Дэн пошёл следом за ней по боковому проходу. Джейн остановилась за несколько шагов от двери, распахнутой в самом его конце.
— Тебе сюда.
— Хорошо.
— Не переборщи с сочувствием. Не помогает.
— Постараюсь.
Джейн помолчала в замешательстве.
— Ну, я тебя здесь оставлю…
Она всё ещё колебалась, словно чувствовала — следовало бы ещё что-то сказать. Но вот она улыбнулась какой-то вымученной, формальной улыбкой, как бы давая понять, что сделала своё дело, передала ношу в другие руки, и пошла прочь — в простор холла, где скрещивались больничные коридоры.
Энтони вовсе не лежал в постели: он сидел в кресле-каталке у окна; рядом с окном закрытая стеклянная дверь вела на небольшой балкон. Исхудавший человек в синем шёлковом халате, укрытый от пояса зелёным шотландским пледом. Потрясло Дэна его лицо, оно неузнаваемо изменилось. Энтони всегда выглядел несколько старше своих лет — они ведь были ровесники, — но теперь ему можно было дать все шестьдесят. Волосы его были по-прежнему густы, но, раньше времени поседев, стали совсем белыми. Впалые щёки пожелтели. Энтони выглядел утомлённым и отдалённо напоминал другого, гораздо более знаменитого Энтони — Идена[622]; только глаза и улыбка подтверждали, что перед Дэном тот самый человек, которого когда-то он знал так близко. Не произнося ни слова, Дэн прошёл через комнату к умирающему и пожал протянутую ему руку. Энтони задержал ладонь Дэна в своей. Несколько секунд молчания, взаимно переживаемое чувство, мгновенное осознание близости — всё, чего так недоставало в общении с женщиной, оставшейся снаружи.
— Чувствую себя несносным капризулей.
— Ерунда.
— Такой путь пришлось проделать!
— Мне всё равно нужно было возвращаться. Никаких проблем.
Энтони пытливо вглядывался в глаза Дэна.
— Фантастика — видеть тебя снова, Дэн. Отвратительное слово, но на этот раз оно точно соответствует действительности.
— Я мог бы найти слова и похуже. Или более грустные.
Больной с усмешкой пожал плечами:
— Начинаю извиняться перед всеми подряд. — Он вдруг заговорил неестественно театральным тоном: — «Послушайте, мне ужасно жаль, что приходится говорить об этом, но, как я понимаю, мне конец». Абсурд. — Энтони улыбнулся. — Мы становимся невероятно тщеславны, Дэн. Принимаем сочувствие как нечто само собою разумеющееся. — Он сделал жест рукой. — А сейчас выпей-ка хересу. И извини, что не могу выпить с тобой.
Дэну вовсе не хотелось выпить, да и хереса он не пил уже много лет, но он чувствовал себя неловко, стоя перед Энтони. На столике у двери он увидел поднос с бутылкой «Амонтильядо» и бокалами. Комната была небольшая, но здесь были цветы, книги; над кроватью висела дешёвая репродукция картины Мантеньи «Святой Себастьян»[623]. Вряд ли это сотрудники больницы повесили здесь картину. В таком намерении было бы гораздо больше сардонического, чем вдохновляющего. Он открыл бутылку и наполнил бокал.
— Джейн позаботилась о тебе?
— Я собираюсь пригласить её в ресторан — пообедать. Если ты не против.
— Она будет в восторге.
Дэн повернулся к Энтони и сделал ещё одну попытку:
— Энтони, я получил строжайшие инструкции не…
— Так изволь их выполнять. — Оба улыбнулись этой прежней язвительности, — Я теперь не испытываю особых болей. Остаюсь в больнице, чтобы избавить Джейн от лишних утомительных забот. Я бываю подчас весьма неделикатен. На клеточном уровне.
— Ну хорошо. Я только…
— То, что ты здесь, говорит гораздо лучше слов. Даже при твоём великолепном умении ими пользоваться. — Энтони говорил по-прежнему быстро, лишь паузы между фразами длились чуть дольше обычного, вот и вся разница.
Дэн поднял бокал:
— Ну что ж — за наше чудесное прошлое.
— Аминь. Теперь иди сюда и сядь рядом.
В палате был ещё один стул — металлический, с пластиковым сиденьем; усевшись, Дэн оказался чуть выше Энтони. Энтони наблюдал за ним пристально, почти жадно, губы его улыбались, руки он засунул в карманы халата. Это обескураживало: в тот первый момент проявилось гораздо больше искреннего чувства, взаимопонимания, чем за целый час пребывания с Джейн. Во всяком случае, хотя бы одно из опасений Дэна оказалось напрасным. Но он понял значение улыбки Энтони из того, что за нею последовало. Улыбка застыла на лице, всё больше и больше превращаясь в маску; то же происходило и с улыбкой Дэна, хотя, видимо, по другим причинам. Глаза Энтони сохранили прямоту, всегдашнее странно упорное стремление глядеть в глаза собеседнику. Взгляд был скептическим, но глаза лихорадочно горели, будто в мозгу глядящего пылало последнее тёмное пламя.
— Ну и как там реальный мир?
— Как всегда, ирреален.
— Никаких сожалений?
— Сожалениям несть числа.
— Не из-за карьеры, разумеется. Ты ведь достиг исключительных успехов.
— В мире кино это и есть prima facie, свидетельство вечного проклятия.
Улыбка Энтони на мгновение опять стала искренней.
— Ну-ну. Нам твои фильмы понравились. Те, что удалось посмотреть.
— Есть один-два, за которые не приходится краснеть. Но денег я заработал гораздо больше, чем самоуважения.
— А теперь ты обзавёлся ещё и собственным пристанищем? В родных местах? К тому же совершенно очаровательным? Каро нам говорила.
