Он проводит пальцем по абрису ее губ.
— Ну и феноменальной же девственницей ты, видно, была в свои одиннадцать лет!
— Ну, я же не все свое оливковое масло истратила. Если это вас так интересует.
Он щелкает ее по носу:
— А это уже прямой плагиат из «Carmina Priapea».{43}
— Мой собственный уникальный и потрясающе чувственный опыт, если хотите знать, предвосхищает этот затхлый сборник непристойностей по меньшей мере на два тысячелетия.
— Могу вполне поверить тому, что ты лежала на животе.
Она молчит; и чем больше он улыбается, тем больше она не улыбается, если можно так выразиться.
— Вы что, хотите сказать, что все остальное я выдумала?
Он снова насмешливо щелкает ее по носу:
— Ты, как и я, прекрасно знаешь, что сатиры — чистейший миф.
На миг она чуть прищуривает глаза, их и без того темные радужки становятся будто бы еще темнее.
— Ах вот как?
Он все еще улыбается.
— Вот так.
— Вы делаете мне больно. Грудь…
Со вздохом он снова приподнимается над ее телом. Чувствует, как размыкается кольцо ее ног у него за спиной. Она скрещивает на груди руки и пристально на него смотрит. С ней происходит резкая перемена от одного настроения к другому: словно туча надвинулась на солнце. А он все улыбается.
— Обожаю, когда ты притворяешься сердитой.
— Но я и правда сердита.
— Да ладно тебе. Уж и пошутить нельзя.
— Вы хотите сказать, что не верите ни одному слову из того, что я рассказала? Вы это хотите сказать?
— По-моему, мы уже наговорились.
— Я жду ответа.
— Да ладно тебе.
— Мне очень хотелось бы, чтобы вы перестали использовать это дурацкое клише. — На лице ее не видно и следа иронии. — Вы верите или не верите тому, что я только что вам рассказала?
— Аллегорически.
Она мерит его ледяным взглядом.
— Вам нужно, чтобы отныне все было именно так, да?
Он больше не улыбается.
— Не имею ни малейшего представления, о чем ты толкуешь.
— Вам нужна ничем не приукрашенная правда, да?
— Ну, ты же прекрасно знаешь, почему тебе досталась художественная литература. Никакого отношения к невезенью, к вытянутой тобой короткой соломинке это не имеет. Просто ты всегда умела лгать в десятки раз искуснее, чем все твои сестры, вместе взятые.
— Какие еще сестры? Нет у меня никаких сестер.
— О, конечно! И тебя не зовут Эрато, и ты…
— Нет, меня не зовут Эрато! И вы абсолютно правы. Действительно, сатиры — чистейшей воды миф. Действительно, этой гротескной сцены никогда не было. Тем более что в ней были заняты не одно, а два совершенно мифических существа.
Он пристально смотрит вниз — на ее лицо. Она отвечает ему полным ярости взглядом.
— Интересно, что все это должно означать?
— Просто я не позволю всякому эталонно-отвратительному женофобу взять меня на пушку — вот что это должно означать. А еще я скажу вам, что такое современный сатир. Это тот, кто изображает женщину на бумаге, чтобы заставить ее говорить и делать такое, чего ни одна реальная женщина в здравом уме и твердой памяти в жизни не скажет и не сделает.
— Не понимаю, что ты пытаешься…
— Я из кожи вон лезу, чтобы вести себя, как вам этого хочется. Насколько мне это удается без чувства физического отвращения. И вот все, что я в конце концов получаю в виде благодарности: одни насмешки!
— Эрато!
— Да не смеши ты меня! Какая я тебе Эрато! Ее и на свете-то никогда не было. И даже если бы она существовала, ты что думаешь, она приблизилась бы хоть на десять световых лет к этой отвратительной палате, не говоря уж о том, чтобы раздеться и позволить тебе… Ну, чесслово! Ты когда-нибудь повзрослеешь?!
— Тогда кто же ты, по-твоему, черт возьми?
— Откуда мне знать? Просто еще одна из жалких фантастических фигурок, какие твой больной ум создает из ничего. — Она отворачивает лицо, смотрит в сторону. — О господи, у меня одно лишь желание: чтобы ты поскорее уж трахнул меня — и дело с концом! А потом бросил в очередной костер.
Он смотрит на повернутое в профиль лицо на подушке.
— Фантастическим фигуркам не дозволено иметь желаний. Так что могу тянуть с этим столько времени, сколько мне заблагорассудится. Пардон — поправочка. Заколебанного времени.
— Я-то думала, такие, как ты, вымерли вместе с Оттоманской империей.
— А могу еще дольше. Поскольку ты ведь не настоящая.
Она снова сердито смотрит ему в лицо.
— Я кажусь реальной только из-за твоего тошнотворного представления, что по-настоящему совершенно нереальный персонаж, воплощением которого я, как предполагается, являюсь, должен таким казаться. На самом же деле реальная я в этой ситуации избегала бы вообще всякого упоминания об этом деле, и прежде всего потому, что ни за что не оказалась бы в подобной ситуации. Если бы имела возможность выбора. А у нее такой возможности нет. Поскольку она нереальна. — Она приподнимается с подушки и с упреком качает головой. — Просто ты занимаешься тем же, чем и всегда: думаешь, что ловишь ускользающую тему, а на деле — гоняешься за собственным хвостом.
