Старший араб, тот, косоглазый, встал и кивком головы пригласил их следовать за ним. Они вышли в дверь, за которой царил мрак и воздух был много холоднее, чем в большой комнате. Араб повернул старый фаянсовый выключатель, и тусклая лампочка осветила длинный казарменный коридор с двумя рядами дверей по сторонам. Старик обернулся к Дэну и вопросительно поднял один палец, потом два. В ответ Дэн поднял два. Старик проковылял по коридору чуть дальше и открыл одну из дверей. Кровать, стул, шкаф, два истёртых узких коврика на плиточном полу и керосиновая печка. Араб наклонился и зажёг печь: затрепетало неровное пламя. Дэн поставил сумку Джейн на пол и пошёл за стариком на другую сторону коридора: такая же голая комната, тот же процесс возжигания печи. Дэн повернулся к Джейн, подошедшей к ним сзади:
— Этот номер чуть просторней. Может, тебе лучше будет здесь?
— Кажется, тут ещё холоднее. Как ты думаешь, ванная здесь есть?
Как ни удивительно, оказалось, что ванная есть — в конце коридора. Вода шла только холодная, но старик указал на пластмассовое ведро, потом на себя и сделал несколько движений, будто моется: если надо, он принесёт горячей воды. Сзади к ним подошёл Лабиб. Он явился, чтобы объявить меню. Можно заказать яйца или баранину, лапшу или рис.
Минут через пять Дэн и Джейн сидели на диване в большой комнате, безропотно ожидая обеда: тут было хотя бы тепло. Повар исчез, но другие двое сидели у противоположной от печи стены и в суровом молчании взирали на двух англичан, будто были раздражены тем, что нарушен покой их зимних вечеров у огня. Лабиб сидел за одним из столиков в той части комнаты, что служила столовой, и читал газету. Из-за занавески в торце доносилась арабская музыка — включили радио; время от времени слышался скрежет передвигаемой сковороды. Но в комнате царила всепоглощающая тишина, грозная аура ожидания. Джейн наклонила голову.
— Если ты ничего сейчас же не скажешь, я не выдержу и захихикаю.
— Думаю, в том-то и дело. Они заключили пари, кто из нас не выдержит первым.
— Что за невероятное место!..
— Край света.
— Напоминает какую-то пьесу об искривлении времени.
Дэн быстро взглянул на неё и улыбнулся:
— И я то же самое почувствовал. Когда мы вошли. В самом ли деле мы сюда добрались.
— Да нет. Мы лежим где-то на обочине дороги.
— Лабиб прочтёт об этом в своей газете. Вот-вот наткнётся на сообщение.
Она бросила взгляд туда, где сидел Лабиб. Тот как раз в этот момент перевернул страницу, и они оба, не так уж притворно затаив дыхание, наблюдали за ним. Но шофёр всего-навсего нащупал в кармане пачку сигарет. Джейн улыбнулась, опустив глаза.
— А что случится, если мы попросим чего-нибудь выпить?
— Думаю, получим не меньше десяти лет в соляных копях.
Тем не менее он встал и подошёл к Лабибу. Есть только пиво. Закон такой. Лабиб обернулся и сказал что-то тем, у стены. Младший исчез в кухне и вернулся со стаканами и двумя бутылками без ярлыков. Местное пиво, очень слабое, но приятное на вкус. И снова — гнетущая тишина; двое арабов взирают на англичан с противоположной стороны комнаты. Снаружи, от дороги из Хомса, донёсся шум армейского грузовика. Но грузовик промчался мимо. Где-то в развалинах залаял бродячий пёс, короткое тявканье перемежалось воем. Лабиб отложил газету и уставился куда-то в пространство, за пределы пустой столовой; потом извлёк записную книжку и взялся за какие-то подсчёты, во всяком случае, так рассудил Дэн, потому что карандаш Лабиба постоянно зависал над страницей. Отлучённый от руля, он приуныл, ему было скучно: кентавр, утративший тело. Дэн взглянул на Джейн.
— Жалеешь, что мы сюда заехали?
— Что за абсурд!
— Завтра опять эта занудная дорога обратно.
— Ни за что в жизни не пропустила бы такое. Раз уж мы тут.
— И я чувствую то же самое. — И он очень тихо добавил: — Хлеб. И ты.
Она иронически откликнулась:
— Боюсь, я не смогла бы петь в этой пустыне[913].
— А эту часть я забыл. — Джейн сидела, потупившись, разглядывая стакан, который держала на колене. — Не стану нарушать обещание. Только я и минуты сегодня не выдержал бы, если бы тебя со мной не было.
Она промолчала, будто его слова не требовали ответа. Но молчание, царившее в комнате, заставило её заговорить:
— Нас ждут и другие дни, Дэн.
Он подождал минуту-другую, встретил взгляд косоглазого араба и проговорил, глядя на него и как бы к нему обращаясь, хотя оба понизили голоса, чтобы их не слышал Лабиб:
— Когда мы будем путешествовать в одиночку.
— Ну, по местам вроде этого…
Он украдкой взглянул на неё.
— А по другим местам — это всего лишь сентиментальное помрачение ума?
Она всё смотрела на свой стакан.
— Если человек чувствует, что должен…
Дэн опять подождал.
— Жаль, что всё это происходит не двести — триста лет назад.
— Почему?
