— Дэн?
— Да, Джейн!
В его голосе — странное смешение чувств: теплота и обида, но прежде всего — невозможность поверить в происходящее. В трубке — короткая пауза.
— Мне ужасно неловко так беспокоить тебя. Как гром с ясного неба. — Снова пауза. На этот раз подольше. — Ты меня слышишь?
— Дело в том, что уж тебя-то услышать я никак не…
— Извини. Так мило было с твоей стороны передать весточку через Каро.
— Мне очень жаль, что всё это так затянулось.
Он ждёт, что она ответит на это. Но она опять молчит. Он словно в ловушке меж двумя прошлыми: тем, что только что подошло к концу и ещё присутствует тут, в этой комнате, и совсем далёким; меж двумя вещами, которых страшится больше всего, — чувством и безрассудством.
— Как он?
— Он теперь в больнице. Здесь, в Оксфорде.
— Такая беда для всех вас.
— Мы уже научились жить с этим.
Снова молчание, и он отчаянно пытается сообразить, зачем на него свалилось всё это.
— Может быть, существуют какие-то формы лечения здесь, в Америке, и нужно, чтобы я…
— Боюсь, уже слишком поздно. Ему уже никто ничем помочь не может. — Снова пауза. — Дэн, я целую неделю набираюсь смелости тебе позвонить. Не знаю даже, как это сказать, после всего, что произошло. — Она опять замолкает. Потом решается: — Он хочет повидать тебя перед смертью.
— Повидать меня?
— Страшно сказать, но это так. Очень хочет. Отчаянно. — Она спешит добавить: — Он тяжко болен. Но голова совершенно ясная.
Он чувствует себя как человек, неожиданно ощутивший под ногой вместо мощёного тротуара бездонную пропасть.
— Джейн, ты же знаешь, я сочувствую от всей души, но… Я хочу сказать, всё это так… — Теперь его черёд искать спасения в молчании. Он делает над собой усилие, чтобы в голосе не так явно звучало требование избавить его от всего этого. — Вы оба были тогда правы. Господи, да я же давно всё вам простил. Скажи ему об этом сама. — Она ничего не отвечает, и он вынужден спросить: — Ведь речь об этом?
— Да… Отчасти.
— Ты же понимаешь. Я от всего сердца. Полное отпущение. Насколько это от меня зависит.
— Он специально просил меня сказать — это… дело между вами не закончено.
— Но, моя дорогая, я… Ну, я имею в виду… Не можешь ли ты сама ему сказать? Пусть просто примет это на веру.
— Это не каприз, Дэн. Иначе я не стала бы тебя беспокоить.
Она ждёт; так она всегда и поступает, когда вопрос задан и требования выставлены. Нажим чаще осуществляется с помощью молчания, а не слов.
— Не могу ли я ему позвонить?
И наступает полнейшая тишина. Он говорит «Алло?», ещё и ещё раз. Потом слышит в трубке голос Нэлл, сдержанный, нейтральный:
— Это опять я.
— Что случилось?
— Ничего… Подожди минуточку, она сейчас не может говорить.
— Нэлл, какого чёрта? Чего от меня хотят? Я сказал, что могу позвонить в больницу.
— Боюсь, он хочет видеть тебя во плоти.
— Но почему же, Бог ты мой?
— Я, право, не знаю. Только он ни о чём другом и не говорит.
— Я же перед отъездом просил Каро узнать, не могу ли я помочь как-нибудь.
— Я знаю. Думаю, дело в том, что он умирает. — Он чувствует, что она пытается найти разумное объяснение происходящему. — Мы пытались объяснить ему, что тебе будет очень трудно это сделать. Но это превратилось у него в какое-то наваждение. Я виделась с ним вчера вечером. Дело не только в Джейн.
— Не пойму, почему меня хотя бы не предупредили заранее.
— Джейн лгала ему. У него создалось впечатление, что она пыталась связаться с тобой. Но ей не хотелось втягивать тебя в это дело. Я и сама только-только в это вмешалась. Это я заставила её хоть что-то сделать по этому поводу. Мы проспорили всю ночь. Считай, что это я виновата.
— Как долго ему ещё… как они считают?
— Не очень долго. Дело не только в том, что он скоро умрёт. Ещё — как долго он сможет разумно говорить. Я так поняла Каро, что ты уже закончил последний фильм, — добавила она.
— Более или менее. Дело не в этом.
— О да, разумеется. Её фотография была на днях в «Экспрессе». Поздравляю.
— Ох, ради всего святого!
Она произносит очень ровным тоном:
— Если ты полагаешь, что нам с Джейн было так уж легко наблюдать…
— Я не совсем лишён воображения, Нэлл. А теперь давай-ка, к гребаной матери, выкладывай, что там у вас осталось.
Голос его звучит необычно — Дэн явно задет за живое. Молчание. Потом она, как бы удовлетворясь тем, что испытанное оружие по-прежнему способно ранить, отступает и говорит, будто ничего не случилось:
— Извини. Это не шантаж. Мы просто очень просим.
— Да это всё прошло и быльём поросло.
— Не для Энтони. — И добавляет: — Но решать — тебе.
Он колеблется, делает какие-то расчёты, смотрит в сторону делового центра Лос-Анджелеса, сияющего огнями в шести-семи милях отсюда; он испытывает непонятный страх, словно отражение в зеркале оказалось его собственным призраком, явившимся к нему с обвинениями; словно эмпирик, столкнувшийся с чем-то угрожающе-сверхъестественным, хотя теперь он думает не о калитках, а о ловушках, о возвращении, грозящем утратой свободы, о выкапывании старых трупов, о смерти… не только о смерти Энтони.