— Всего лишь небольшая ферма. Я там почти не бываю.
— Орхидейные места?
Он прямо-таки выпалил эту фразу, словно вдруг вспомнил давно забытую шутку.
— На одном лугу встречаются ремнелепестники. Довольно много. Есть вполне симпатичная колония spiralis[624]. Правда, её трудно от овец уберечь. Ранние венерины башмачки. Пурпурные. Вот, пожалуй, и всё.
— А ты знаешь, aestivalis[625] снова появились недалеко от Нью-Фореста!
— Понятия не имею.
— Чудеса, да и только. — Он словно поддразнивал Дэна, подкалывал, как бы приглашая пофехтовать. — Помнишь, как мы когда-то гонялись за журавлём в небе?
Они тогда отправились в Нью-Гэмпшир в поисках неуловимой летней орхидеи с нежным названием «девичий локон», одной из самых редких в Британии. Долгий конец недели, дни, напоённые лазурью, бесконечные попытки продраться сквозь болотные заросли и густые травы лугов — и ни следа орхидей.
— Ещё бы.
— Но ты, видимо, утратил ко всему этому интерес?
— Да нет. Ботанизирую понемножку. Когда там бываю.
— В Уотлингтоне мне тебя недоставало. Никто не мог так…
Он улыбнулся, как бы допуская, что сказал глупость. Дэн понял — Энтони хочет снять напряжённость, облегчить общение; но в то же время он не сводил с Дэна глаз, пытаясь уяснить, каким же он стал теперь, как перейти к тому, о чём он действительно собирался с ним говорить.
Дэн рассматривал свой бокал с хересом.
— Мне недоставало тебя гораздо чаще, Энтони.
Наконец-то и Энтони опустил глаза.
— Понимаю.
Наступило молчание.
— Я только что сказал Джейн — я давно понял, что мне следует во всём, что произошло, винить лишь себя самого.
Энтони всё молчал. Потом улыбнулся:
— Слава Богу, что я не пошёл в юристы. — Дэн устремил на него вопрошающий взгляд. — Говорят, у судей девять десятых таланта составляет умение правильно вынести приговор. Сомневаюсь, что хоть в малой мере обладаю этим умением.
— И напрасно. Тот приговор я вполне заслужил.
Энтони пристально изучал Дэна, буквально впиваясь в него взглядом.
— Ещё одно неверное умозаключение. На основе кажимостей.
Дэн покачал головой:
— Уж это-то я имел время обдумать.
Энтони вгляделся в его лицо, потом опустил глаза; пальцы его теребили зелёную ткань пледа.
— Дэн, у меня, к сожалению, мало времени… Скоро придут делать укол на ночь.
— Завтра я опять приду. Буду приходить, когда захочешь…
Обречённый кивнул, но видно было — его обуревает нетерпение.
— Я заставил тебя проделать это невероятное путешествие не ради пустой болтовни.
— Дорогой мой, если ты и заставил меня что-то сделать, так это лишь пожалеть, что такое могло произойти между нами.
Но Энтони всё колебался. Дэна мучило сознание, что и сам он оказался не таким, каким его представляли, может быть, просто что-то в нём постарело, а то и вовсе атрофировалось, что-то такое, что до сих пор мальчишкой жило, не притупляясь, в этом умирающем профессоре, пальцы которого снова принялись за плед, прилаживая линию узора к очертаниям укрытых пледом ног. Руки его были болезненно-белы.
— Прежде всего хочу тебя заверить, Дэн, что облегчение собственной моей совести играет сугубо второстепенную роль в том, что я собираюсь сказать тебе, и вовсе не ради этого я просил тебя приехать. Когда мне впервые всё сказали, я очень испугался. Горько? Не то слово. То, что потратил большую часть жизни на лингвистические изыскания и теорию этики, не помогает ни черта, когда дело доходит до этого. — Он взглянул на Дэна с невесёлой улыбкой. — И вера, и теология здесь тоже бессильны. Поначалу тебя одолевает сокрушительное чувство несправедливости. Только это. Несправедливость!.. Бога ли, природы — не имеет значения. Теряешь способность думать о прошлом — только о будущем, которого тебе уже никогда не увидеть. Но такое состояние ума приносит столько страданий и настолько бессмысленно, что человек вынужден… или, во всяком случае, я был вынужден искать какой-то рациональный выход. Рациональным выходом в моём случае была попытка честно оценить собственную жизнь — работу, женитьбу и жизнь с Джейн, всё… Я попытался подбить точный баланс. Это означало пересмотр многого такого, о чём я очень старался — и вполне успешно, надо сказать — большую часть времени просто не думать. А пересмотрев всё это, решить — нельзя ли всё-таки что-то по этому поводу сделать. Ты меня слушаешь?
— Конечно. Но тебе не стоит…
— Не надо, прошу тебя. Дай мне закончить. — Он скрестил на груди руки. — Ещё одно представление, от которого надо отрешиться, — это мысль о воздаянии. Я согрешил, и вот я умираю. Здесь, в больнице, они всё об этом знают. Очень убедительно объясняют, что карцинома — или, во всяком случае, тот её вид, что у меня, — просто злосчастная случайность. Правда, они не столь убедительны, если речь идёт о необходимости воздаяния в принципе. Остаётся лишь утешаться пословицами да поговорками вроде «нет худа без добра»… «Добро» в данном случае, как ты понимаешь, целиком и полностью зависит от того, кому худо. Юмор здесь, между прочим, тоже присутствует: я замечаю, что моё стремление творить добро растёт в прямой пропорции к возрастающей неспособности делать что бы то ни было, кроме как думать о том, чтобы творить добро. — Оба осторожн