— Что за глупости? Ты мне нравишься гораздо больше.
— Почему глупости?
— Ревновать глупо.
— А я не про то тебя спросила.
Я поцеловал её в макушку.
— Вы мне обе нравитесь. Но в постели — только ты.
Последовало задумчивое молчание.
— Ты не просёк, Дэн. Я б и возражать не стала.
Я шлёпнул её по попке.
— Да ну тебя. Непристойности несёшь.
Снова — коротенькая пауза.
— А ей бы хотелось.
— С чего ты взяла?
— А мы про это говорили.
— Ну и зря.
— Эт только потому, что ты нам нравишься. А ещё потому, что мы тебе благодарные. — И добавила: — Если б только ты тоже захотел.
Разумеется, мне тут же нужно было отказаться наотрез; но в той темноте, в такой близости… совсем не то, что при ясном свете дня. Какая-то часть моего существа вовсе не противилась этой идее. Но, думается, более всего меня одолевало любопытство. Я сказал:
— Если бы я тебе действительно нравился, ты бы испытывала ревность.
— Честно, Дэн. Я б возражать не стала, — Она опять поцеловала меня в шею. — Если б знала, что ты… ну ты понимаешь. — Потом добавила: — А я ничего такого гадкого и не хотела сказать. Вроде как тот старый козёл. Чтоб с нами двумями вместе. Ничего подобного и не думала.
Очень хотелось поддаться искушению и подшутить над ней, сделать вид, что я разочарован, что не «с двумями вместе». Но я понимал: она пытается, в своей косноязычной манере, предложить мне нечто великодушное, как бы невероятно или непристойно такое предложение ни звучало. На самом деле она хотела сказать, что понимает — у нас с ней нет будущего, расстояние слишком велико; что и она, и её сестра счастливы, что встретились со мной; что…
— Ей кажется, что она нам мешает?
Я почувствовал, как она кивнула.
— Ага. Самую чуточку.
— Я не собираюсь выгонять её на улицу, Мириам. Если в этом дело.
— Просто я подумала, надо тебе сказать.
— Ты очень милая, Мириам. И совершенно необыкновенная. — Я приподнял её голову и поцеловал в губы. Потом повернулся на бок, заставив и её повернуться так же, ко мне спиной; и обнял её, решив, что вопрос закрыт и мы можем заснуть. Но через некоторое время она зашептала снова:
— Завтра-послезавтра мне уже будет нельзя. Несколько дней ни на что не буду годна.
— Нам давно пора отдохнуть.
Это её на миг озадачило. Но она снова кивнула, и наступила тишина.
Назавтра я и понятия не имел, сообщила Мириам сестре о результатах нашего ночного перешёптывания или нет: никаких видимых признаков заметить я не мог. Но не мог и не смотреть на предложенную мне заместительницу совершенно иначе, по меньшей мере более откровенно. Живя с ними бок о бок уже несколько дней, наблюдая их вместе, я стал отмечать привлекательные черты, свойственные каждой в отдельности. У младшей был не столь самостоятельный ум, но она была более чувственной и лучше понимала мужчин; в ней тоже было намешано немало, но по-иному — хватало и наглости, и хитрости, но в то же время была и какая-то свежесть, незрелость, глубинная наивность и чистота; может быть, сказывалось то, что она была на год моложе. От сестринских комплексов — почти ничего, зато гораздо больше от школьницы.
Через пару дней, вечером, я улёгся в постель с книгой. Девушки задержались на кухне — готовили себе какао: привыкли пить его на ночь. Мне слышны были их голоса; потом они поднялись в бывшую комнату Каро, где теперь спала Марджори. Через несколько минут какая-то фигурка встала в дверях моей спальни. Это была Марджори, в коротенькой ночной рубашке. Я впервые видел её не в обычной дневной одежде.
— Она одна хочет спать сегодня.
Я был в замешательстве и не нашёл ничего лучше, как сделать вид, что поверил — она явилась лишь сообщить мне об этом.
— А-а. Ну ладно.
Марджори не пошевелилась.
— Она сказала, чтоб мне пойти. И уйти, если скажете.
— Значит, она не выполняет указаний.
Марджори не ответила, глядела в пол, потом подняла на меня глаза; у неё был прелестный рот, и, пока она стояла так, в ожидании, на губах её трепетала странная, печальная улыбка, как бы застывшая в воздухе подобно улыбке Чеширского кота. Теперь я опустил глаза, уставившись в книгу.
— Думаю, тебе лучше уйти.
— Разве я вам не нравлюсь?
— Почему же? Конечно, нравишься.
— Чего ж тогда?
— Получится, что пользуюсь безвыходным положением. Твоим. И Мириам.
Она молчала. Рубашка была слишком короткой. Рукава фонариком ей вовсе не шли, как, впрочем, не идут они ни одной женщине, насколько я могу судить. Ноги её требовали чего-то более простого и изящного.
— А чего вы читаете?
Я не мог не улыбнуться — всё было слишком очевидно. Она немедленно приняла обиженный вид:
— Чего, уж и спросить нельзя?
— Я же ей чётко сказал — не хочу, чтобы это случилось.
— А она говорит, это вы просто как порядочный хотите быть.
— Надо пытаться, хоть изредка.
Она тряхнула волосами. Стояла опершись о косяк, заложив за спину руки.
— Так чего ж не пытаетесь?
