Я опять попытался взглянуть на него глазами Каро, то есть попытался не замечать, как он ненавязчиво приветствует то одного, то другого посетителя, слегка приподнимая руку, как болтает с метрдотелем; не обращать внимания на царящую в ресторане специфическую атмосферу: здесь не скупятся на расходы — ведь расплачиваться по счетам будет работодатель. Совсем ни к чему было нам тут встречаться, это место выглядело ненужной тавтологией. Что за необходимость напоминать, какой преуспевающей «значительной фигурой» стал теперь Барни?
Наконец он всё-таки решился заговорить о главном, хотя взгляд его был устремлён не на меня, а на бокал с джином. Мы сидели бок о бок на диванчике у стены.
— Надеюсь, Каро передала тебе, как мне неприятно, что я ничего не сказал тогда, в самолёте, Дэн. Если честно — просто не знал, как заговорить об этом.
— Не мне тебя винить за это.
Он улыбнулся прежней кривой улыбкой:
— Но ты же винишь меня всё-таки.
— А ты бы не стал?
— Может быть. — Неловкая пауза. — Я никогда не занимал первого места в твоём списке фаворитов. Это я понимаю. — Я не откликнулся на предложение опровергнуть сказанное. Барни снова отхлебнул из бокала. — Слушай, Дэн, я вот почему считал, что нам надо поговорить…
Официант принёс заказанную мной лососину — Барни говорил, что пытается худеть, — так что ему пришлось на некоторое время прервать свою речь. Казалось, зал полон таких же, как мы, людей: группки мужчин, совсем немного женщин, обсуждали свои дела, заключали сделки. По соседству с нами, с моей стороны, какой-то человек — явно издатель — беседовал с одним из авторов: речь шла о неудавшейся продаже книги в Америке. По «их» вине, автор тут ни при чём… книга просто много выше этих заокеанских лбов. По напыщенной, округлой речи издателя ясно было, что он не способен распознать «заокеанский лоб», даже если бы ему подали этот «лоб» на блюдечке с золотой каёмочкой, но писатель, казалось, радостно впитывает сомнительный издательский елей.
— Дэн, совершенно категорически — это вовсе не интрижка на стороне… Каро… это самое лучшее, что случилось со мной за многие годы. — Я с силой выжал лимон на розовую лососиную плоть, надеясь, что Барни отметит параллель. — Я действительно так считаю. Вполне серьёзно.
— Знаешь, мне было бы гораздо легче, если бы это была просто интрижка на стороне.
Он на миг замолк. Издатель вещал о весьма оптимистических перспективах книги в Германии. Я принялся за лососину.
— Но ведь это было бы несправедливо по отношению к Каро, разве нет?
— Я не хочу, чтобы ей причинили боль, только и всего. Она ведь гораздо наивнее и неопытнее, чем порой старается показать.
— Я не любил бы её так, если бы не видел этого.
— Тогда ты понимаешь, что я хочу сказать.
— Я говорил ей. Как только она захочет забыть и наплевать, пусть только скажет. Она же понимает, какой я на самом деле, Дэн.
Меня раздражал этот постоянный и вкрадчивый, словно плеск волны о скалу, повтор моего, ко мне же обращённого, имени, и Барни, должно быть, почувствовал это.
— Может, даже лучше, чем ты, — сказал он. — Под всем этим дерьмом.
— Да милый ты мой, меня вовсе не тревожит, какой ты на самом деле. Меня тревожит, что будет с ней.
— Ты вроде бы не сомневаешься, что от меня ей только вред.
Принесли вино. Он нетерпеливо попробовал его и одобрил.
Вино разлили по бокалам, бутылку опустили в ведёрко со льдом. Я решил двинуть в ход слона:
— Тебе, разумеется, известно, что я недавно завёл себе подружку чуть старше Каро. Так что, Барни, у меня и самого рыльце в пушку. Только тебе меня на этом не подловить. Я чётко знаю, что нас-то с тобой эти девчонки любят вовсе не за молодость и не за голубые глаза. В этих отношениях есть что-то нездоровое. Во всяком случае, с их стороны.
— Вряд ли у них не было выбора, а?
— Да не в этом дело.
Обоим не хотелось быть услышанными за соседними столиками, так что эта часть беседы велась словно бы двумя заговорщиками.
— Ты забываешь, что у меня большой опыт по части нездоровых отношений: всю чёртову жизнь только этим и занимаюсь.
— Семейную жизнь?
Барни глубоко вздохнул:
— Некоторые так это и называют.
Я расправлялся с лососиной.
— Но ведь что-то помогало эту семью сохранить?
— Банальная смесь садизма и мазохизма. В удачных пропорциях.
— Да брось ты.
Он помолчал.
— Тебе крупно повезло, Дэн. Ты сумел всего этого избежать.
— Чего «этого»?
— Когда устаёшь ненавидеть, живёшь по инерции. Когда оба так часто, образно говоря, трахали друг друга в зад, что это стало привычным образом жизни. — Я ничего не ответил, и он сделал ещё одну попытку объяснить — чуть более честно: — Из-за детей. Ты же понимаешь. Она хотя бы никогда не пыталась на них отыграться. Мы с ней вроде сделку заключили. Плата за позволение идти своим собственным греховным путём. Да я, в общем, не жалуюсь.
