— Ох Господи.
— Да всё нормально. Все охи и вздохи я за тебя уже сделал.
Ей удалось выжать из себя некое подобие улыбки, и она протянула руку к коробке с бумажными носовыми платками под приборным щитком.
— Если эта история с Бернардом делает тебя счастливой, я не стану спорить.
— Он рассердился, что я тебе сказала.
— Такого права у него нет.
— Он же не на меня рассердился. И на самом деле не рассердился… А только… Я думаю — смутился.
— Из-за того, что ты мне честно всё рассказала?
— Я точных слов никак не подберу. Не в том дело, что он не понимает. Так неудачно, что вы тогда в самолёте встретились.
— Хорошо хоть он не сказал тебе, что девушка посовременнее и «на уровне» наверняка держала бы язык за зубами.
Она покачала головой:
— Я ведь сделала то, что он — как он считает — должен был сделать сам. Из-за этого. Вот почему он теперь хочет сам с тобой поговорить.
Дэн всё ещё держал её за руку.
— А ты этого хочешь?
— Я понимаю — это может показаться бессмысленным. — Она замешкалась. — Пап, в глубине души он вовсе не такой… не «на уровне».
— Ну тогда скажи ему, что я согласен. Если он и вправду этого хочет.
Каро сжала его пальцы и перевела дух.
— А что вы с тётей Джейн про меня решили?
— Что решать про тебя не получится.
— Нельзя спасти?
— Нельзя вмешиваться.
— Представляю этот разговор. И Фрейд, и Маркс, и бог знает кто ещё.
— Расскажу тебе, когда всё это кончится.
— Мне бы лучше сейчас.
— Это будет несправедливо. Ты возьмёшь да и докажешь, что мы не правы.
На это она опять — мельком — улыбнулась: было дело — упала, но теперь снова в седле.
— Важно почувствовать, что ты кому-то и правда нужна. Поначалу я не думала, что стану спать с ним. Думала, это просто… ну, обычная история.
— Ну и как же?
— Ну, я хочу сказать, нужна не потому, что… что мы родственники.
— Понимаю.
— Я думала обо всём этом. О том, что вы все будете чувствовать из-за этого.
— Пусть тебя это не беспокоит. Самый старый психоз из свойственных человеческим особям. Родители всегда полагают, что в производном их собственных генов каким-то образом воплотится всё то, чем им самим не удалось стать.
— До меня это как раз сегодня вроде бы дошло. — Она вздохнула: — Мамочка всю вину свалит на тебя, ты ведь знаешь.
— А я ей не дам этого сделать, Каро. Решение о том, что тебе следует работать в Лондоне, мы принимали с ней вместе.
— Я бы не стала винить тебя, если б тебе хотелось, чтобы я была иной.
— Девочка моя, да мне хотелось бы, чтобы чуть ли не всё было иным — и я сам в том числе. Но, раз уж мы такие, как есть, приходится использовать это как можно лучше. И у нас с тобой в последние два года всё могло быть гораздо хуже — хоть это-то ты допускаешь?
— Ты сам знаешь.
— Не надо думать, что всё можно сказать словами. Что если мы постоянно поддразниваем друг друга, то я ничего всерьёз к тебе не чувствую. Фразы вроде «я тебя люблю» обычно означают существование некоторой тайной неуверенности. Поэтому я никогда таких фраз не произношу. И ещё потому, что знаю, что и ты это знаешь.
— Где-то глубоко-глубоко.
— Вот это и помни. — Он наклонился и поцеловал её в висок. — Пустишь меня за руль?
— Нет, я в порядке. — Она в последний раз сжала его пальцы и протянула руку — включить зажигание, но передумала, повернулась на сиденье и на миг обвила руками шею Дэна; потом снова занялась машиной.
Его провели по всей квартире. Нельзя сказать, что и квартира, и район пришлись ему по душе; но квартира была сравнительно чистой, цена — не безобразно высокой, а главное — не было сомнений, что Каро квартира нравилась и решение она уже приняла. Так что Дэн дал своё «добро», а Каро — чек на оплату месячной ренты, и они отправились в Хэмпстед-Виллидж[667] обедать. Всё то время, что они обедали, в душе Дэна происходило, так сказать, эмоциональное «перетягивание каната»: чувство нежной привязанности то и дело сменялось… не то чтобы скукой, но чувством болезненной неловкости. Разумеется, над ними витало прошлое; он не мог избавиться от мыслей об Энтони; но оставалось ещё столько всего, что нужно было подвергнуть пересмотру. Был момент, когда Дэн почти уже решился сказать Каро — как Джейн сказала своей дочери — если не всё, то хотя бы часть правды. Вечная уклончивость, необходимость кривить душой, вечное стремление сохранить достоинство — и всё из-за предположения, что младшее поколение не способно понять старших; будто и в самом деле дети рождались на свет лишь затем, чтобы у родителей могли быть от них секреты и тайны — такие тайны, раскрытие которых наверняка принесло бы гораздо больше реальной пользы, чем давно и бережно хранимые затхлые догмы, основанные на опыте, полученном извне. Мысль о том, что эти суждения должны быть отнесены скорее к теории, чем к реальной практике, в этот вечер стала казаться Дэну всё более сходной с убеждённостью католиков в непогрешимости папы — идеей, которую здравый смысл и простая порядочность опровергают на каждом шагу. То же самое он чувствовал чуть раньше, когда ехал с Розамунд на вокзал: ведь она задала ему вполне разумный вопрос, требовавший честного ответа. Когда-то давно я один раз переспал с твоей матерью, и, узнав об этом, твой отец так и не смог этого забыть. Как просто, сколько сомнений и загадок решаются одним махом… и, подумав так, Дэн продолжал всячески поддерживать миф о прошлом, созданный воображением его дочери.