— Не дерзи. — Она снова глядела в пол. — Мне и так хорошо.
— А мне — нет. И ноги у меня до чёртиков закоченели.
Я стал сдавать позиции.
— Сходи принеси сигареты.
— А можно, я потом останусь?
— Только поговорить. Пока по сигарете выкурим.
Она исчезла, потом вернулась и встала у изножья кровати, зажигая две сигареты. Рубашка её вовсе не была непрозрачной. Марджори подошла к незанятой стороне кровати и протянула мне мою сигарету.
— А можно, я посижу рядом, Дэн? У меня, по правде, ноги закоченели.
Я вздохнул:
— Пока не скажу «уходи». Тогда сразу уйдёшь.
Она забралась в кровать и мрачно уселась в дальнем её конце. Меня окутало пряное облако духов. Она глянула на книгу в моей руке:
— Поезия небось? — Марджори вытянула шею — посмотреть поближе. — Слушай, почитай мне немножко, а? Как Мириам читаешь.
Я понял, что в моей спальне хранилось гораздо меньше тайн, чем я предполагал. Я читал Булленову антологию любовной лирики семнадцатого века «Speculum Amanti»[687], и совсем недавно, пару ночей назад, прочёл несколько стихов Мириам.
— Не могу. А то ты ещё вообразишь бог знает что.
Она фыркнула — точно как сестра.
— Спорим, они не грязней, чем этот твой джемпер.
С Мириам я перестал надевать на ночь пижаму и сейчас натянул старый свитер вместо ночной кофты. Марджори подтолкнула меня локтем:
— Ну ладно тебе, будь другом, прочитай хоть одно.
— А я-то думал, у нас будет серьёзный разговор.
— Чуток погодя.
Я начал читать. Но к концу первой строфы она примостилась поближе — ей хотелось разглядеть шрифт. Потом потянулась через меня — достать пепельницу — и оказалась совсем близко; через несколько строк она взяла мою правую руку и положила к себе на плечи, а её голая нога во всю длину прижалась под одеялом к моей. Она оставалась паинькой-девочкой до самого конца этого стихотворения и почти на всём протяжении следующего — более длинного; но затем, погасив сигарету, она повернулась ко мне всем телом и закинула на меня ногу. К третьему стихотворению её рука проникла под одеяло, а рубашка взъехала так высоко, что оставаться в ней не было никакого смысла. Я захлопнул книгу. Закрыв глаза, она уткнулась лицом мне в плечо. Пробормотала:
— Давай дальше. Мне нравится. Эт' здорово.
На самом деле всё это должен был бы произнести я; коротенькие пять секунд я потратил на изучение моральных импликаций того, что должно было вот-вот произойти, потом погасил лампу и погрузился в изучение импликаций физических. Разумеется, она была нисколько не невинней своей сестры и, во всяком случае в темноте, гораздо менее застенчива.
Я пожалел о сдаче позиций на следующее же утро. Марджори ушла из моей спальни рано, из кухни слышались их голоса, и я понимал, что мне предстоит встретиться с ними обеими лицом к лицу, что я и сделал с ироническим, но непритворным смущением. Они сидели за кухонным столом, молча кусая губы. Потом Мириам взглянула на меня искоса:
— Ну дак у кого отметка выше вышла?
— Обе выше.
Сёстры обменялись взглядами, не смогли удержаться от смеха, пришли наконец в себя, и тем дело и закончилось. Как-то так получалось, что в их присутствии неловкость и чувство вины не способны были долго существовать. Мне хватило здравого смысла позволить им устанавливать некоторые правила, соблюдать некоторые табу, какие они сами считали необходимыми. Об «отметках» больше не упоминалось; я никогда не спал с ними «двумями вместе». Днём мне не следовало оказывать предпочтение ни одной из них; впрочем, они и сами избегали какого бы то ни было физического контакта, а порой «делили меня поровну»: я держал за руки обеих, сидя в кино или где-то ещё. Если мы смотрели телевизор, они обычно усаживались бок о бок, поодаль от меня, как это делают сёстры значительно моложе их по возрасту; впрочем, они ведь прошли жестокую школу, их, совсем маленьких, регулярно оставляли одних по ночам. Несмотря на частые перепалки, они любили чувствовать близость друг друга.
Помню, как-то раз они заговорили о том, как играли одними и теми же игрушками, одними и теми же куклами, как были тогда дружны; тогда я гораздо лучше понял, почему им так легко делить — не завидуя и не ревнуя — взрослую игрушку, которой для них теперь оказался я.
В принципе дело было именно в этом. Наши отношения строились на какой-то смеси любознательности, нежной привязанности и физического наслаждения, но любви в этих отношениях не было и следа. Подозреваю, что и физическое наслаждение испытывал в основном лишь я; каждая в отдельности призналась как-то, что больше всего любит просто лежать рядом в темноте и разговаривать. И обе могли бы проговорить всю ночь, если бы я их не останавливал. Всю жизнь они жаждали исповедаться и до сих пор не встречали человека, чьей профессией было слово, кто мог бы их разговорить, выслушать, исправить ошибки, не обижая, не задевая их самолюбия. Марджори обладала особенно ярким и свежим чувством прошлого, её воспоминания были прелестны: школьные вылазки на природу, театры, где сёстры выступали, типажи из мюзик-холла, родственники, профессиональные трюки… И она была гораздо лучшим мимом, чем Мириам.