Она скорчила рожицу:
— Там, наверху, тоже царит всеобщая любовь. Кажется, я уже просто никого тут толком и не знаю.
— Думаю, нам удастся перед отъездом устроить тут хорошенький скандальчик. — Я многозначительно взглянул на дочь. — Только бы не из-за тебя.
— Мне назначена аудиенция перед сном. — Она опять скорчила рожицу. — Даже не знаю, что страшней. То, что она терпеть не может Бернарда, или что хочет его сюда пригласить. — И сразу же заговорила о другом: — Жалко, что она пригласила Фенуиков. По правде говоря, он довольно забавный. Этакий старый ловелас. У него уже третья жена.
Оказывается, Каро уже знакома с будущим Сэмом Голдуином, по поводу предприятия которого мне предстоит давать советы. Он учился в Итоне одновременно с Ричардом; «точь-в-точь Ричард, только ещё глупее». И добавила презрительно, словно я мог устыдиться её знакомства с подобными людьми, что он — лорд. Это сильно облегчило мою совесть — ведь я собрался было утаить правду.
Несмотря на чопорную обстановку, ужин прошёл вполне сносно. Итальянка-домоправительница, которая явно умела готовить, вносила блюда в столовую, но на тарелки мы накладывали себе сами, а присутствие детей делало разговор безопасно-успокоительным. Мы с Эндрю обсуждали фермерские проблемы и деревенские дела. Джейн рассказывала Нэлл о тех, кто ей позвонил или написал, а Каро вполуха прислушивалась к их разговору, одновременно беседуя с сестрой, явно переживающей первые приступы увлечения своим пони — мании, которой когда-то страдала и Каро. Даже Пол оказался вынужден принять хоть какое-то участие в разговоре.
Однако, как это обычно случается, когда все и каждый стараются вести себя так, чтобы комар носа не подточил, ситуация казалась хоть и не неприятной, но несколько ирреальной. По всей вероятности, впечатление это создавал и сам дом, глухая тишина за окнами, странная атмосфера, столь характерная для представителей английской аристократии в привычной им обстановке, — им почему-то всегда удаётся выглядеть так, будто они играют пьесу, написанную кем-то другим, будто они вовсе не владельцы этого антуража, а всего лишь привыкли к нему, как привыкают актёры к театральным декорациям. Что, разумеется, абсурдно, так как никакой другой класс так цепко не держится за свои владения. И всё же внешне единственный реальный представитель аристократии в этом доме — Эндрю — выглядел гораздо естественнее, чем все остальные. Демонстрируя ещё одну типическую черту данного биологического вида, он ухитрялся показать, что не сомневается — все мы живём более или менее так же, как он.
Время от времени я ловил взгляды Каро: она пыталась догадаться, что я думаю обо всём этом; но, что ещё удивительнее, на меня поглядывала и Джейн, хоть и более осторожно… будто она размышляла, на чьей же я стороне, кто я теперь, после столь долгого отсутствия? Я даже заподозрил, что она тайно посмеивается, видя, как загоняют в угол эту безответственную стрекозу, заставляя выполнять свой долг. И всё же, как бы убедительно она ни старалась играть роль привычного гостя в доме сестры, в ней чувствовалась сдержанная настороженность, неестественная сама по себе и не свойственная прежней её натуре. Это не была обычная для Оксфорда настороженность, присущая всякому скептическому уму, вынужденному постоянно подчиняться условностям, уступать обстоятельствам, но что-то иное, чреватое тяжкими последствиями; возможно, как предполагала Роз, здесь — наоборот — вера вынуждена была уступать скептицизму. И Нэлл способствовала этой настороженности своим всегдашним стремлением не дать никому помолчать. Ужин продолжался, Джейн говорила всё меньше и меньше, и её молчание напомнило мне об одной из её главных черт в юности — о совестливости. Она глубоко интересовала меня и в то же время отталкивала… мне виделась в ней и ещё одна, гораздо менее привлекательная, черта — стремление судить других по собственным, высшим моральным критериям, отказывая простым смертным в возможности постичь её истинную суть. Именно эти критерии лежали в основе её новообретённых догм, так же как и прежних, были более прочными, чем они, именно этого она, по всей вероятности, и искала подсознательно в новых догмах… искала подтверждения критериев, недалеко ушедших от теории сдержанности, проповедовавшейся Оксфордским движением. Истинность этих догм оказывалась менее существенной, чем то, что из-за трудности их понимания, их загадочности, их эзотерического жаргона они могли легко и просто удерживать в повиновении людские толпы.