И вот они дома; поцеловав Каро и пожелав ей спокойной ночи, Дэн не мог заснуть; кроме того, надо было ждать, пока разница во времени позволит ему застать Дженни в «Хижине». Каро видела телеграмму, хоть это теперь не надо скрывать. Он заказал разговор и читал до поздней ночи, когда его соединили с Калифорнией.
Слышимость была плохая, казалось, их голоса действительно доносятся через всё реально разделившее их расстояние. Милдред и Эйб очень милые, «всё точно так, как ты про них говорил», она думала, что «будет наслаждаться его отсутствием», но не получается, ей обязательно нужно на кого-нибудь ворчать. Дэн дал ей высказать всё это и сообщить кое-какие новости, потом рассказал свои.
— Ох, Дэн! Какой ужас! Прямо вчера?
— Да.
— Но почему?
И опять Дэн вынужден был кривить душой, на этот раз с той, что знала его много лучше двух других молодых женщин, с которыми он разговаривал в этот день. Тут он, пожалуй, не столько уклонялся, сколько старался выиграть время, строил теории точно так же, как делал это с Каро, с её матерью и отчимом.
— Но… заставить тебя проделать весь этот путь, и потом… Дэн, ты не всё мне сказал.
— Да. Не всё. Не совсем всё.
— Тогда что же?
— Я всё тебе расскажу. Только не сейчас. Просто… вызревают плоды из посеянных горьких семян.
— Ты как-то говорил, что любую историю можно изложить в пяти строках.
— Это не история, Дженни. Когда-нибудь. Обещаю.
— Знаю я твои обещания.
— Зато не знаешь, как мне тебя недостаёт.
— Мягко стелешь?
— Очень хотелось бы.
— У тебя не выйдет так просто от меня отделаться.
— Я тоже это понимаю.
— Если бы только я видела твоё лицо.
— Оно просто усталое.
— Очень поздно?
— Половина третьего.
— Ой Боже мой! Бедный ты, бедный.
Дженни спросила про Каро. Он ответил — прекрасно, а про себя пообещал рассказать всю правду попозже, когда всё утрясётся. Последовали расспросы о Джейн, о Нэлл, о том, как это было — встретиться после стольких лет.
— Интересно антропологически?
— Более или менее. Сплошь теплота и душевность. С той стороны.
Пауза. Потом Дженни сказала:
— Слушай, между прочим, я пытаюсь выполнить своё обещание.
— Какое из?..
— Про нас. Написать про нас.
Он совсем забыл об этом.
— Серьёзно?
— Только я, может быть, не пошлю тебе это.
— Зачем же ты принимаешь всякий абсурд за чистую монету? А потом берёшься обо мне судить?
— А мне нравится. Не уверена, что сама не возьмусь писать роман. — И добавила: — Не пойму, отчего люди поднимают такой шум из-за этого. Просто записываешь, что помнишь, и всё. Что чувствовал. Вот я всё и записала.
— Всё?
— Там хватает. Не думаю, что твои кошмарные жёлтые блокноты и дурацкие карандаши когда-нибудь использовались хоть капельку лучше.
— Кто-то напрашивается, чтобы его разложили у меня на коленях и…
— Пожалуйста. В любое удобное для вас время.
Они закончили разговор — уже не такой шутливый — через минуту, и эта минута оказалась вовсе не лёгкой. Последние слова Дженни были: «Я ещё не готова. Ты мне всё ещё очень нужен». Это была не мольба; просто какая-то часть её существа — скорее всего та, что была в ней от шотландских предков, — не поддразнивала, не протестовала, но трезвым взглядом, словно врач-клиницист, оценивала, что она — Дженни — способна сделать, а что — нет.
Дэн подошёл к окну; стоял, вглядываясь в лондонскую ночь. Какое-то движение на улице, пятью этажами ниже, привлекло его внимание. Там, на противоположной стороне, располагался ряд магазинчиков, и, по всей видимости, в ту ночь оттуда должны были вывозить мусор. У дверей магазинов, на тротуаре, были выставлены мусорные баки, картонные коробки, свалены чёрные пластиковые мешки. Ночной бродяга, склонясь над одной из куч, спокойно копался в коробке, привередливо, со знанием дела, почти как человек, выбирающий покупку на аукционной распродаже. Рядом с ним стояла древняя детская коляска без колпака. Дэн прошёл к письменному столу, взял из ящика бинокль и, вернувшись к окну, навёл бинокль на бродягу. Тот был в чёрной фетровой шляпе без ленты, в пальто, подвязанном верёвкой, и в резиновых сапогах. Лица было не разглядеть под полями шляпы, к тому же он отвернулся, копаясь в мусоре, но ясно было, что человек стар. Он отошёл от коробки с тремя-четырьмя проволочными плечиками для одежды в руках, осмотрел, в поисках дефектов, каждое, поворачивая в пальцах, торчащих и