— Когда существовали настоящие монастыри, по крайней мере ясно было, с чем борешься.
— Мне жаль, что ты так это воспринимаешь.
— Но ведь похоже? Хоть немного?
— В том смысле, что у меня нет иного выбора. Такое у меня чувство.
— Может, тебе просто храбрости не хватает?
— Возможно.
Но это было сказано так, будто она взвесила обвинения и выбрала то, что полегче, чтобы избежать более тяжкого. Дэн поглядел на Лабиба. Тот зевнул, убрал записную книжку, потом поднялся на ноги и исчез в кухне. Они услышали, как он что-то сказал повару.
— А ты не думаешь, что моей храбрости хватит на нас обоих?
— Нельзя же просто передать свою храбрость другому, Дэн. Она либо есть в тебе, либо…
Джейн пожала плечами, и голос её замер: ей явно хотелось, чтобы замер и разговор на эту тему. Дэн снова впился взглядом в безмолвных зрителей у противоположной стены. Но всё же у него теперь было за что ухватиться. Ведь она приехала сюда. Не стала настаивать на немедленном отъезде в Рим, не отказалась продолжать разговор с ним. Да и то, как она сидела, опустив голову, словно непослушная школьница, ожидающая нового выговора. Он спокойно продолжал:
— Мы только что проехали через одно из самых пустынных и одиноких мест на земле. Ты назвала пейзаж ирреальным. Для меня же он — воплощение страшной реальности. Символ. — Дэн украдкой взглянул на всё ещё потупленное лицо Джейн. — Хочешь, чтобы я замолчал?
Она покачала головой. Он принялся рассматривать свой стакан.
— У меня такое чувство, будто мчусь в пустоте. За занавесом, о котором говорил герр профессор. А эта девочка в Калифорнии — просто коврик, повешенный, чтобы не дуло. Я не могу больше использовать её для этой цели. Не говоря уже ни о чём другом, она это прекрасно понимает. — Голос его звучал очень спокойно, словно разговор шёл о ком-то другом. — Всё это звучит так, будто я уговариваю тебя спасти меня от неё. Вовсе нет.
— Пустота — вещь весьма относительная, не так ли?
— Хочешь сказать, что я не имею права на это чувство? Экономическая привилегированность лишает человека других человеческих прав?
— Разумеется, нет. Просто… пустота — понятие из словаря отчаяния.
— Мне не позволено рассуждать, как рассуждает Беккет?
— Только там, куда не распространяются твои иные привилегии.
Он всмотрелся в её потупленное лицо, в застывшее на нём выражение упрямства и поразился возникшему в его душе чувству нежности — даже к этой её черте.
— Это ещё хуже. Чем больше и острее ты способен чувствовать, тем счастливее должен казаться?
Она чуть повела головой, не соглашаясь.
— Я подумала о том человеке у дороги. Который протягивал нам утку.
Дэн понял, что она имеет в виду: реальную пустоту жизни некоторых людей… многих. Молодой араб встал со стула и отправился на кухню. Косоглазый старик уронил голову на грудь — похоже, задремал.
— Я согласен, что каждому из нас невероятно повезло — в биологическом смысле. Образование, культура, деньги… и всё прочее. Но логика, которой я не могу следовать, говорит, что любые решения должны быть продиктованы чувством вины по этому поводу. Не верю, что это чему-то поможет. Я не утверждаю, что мы всегда правильно используем полученные нами дары, никак ими не злоупотребляя. Но когда ты вообще отрицаешь их подлинные или потенциальные достоинства…
— Вовсе я этого не отрицаю.
— В каком-то абстрактном смысле — возможно. Но в практическом — весьма эффективно. Мне не позволено даже реально сознавать, что я злоупотребил этими дарами. — Он снова бросил быстрый взгляд на её лицо и отвернулся. — Мы прилагали недостаточно усилий, Джейн. Мы бежали, как крысы с корабля. Струсили. А оснований для этого у нас было гораздо меньше, чем у кого бы то ни было. Энтони должен был стать священником. Ты — моей женой. Я должен был попытаться стать серьёзным драматургом. — Джейн так ничего и не сказала, и он заговорил более лёгким тоном: — Я вовсе не уверен, что на тебе лежит не самая большая вина. Ведь именно ты полуразглядела всё это тогда, в Оксфорде. Что мы живём в нереальном мире.
— И сразу же попали в ещё худший.
— Я — за твою интуицию. Не за то, что ты делаешь. Пытаюсь убедить тебя, что ты опять принимаешь неверное решение, исходя из верного ощущения.
— Дэн, я просто пытаюсь не причинить боли тому, кто мне очень дорог.
— Ты, может, и пытаешься. Но безуспешно.
Она замешкалась, потом упавшим голосом проговорила:
— Ты уже сам объяснил. Всё — из-за огромного списка неверных шагов, сделанных мною в прошлом.
— А то, что ты сказала мне на острове Китченера, — правда? Что я помог тебе решить, что ты будешь делать, когда мы вернёмся домой?
— Ты и сам знаешь, что правда.
— Тогда я не понимаю, почему ты могла послушать моего совета тогда. И не принимаешь его сейчас.
— Потому что я очень ценю твоё знание жизни. Твоё мнение вообще.
— Но не о том, что касается лично тебя. Нас.
— Ты идеализируешь меня. Не понимаешь, какой я стала.