— Я слышал, на студии все в восторге. — Она слегка пожала плечами. — Билл звонил на днях.
— Мне тоже.
— А с новым фильмом? Решено и подписано?
— Не совсем. Дэвид ждёт, чтобы благая весть облетела округу. Чтобы выжать из них хоть чуточку побольше. — (Дэвид — её коммерческий агент.)
— Но ты ведь согласишься?
Она не ответила; потом сказала:
— Дэн, не будь таким! Пожалуйста.
— Каким?
— Вот таким «каким?». — И она добавила: — Я ведь тебе не дочь. — Потом: — Да, кстати. — Она наклонилась к плетёной сумке, стоявшей на банкетке рядом с ней, и достала небольшую картонную коробочку. Протянула Дэну, не поднимая на него глаз. — Я подумала, может, тебе будет приятно дать ей это. Не обязательно говорить, что от меня.
Он снял крышку и раздвинул складки папиросной бумаги. Там лежала серебряная цепочка, а на ней, в виде кулона, — черепок из Тсанкави, обрамлённый серебряным ободком.
— Спасибо, Дженни! Это и правда приятно.
Она искоса взглянула на кулон или на то, как он его рассматривал.
— Он может и ей принести беду.
— На эту удочку я поддаваться не собираюсь. — Дэн повернулся к ней, поцеловал в висок и снова принялся рассматривать кулон. — И разумеется, я скажу ей, что это — от тебя.
Она произнесла неловко:
— Я, видно, совсем с ума сошла. Очень много таких заказала.
— Он просто прелестный. — Дэн замешкался. — Знаешь, я привёз тебе кое-что из Египта. Только у меня не хватило смелости это сюда принести.
— А что это?
— Старые бусы. Из захоронений. Тебе они, может, и не понравились бы.
Она пожала плечами:
— Не имеет значения. Я всё равно теперь настроена против всяческих украшений.
Он снова закрыл кулон папиросной бумагой.
— Каро он очень понравится.
Дженни отпила пива.
— А она всё ещё?..
— Теперь он заговорил о разводе.
— А она?
— Стучу по дереву.
— А за тебя она рада?
— Она всегда очень любила свою тётку. — Он продолжал — чуть слишком поспешно, чуть слишком лёгким тоном: — Это позволяет ей двух родителей одним камнем убить. Первое, что она мне заявила: «Я всегда знала, что ты выбрал не ту сестру».
Дженни не улыбнулась. Допрос продолжался. Однако он вёлся очень осторожно, и на Дэна она не смотрела.
— А твоя бывшая?
— Кажется, она решила, что может всё-таки не рвать с нами отношений. Поскольку мы оба всегда были совершенно несносными людьми. Как она деликатно нам объяснила.
— А что вы делали в Италии?
— На пару дней останавливались, чтобы повидать младшую дочь Джейн. Она там, во Флоренции, изучает итальянский.
— И чтобы написать мне уведомление об отставке.
— Чтобы объяснить почему, Дженни.
— А я и так поняла. Из той открытки, что ты из Асуана послал. — Она взяла кружку с пивом, но пить не стала. — Жалко, ты не сказал мне, что происходит, до того, как вы уехали.
— Честно, Дженни, я ведь и сам не знал. Ты должна мне поверить.
— Но какое-то представление об этом у тебя должно было быть.
— Только — что мне её очень жаль. Это я и попытался объяснить тебе в письме из Италии.
Последовало долгое молчание. Дженни выпила немного пива и теперь смотрела в противоположный конец зала, на стойку бара. Дэн чувствовал себя ужасно, он ведь пришёл сюда с уверенностью, что не допустит такого. Но с первой минуты, с первого взгляда на Дженни, которая уже ждала его… её одиночество в пустом зале, её пальто и сумка на банкетке рядом с ней, натянутая улыбка, облегчение, что он всё-таки пришёл, неприязнь и обида… символический поцелуй в щёчку, банальный спор по поводу её настойчивого желания самой заплатить за напитки — «Мы же теперь в Лондоне» — …всякая возможность оставаться естественными исчезла, растворилась в притворной естественности обоих. Дженни заговорила, всё ещё пристально глядя на стойку бара:
— Каждый день я думаю — что ты делаешь, чем занят? Хотя твёрдо знаю, какой ты изощрённый лгун и подонок.
— Ты же обещала, что мы…
— Просто я хочу тебе об этом сказать.
Он помолчал.
— А я сам иногда думаю — что же я делаю? Если это может служить утешением. — Дэн почувствовал её взгляд на своём лице, но сам на неё не взглянул. — Когда оба гораздо старше, становится очень трудно. За жизнь оба понадевали на себя столько брони, что теперь непонятно, как её снять. Так что «подонок» знает, что он теряет в тебе.
— Не пытайся позолотить пилюлю, Дэн.
— Если бы можно было её позолотить!
Дженни поставила кружку на столик, оперлась спиной о стену и скрестила на груди руки.
— Завтра я домой уезжаю. В Чешир.
— А твои знают?
— Я сделала вид, что ты повёл себя как настоящий джентльмен. Бог знает зачем. — Но тут она поморщилась, глядя в стол. — Ты заставляешь меня произносить все те реплики, которые я собиралась вырезать. — Потом: — Я хотела встретиться с тобой здесь только потому, что здесь мне стыдно плакать.
— Ты же знала, что я чувствовал. До отъезда.
Дженни опустила руки на колени, разгладила шов на рукаве.