— Ах как смешно! А откуда тебе известно, чем я всегда занимаюсь?
— А я и не знаю.
— Но ты ведь только что…
Она отворачивает лицо.
— Я всего лишь как попугай повторяю слова, которые ты мне подсказываешь. Они — твои. Вовсе не мои.
— Ни хрена себе. — Она по-прежнему полна отвращения и не поворачивает головы. — Ты — всего лишь мои собственные слова? Всего лишь воск в моих руках?
— Я бы сказала — дешевый пластилин. Это больше подходит.
Он на миг задерживает дыхание.
— Что же, ни шепота сердца, ни малейшего признака собственной воли?
— Да я бы ушла из этой комнаты сто лет назад, будь моя воля.
— И я мог бы делать с тобой, что в голову придет, и ты бы так и лежала тут?
— Вот уж нет. — Она презрительно фыркает. — Я же знаю, какой смрадный гарем живет в твоем воображении! Я бы извивалась и дразнилась и подстрекала бы тебя по-всячески.
Он ловит ее на слове:
— Откуда это ты знаешь, какое у меня воображение?
— «Знать» в данных обстоятельствах — просто эпистемологическая бессмыслица.
— Не важно. Ты же это слово употребила.
— Оттого что твое воображение так грубо повторяет себя, достаточно оказаться его жертвой всего на нескольких страницах, чтобы догадаться, как оно всегда работает.
— И ради всего святого, объясни — как это гарем может быть смрадным?
— А ты попробуй поживи в нем. Вместо того чтобы им владеть.
Он пристально смотрит вниз — ей в глаза.
— Я ни одного из этих слов тебе в уста не вкладывал.
— Да я скорее бы умерла, чем попала в твой диалог. По собственной воле. Если бы она у меня была.
— Если хочешь знать, ты говоришь исключительно так, как тебе самой хочется. То есть как испорченная сучонка, которая так же прямодушна, как поворот под прямым углом, и невинна, как стриптизерка в дешевом ночном клубе.
— Благодарю вас.
— Меня не так легко одурачить. Такие вот ситуации тебе особенно по душе. Появляешься, а потом капризничаешь и сопротивляешься — с самого первого слова и до конца. И более того, сама прекрасно это сознаешь. Разве не так?
— Как скажешь. То есть если ты скажешь, что «как скажешь» и есть то, что ты хочешь, чтобы я сказала. А так оно, очевидно, и есть.
— Я требую настоящего ответа.
— Наконец-то он заговорил по-настоящему.
— Я полагаю, что имею право на настоящий ответ.
— Тогда тебе лучше его по-настоящему придумать.
— Но это же не ответ.
Она пожимает плечами:
— Попробуй еще раз. Ты же хозяин. Мастер слова.
Он сердито вглядывается в ее отвернувшееся лицо. Молчание. Потом он говорит:
— Я все-таки тебя поймал.
— Как это?
— Велев тебе что-то сделать. А ты не сделала.
— Я же мысли не читаю. Я просто твоя надувная кукла.
— Прекрасно. Я хочу, чтобы моя надувная кукла сказала, что она меня любит. Страстно. Сейчас же.
— Я люблю тебя. Страстно.
— Не так. С чувством. Con amore[942].
— Не думаю, что сумею.
— Так-так-так!
Она смотрит на него презрительно:
— Не моя вина, что я к тому же еще и запрограммирована рабски подчиняться любому дурацкому настроению, какое тебе заблагорассудится придумать. Какой бы неуклюжий набор женских эмоций ты для меня ни состряпал. Не говоря уж о твоем собственном персонаже. Я замечаю, что тут нет ни единого слова о его весьма сомнительном статусе. Интересно, кто дергает его за ниточки?
— Я сам. Я — это и есть я. Не смеши меня.
Она одаряет его саркастической усмешкой и отводит глаза.
— О господи, до чего же ты наивен!
— Это ты наивна. Я ни за что не мог бы приказать моему собственному персонажу хотя бы намекнуть, что я — это на самом деле не я.
— А тогда почему он повсюду обозначается как «он»? Что это ты пытаешься скрыть?
Он на минуту умолкает.
— Слушай-ка, я эту абсолютную дичь даже и обсуждать не собираюсь. Ведь на самом деле ты просто пытаешься уйти от объяснений, почему ты не хочешь выполнить мою просьбу.
— Ну, я, может, и сумела бы симулировать это чисто физически. Впиваться в тебя ногтями и стонать. Это подойдет?
— Нет, не подойдет.
— Тогда я предлагаю, чтобы этим занялся твой персонаж. Заставь его сказать мне, что он меня страстно любит. — Она опять отворачивает от него лицо. — Я жду.
— А я знаю, что тебя грызет. Ты просто классическая зануда — всегда все удовольствие испортишь. Как только начнешь испытывать наслаждение от чего-то, сразу же чувствуешь себя виноватой. И ускользаешь — скрываешься за этой дерьмовой болтовней о реальном и нереальном.
— На твоем месте я бы не решилась заводить этот разговор.
— Что ты имеешь в виду?