— Джейн ещё здесь? Могу я поговорить с ней?
— Минутку… да, хорошо. Передаю трубку.
— Дэн, извини, пожалуйста. Мы обе немного не в форме. Перенапряжение…
— Ладно, Джейн. Я понимаю. Послушай. Попробуй перенестись мыслями на тыщу лет назад. Помнишь тот день, когда ты бросила в реку полную бутылку шампанского? И когда я спросил, зачем ты это сделала, ты ответила, не помню точных слов, но что-то вроде «Мне подумалось, что так будет правильно». Помнишь?
— Кажется.
— Тогда забудь о годах молчания, разделивших нас. Забудь гнев. Предательство. Ответь мне так же, как тогда, вдохновенно. И прямо. Ты думаешь, мне надо приехать? Ты хочешь, чтобы я приехал?
— Я не вправе ответить тебе, Дэн.
— Если бы я не задал этого вопроса. А я его задал. — Он добавляет: — Я сейчас закончил один фильм. Готовлюсь начать другой. Всё равно собирался домой съездить.
Он ждёт ответа и уже видит, как это бывает с ним в начале работы над новым сценарием, открывающиеся перед ним варианты, различные ходы, новые возможности, которые он так или иначе сумеет использовать.
— Энтони будет тебе бесконечно благодарен. Если только это не слишком по-дурацки звучит.
— А ты?
Молчание. Наконец она произносит:
— Пожалуйста. Если только можешь.
— Времени осталось мало?
— Совсем нет.
И решение принято, прежде чем он успевает сам это осознать; он чувствует себя как сёрфер (образ чисто зрительный, не из собственного опыта), вдруг вознесённый на гребень волны и соскальзывающий вперёд. Это как бы и момент волевого решения, будто он, как сёрфер, ждал этого момента, но — одновременно — и отказа от собственной воли, когда человек предаётся на волю волн.
— Ну хорошо. Этот разговор уже обошёлся вам в целое состояние, так что слушай. Скажи Энтони — я выезжаю. Передай ему моё всяческое сочувствие. И дай трубку Нэлл на минутку, ладно?
— Мне иногда думается, лучше бы я сама бросилась тогда в реку.
— Потребую от тебя объяснений, когда мы увидимся.
Она опять молчит — в последний раз. Потом произносит:
— Просто не знаю, что сказать, Дэн. Прости, пожалуйста.
У трубки снова Нэлл.
— Попробую вылететь завтра утром. Предупреди Каро, что я возвращаюсь, хорошо?
— Позвоню ей сегодня вечером.
— Спасибо.
Он опускает трубку — назло, прежде, чем она успевает найти подходящий тон, чтобы выразить раскаяние или благодарность — или что там ещё она может сейчас чувствовать. Смотрит на сияющие плато калифорнийской ночи, но видит Оксфорд — в пяти тысячах миль отсюда, серое зимнее утро. Откуда-то снизу доносится нервозно-прерывистый вой патрульной сирены. Не поворачивая головы, он говорит:
— На два пальца, Дженни. И не разбавляй, пожалуйста.
Пристально смотрит на бокал, который она, не проронив ни слова, подносит ему. Потом, взглянув ей в глаза, с грустной усмешкой произносит:
— И чёрт бы побрал твою шотландскую прабабку.
Она не отводит глаз, вглядывается — что там, в его взгляде?
— Что случилось?
— Мой когдатошний свояк хочет меня видеть.
— Тот, у которого рак? Но я думала…
Он отпивает виски — половину. Снова смотрит на свой бокал. Потом на неё. И снова опускает глаза.
— Когда-то мы были очень близки, Дженни. Я никогда по-настоящему не говорил с тобой обо всём этом.
— Ты говорил, что они тебя отлучили.
Он отводит глаза, избегая её взгляда, смотрит вниз, на бесконечный город.
— В Оксфорде он был моим самым близким другом. Мы тогда… это было что-то вроде квартета. Две сестры. Он и я. — Лицо его складывается в гримасу неуверенности: он ждёт реакции. — Призраки.
— Но… — Восклицание повисает в воздухе. — Ты едешь?
— Кажется, ему не очень долго осталось…
Она смотрит на него пристально, в глазах её — искренность и обида, детская и взрослая одновременно. И если сейчас он ей солжёт, это будет в равной степени и ложь самому себе.
— Это из-за Каро, Дженни. Ей так долго пришлось разрываться между нами, что теперь, когда мне протягивают оливковую ветвь, я не могу отказаться.
— Почему ему вдруг так понадобилось увидеться с тобой?
— Бог его знает.
— Но у тебя должны же быть хоть какие-то предположения?
Он вздыхает:
— Энтони — профессиональный философ, к тому же католик. Такие люди живут в своём собственном мире. — Он берёт её руку в свои, но смотрит не на неё — в ночь за окном. — Его жена… она человек совершенно особенный. Очень честный. Придерживается строгих принципов в отношениях с людьми. Она не нарушила бы молчания после стольких лет, если бы… — Он замолкает.
Дженни высвобождает руку из его пальцев и отворачивается. Он смотрит, как она, стоя у дивана, закуривает сигарету.