— Но ты так и не узнал, что чувствовала я. В глубине души. — И вдруг спросила, понизив голос: — А если бы я написала про Тсанкави с самого начала? Всё было бы по-другому?
Он не ответил. Он тоже пришёл на эту встречу, заранее решив заговорить о Тсанкави, как только представится возможность: и повод был прекрасный, когда она показала ему кулон; он же чувствовал себя распоследним трусом, потому что понимал — то, что он молчал об этом, несомненно, окрасило их недолгий разговор по телефону, предшествовавший встрече. Она — в Лондоне; ей просто хочется ещё раз с ним повидаться; она не расчувствуется; всего на час, где-нибудь на нейтральной территории, в каком-нибудь людном месте. Теперь она подняла на него глаза:
— Ты ведь его получил?
— Да, Дженни. Попала в самое яблочко. Куда и метила. — Она опустила глаза, а он добавил очень мягко: — Но так ужасно не вовремя. Мне очень жаль.
— А если бы вовремя?
— Я думаю, тогда, в один непрекрасный день, ты почувствовала бы себя ещё несчастнее, чем сейчас.
Она по-прежнему рассматривала собственные колени.
— Но мы по крайней мере попробовали бы.
— Дженни, моя дорогая, невозможно опередить жизненный опыт. То, как ты справляешься с жизнью. Открываешь жизнь вместе с кем-то того же возраста, что и ты. Кто тоже учится.
— Я уже прошла через всё это. С Тимоти.
— Нет. Тебе только кажется, что прошла.
Она с минуту обдумывала сказанное — поспорить в открытую или не стоит.
— Если бы только ты смог понять, что моё дурацкое притворство с этой «оценкой тебя по-честному» на самом деле было вовсе не о том, почему я не могу любить тебя. А о том, почему люблю. — Помолчав, она сказала: — Вот эта часть твоего письма была ужасна Больнее всего.
— Ничего дурацкого в этом не было. Была смелость. И проницательность.
— Необычные для актрисы.
— Необычные для любого человека твоего возраста. Тебе трудно будет найти такого, Дженни. Но зато ты знаешь, кого искать.
— Ну, значит, со мной всё в порядке.
— Ты же знаешь, я не это имел в виду.
Её лицо становилось всё более и более замкнутым.
— Мне хотелось бы, чтобы ты их вернул.
— Чтобы ты их уничтожила?
— Этот «Третий вклад»… одна мысль о нём заставляет меня краснеть.
— Из-за того, что писала честно?
— Будто онанизмом перед камерой занималась.
— А теперь ты рассуждаешь по-стариковски.
— Вижу, ты и сейчас веришь, что так оно и было.
— Никогда я так не думал. Но твёрдо знаю, что никакого значения не имеет, было так или нет.
Она глубоко вздохнула и подняла на него глаза.
— Единственное, что я в реальной жизни сделала, это отказалась ещё раз пойти с ними вместе в ресторан. Думаю, они решили, что я ужасно скучная. Англичанка. — Дженни отпила чёрного пива из кружки, и вдруг её мысли, как часто бывало, перескочили на другое. — А ты помнишь, как первый раз вернулся сюда?
— Этот шок с годами не слабеет.
— Начинаешь скучать о тех вещах, какие там думал, что презираешь. А тут заново открываешь вещи, которые всегда принимал как нечто само собой разумеющееся. Знаешь, когда я впервые взяла из-за двери моей квартиры бутылку молока, я готова была её расцеловать. — И тут, без всякого перехода, она сказала: — Я тебя никогда не прощу, если ты их кому-нибудь когда-нибудь покажешь.
Он улыбнулся:
— Ну я мог бы призанять главную идею. Ты ведь сама говорила, что можно.
— Знаю я эти твои игры. Со всеми нами гораздо легче сосуществовать, когда мы становимся лишь образами из твоего прошлого. Я думаю, ты — весьма оригинальное воплощение мужского шовинизма.
— Все писатели такие. Даже писательницы.
Кажется, она собиралась с этим спорить, но вместо этого опять устремила полный неодобрения взгляд в другой конец зала.
— И где же это будет?
— Подозреваю, это будет всегда в одном и том же месте. В размышлениях.
— А сценарий?
— Отдан на машинку.
— Доволен?
— Счастлив был закончить последнюю сцену.
— Как и тут.
— Это неправда.
— Наверное, это на всех нас сказывается. Два месяца на это. Два месяца на то. — Она бросила на Дэна осторожный взгляд. — Не думаю, что тебе хватит терпения написать роман. — Он понимал, что она на самом деле имеет в виду под словом «роман», но не знал, как ответить ей, не обидев. — Наверняка опять возьмёшься за сценарии — не пройдёт и полгода.
— Даже года не дашь?
Она молча покачала головой, но так, что он впервые внимательно вгляделся в её лицо и взял под столом её руку.
— Поэтому я и не хотел, чтобы мы встретились.
Она наклонилась вперёд, подняла локоть этой руки на стол, другой подпёрла щёку, внимательно глядя в кружку с пивом. «Пивнушка» постепенно наполнялась людьми, восемь или десять посетителей толпились у стойки.
— Не стану плакать. Это унизительно. — Дженни отобрала свою руку и снова откинулась к стене. — У меня не хватает смелости даже друзьям позвонить. Боюсь завтра домой ехать. Говорить с ними об этом. Притворяться, что это ничего не значит. — Она опять потупилась. — Лучше бы ты оставил мне какую-нибудь другую миленькую болезнь. Вполне тривиальную. Вроде сифилиса.