Однако Джейн оставалась ни на кого не похожей; она лишь чуть-чуть напоминала мне кого-то из моих знакомых писательниц той отстранённостью — не вполне мужской, но и не совсем женской, — какая создаётся не женской независимостью чувств; у тех моих знакомых она возникла скорее всего благодаря их опыту ухода в воображаемое и, изолировав от общности представительниц собственного пола, изолировала их и от пола противоположного. Я утвердился в собственном намерении отыскать в Джейн ключ — может быть, самый главный — к тому, что собирался писать сам, но всё меньше и меньше надеялся на успех. Очевидно, до самого конца она так и осталась загадкой для Энтони. Она была не из тех женщин, которых легко понять — эмпирически, логически… и в самом деле в этом отчасти и заключалась главная проблема: она могла говорить о себе ярко и открыто и всё же оставаться во тьме… оставаться не просто непроницаемой, но рассчитанно двуличной; впрочем, двуличие предполагает лицемерие, а здесь, видимо, работал инстинкт самосохранения, понимание, что чувства «тёмной» части её существа могут слишком многое разрушить, если позволить им проявиться. Такое предположение, как я теперь заметил, подтверждалось и чем-то более конкретным: всё, что она говорила, особенно в этот вечер, помещалось ею как бы в кавычки, тонко отделялось от каких-то гипотетических высказываний, которые могли бы оказаться более искренними. Я видел, что ей, как и всем нам, приходится делать над собой усилие, так что в каком-то смысле эта её манера казалась недоброй. Но у меня создалось впечатление, опровергающее сравнение с моими знакомыми писательницами, что передо мною человек, глубоко разочаровавшийся в словах, не доверяющий им и ждущий чего-то лучшего.
Когда я спустился к завтраку, я застал Нэлл за столом одну. Очевидно, Пенни уже отправилась в конюшни. Эндрю, выбрав часок, развлекал наверху сынишку, Джейн и Каро ещё спали, а Пол бродил где-то в полном одиночестве. За ночь небо очистилось, за окнами сияло солнце, и открывался весьма приятный вид. Чего нельзя было сказать о выражении лица Нэлл, когда она наливала мне кофе.
— Хорошо, что я дала слово улыбаться весь уик-энд напролёт! Даже на смертном одре.
— Каро?
— Вы-то все мирно спали в своих постельках.
Я попытался изобразить раскаяние:
— Я настаивал, чтобы она тебе всё рассказала, Нэлл.
— Не беспокойся. Тебя уже обелили.
— Я был поставлен перед fait accompli[723]. Сразу по приезде.
— Ты не виноват. — Она прикурила сигарету. — Или мы оба виноваты.
— Мне кажется, она унаследовала от нас и кое-какие достоинства.
Нэлл выдохнула дым через нос; в глазах зажёгся огонёк былой агрессивности, готовности бросить вызов.
— С возрастом мы становимся мягче.
— Просто честнее.
— Из чисто академического интереса — ты-то что думаешь?
— Она выживет. Как мы с тобой в своё время.
— Кому как удалось.
Я иронически обвёл взглядом элегантную столовую, но Нэлл не откликнулась на предложение относиться к себе полегче и сердито разглядывала полированную столешницу розового дерева, разделявшую нас.
— Я знаю, ты считаешь, я пыталась сделать из неё легкомысленную дуру.
— Ну, ты себя недооцениваешь. А насчёт Барни… тут я вообще-то так же виноват, как и ты.
— Она-то как раз так не считает.
— Почему ты так думаешь?
— По всей видимости, она обожает свою работу. Лондон. Мне вчера пришлось выдержать настоящую атаку. Будто я всю жизнь была для неё всего лишь кем-то вроде тюремного надзирателя.
— Она же понимает, что повела себя не так, как надо. Она и со мной обошлась точно так же. Припомнила мне все мои грехи.
— Это какие же?
— Отношусь к ней как к маленькой. Недостаточно с ней откровенен.
Она помолчала, потом заговорила снова, с искренностью, меня поразившей:
— Больше всего меня возмущает, что Джейн оказалась первой, с кем она поделилась.
— Насколько я могу судить, Джейн для неё давно уже стала чем-то вроде наперсницы, которой она может говорить то, что думает о нас с тобой.
— Но я ей мать!
— Я и не собираюсь её оправдывать, Нэлл.
— Разве я не права?
— Права, конечно.
Очень соблазнительно было напомнить ей, что до нашей женитьбы она вряд ли «всем» делилась со своей матерью, но я придержал язык.
— Просто не понимаю, что происходит с нынешним поколением.
— А Эндрю ты рассказала?
Она передразнила мужа:
— «Девочка хочет пожить собственной жизнью, не правда ли?» — Я улыбнулся, но она не ответила на улыбку. — Чувствую, против меня составляется заговор.
— Я в нём не участвую.
— Я так старалась.
— Я знаю. — В её глазах по-прежнему светилось сомнение. — Слушай, Нэлл, клянусь Богом, я терпеть этого человека не могу… Каро тебе говорила — он меня на ленч пригласил? Я пошёл — по его просьбе.
— Она упомянула об этом. Вскользь.
— Во всяком случае, ему удалось убедить меня, что он вовсе не хладнокровный соблазнитель. Он стал кумиром телевизионной публики, но ему хватает желчи, чтобы понимать, что наш мир болен и что сам он не может вырваться из его тенет… ну ты представляешь. Но приходится признать, что в этом человеке есть что-то такое, что нужно Каро. Как ни невероятно.
— Она говорит, что вопрос о браке даже не ставится.
— От него я услышал то же самое.
Я рассказал ей о том, что узнал от Барни о его собственном браке. В окно, за спиной Нэлл, я видел, как, опустив голову, шагает через усыпанную гравием площадку Пол. Нэлл загасила сигарету и подняла на меня широко распахнутые глаза; взгляд её говорил: «Я ко всему готова, всё выдержу».