и стража тут же провела его в заранее подготовленные покои. Здесь ему предстояло сочинить прощальное стихотворение и побыть наедине с собой перед уходом в вечность.
Стены комнаты украшали великолепные расписные ширмы с изображениями важных событий из долгой благородной истории клана Асано. Князь опустился на колени перед письменным столиком, на котором его последних мыслей уже ожидали тонкая бумага, кисть, вода и каменная чернильница. На миг откинулся назад, разглядывая стены. Что ж, он сумеет принять смерть достойно и тем самым смоет пятно позора со своей чести. «Жизнь дается лишь на одно мгновение; доброе же имя — навеки». Протесты и заявления о том, что в случившемся нет его вины, ничего не изменят. Беда стряслась на его землях, в стенах его замка. И нести ответственность за последствия обязан именно он.