— Я забыл, сколько твоему младшему?
— Двенадцать. Так что я пока не вполне свободен, если ты это имеешь в виду. — Он бросил на меня взгляд исподтишка. — Я всё это объяснил Каро. Может, это и смешно, но раз Маргарет требует неукоснительного выполнения сделки, я не думаю, что смог бы натянуть ей нос.
Абсурд какой-то: теперь он пытался отстоять свою честь — честь подонка!
— Я не испытываю ни малейшего желания, чтобы в отношении Каро ты вдруг поступил «как честный человек».
— Ни минуты в этом не сомневался, мой милый. Просто пытался обрисовать ситуацию.
— Жена твоя в курсе?
— Эта сторона моей жизни — моё личное дело. Один из пунктов договора. — Он оглядел зал и откинулся на спинку дивана: решил пожертвовать ещё несколько фигур. — В Оксфорде интеллектуальные бабы мне просто в печёнки въелись. А тебе я завидовал. Всей твоей компании. Так никогда и не смог с вами компанию водить. С Маргарет связался вроде как бы из чувства протеста. Булю бы и вправду поверил, что с умными — скука смертная. А на самом-то деле мне их вот как не хватало. Отец-то мой был железнодорожник, не знаю, ты помнишь или нет.
— Смутно.
На самом деле я это помнил. Барни довольно некстати упомянул об этом в одном из виденных мною телеинтервью.
— Вся эта методистская галиматья. Отпечаток накладывает на всю твою жизнь. Миф о миленькой маленькой женщине. — Он тихонько фыркнул. — Только я не усвоил оборотной стороны притчи: мужчина тоже должен быть таким же миленьким и маленьким.
Я доел лососину и тоже откинулся на спинку дивана. Как и он, принялся рассматривать переполненный зал.
— Вряд ли Каро привлекла тебя своим интеллектом.
— Интеллектуалок у меня с тех пор было предостаточно. Сплошные извилины, серое вещество. — Он помолчал. — Не хочу, чтобы это прозвучало обидно, но, Боже ты мой, как все мы вечно ноем, вечно недовольны своими детьми. А Каро вовсе не дурочка. Ну хорошо, ты разочарован, что она не могла бы вытянуть университет. Но у неё же просто дар Божий — как она в людях разбирается. Кто чего стоит — сразу вычислит. Без калькулятора.
— Рад слышать.
Радости в моём голосе не было, и он опять помолчал.
— Не знаю, она тебе говорила или нет, только поначалу она совсем растерялась тут, в конторе. Мне хотелось помочь ей разобраться, почву под ногами обрести. — Я молча ждал. — Знаешь, я никогда не любил играть в эти редакционные игры а la Флит-стрит: droit-du-seigneur[690] и всякое такое. Всё получилось совершенно иначе. Хочу, чтобы ты поверил. Я… я тоже был захвачен врасплох. Прекрасно понимаю, как всё это выглядит… на первый взгляд. — Он искоса посмотрел на меня, пытаясь понять, какой сейчас у меня взгляд. — Прекрасно понимаю, что тебе всё это нужно как дырка в голове. Но мои отношения с Каро… Она мне очень много даёт, Дэн. Надеюсь, что и мне, в свою очередь, удаётся кое-что дать ей. А я-то, между прочим, считал, что всё это давным-давно во мне умерло.
Ему опять пришлось прервать свою речь: подали заказанную нами дуврскую камбалу, разложили по тарелкам.
— Ну лишь бы ты не стремился распространить своё «право владения» на всю её оставшуюся жизнь.
— Ты ведь сам сказал — мы с тобой вроде бы в одной лодке. Попробуй хотя бы поверить, что я пусть и в меньшей степени, но способен испытывать те же чувства, что и ты. — В голосе его зазвучали более резкие ноты.
— Ладно, Барни.
— Да дело даже не в этом. Только бы до тебя дошло, что я считаю — она потрясающая девочка, она дала мне такое счастье! Меньше всего я хотел бы причинить ей боль. Пойми ты: я не приставал к ней. Это произошло неожиданно, как гром с ясного неба. Это — обоюдное.
Против собственной воли я почувствовал: то, что он пытается сказать, — правда, хотя бы в том, что касается неожиданности происшедшего. Возможно, в глубине его существа, под маской закалённого циника, всегда крылась какая-то аномалия, нечто атавистическое… Я понимал, что прочность его брака, должно быть, объясняется чем-то более глубоким, чем «сделка» и «договор», как бы пренебрежительно он ни говорил об этом. И здесь между нами тоже можно было провести параллель: он вырос в религиозной методистской семье, я — в англиканской. Мы оба восстали против нашего воспитания, оба хранили в глубине души неизбывное чувство вины, от которого не могли избавить ни доводы логики, ни здравый смысл; теперь я испытывал неловкость, словно оказался в одной камере — и по обвинению в одном и том же преступлении — с человеком, который во всех других отношениях для меня совершенно неприемлем. Я взялся за нож и вилку.
— Может, на этом и покончим?
— А что, Каро предложила какой-то другой выход?
— Нет. — Я принялся расчленять камбалу.
— Спасибо, что согласился прийти. Представляю, как тебе этого не хотелось.
— Противно выступать в роли викторианского папаши. В нашей с тобой ситуации это абсурдно вдвойне.
— А всё милые Эвмениды[691]