Он некоторое время молчит.
— Если бы только я с самого начала понял, что ты — настоящая — ничего не принимаешь всерьез.
Ее рука скользит к низу его живота.
— Так-таки — ничего?
— Кроме этого.
Она щиплет его за складочку кожи у пупка.
— Я всего лишь такая, какой хочешь видеть меня ты.
— Тогда, значит, это — не реальная ты.
— Это — реальная я.
— Тогда ты можешь рассказать мне правду про Смуглую леди.
— Мой милый, да она тебе нисколечко не понравилась бы. Она была точно как сестра Кори.
— Что — буквально? Физически похожа на сестру Кори? Не может быть!
— Как вылепленная. По странному совпадению.
И опять он поворачивается к ней в сильнейшем удивлении:
— Эрато, ты не… ты надо мной не смеешься?
— Разумеется, нет, Майлз. — Она поднимает глаза и встречается с ним взглядом. — Я очень рада была бы над тобой посмеяться.
Он роняет голову на ковер и устремляет глаза в потолок.
— Господи боже мой! Черная!
— Мне казалось, мы с тобой остановились на шоколадно-коричневой, дорогой.
— И ты не была против?
Она вздыхает:
— Дорогой, ну конечно же, я пошутила. Про то, как шла по Старому Чипсайду. Просто я была чем-то у него в мозгу. Просто это что-то в его мозгу удивительно похоже на что-то в твоем. Разница только в том, что ты не хочешь оставить его там. Я не имею в виду только тебя лично: все вы, сегодняшние, этого не хотите. Все должно быть «реальным», «настоящим», иначе оно просто не существует. Ты же прекрасно знаешь, что реальная «настоящая я» — это я воображенная. Я реальна в твоем смысле слова потому, что ты хочешь этого. Именно это я и имела в виду пару минут назад.
— Но ведь это именно ты явилась и вполне реально сидела на моем письменном столе в самый первый раз.
— Дорогой, мне просто хотелось посмотреть, как это — быть по-настоящему реальной. Естественно, надо было выбрать — для кого стать реальной. Столь же естественно, что я выбрала тебя. Вот и все дела. Если смотреть на вещи реально.
Несколько секунд они лежат молча. Потом он слегка отодвигается.
— Может, теперь полежим на кровати?
— Конечно, милый.
Она поднимается и помогает подняться ему. Они нежно обнимают друг друга, губы к губам, идут — рука в руке и удобно устраиваются на кровати в той же самой позиции: ее голова у него на плече, его рука обвивает ее плечи, ее правая нога закинута на его ноги. Он произносит:
— Совсем забыл, какой из не поддающихся написанию вариантов это был.
— Двадцать девятый.
— А я думал, тридцатый.
— Нет, дорогой. Это же второй после двадцать седьмого, а двадцать седьмой был тот, где ты заставил меня… — Она теснее прижимается к нему. — Ну, сам знаешь. Ты жестокий-жестокий.
— Ты хочешь сказать, когда ты заставила меня заставить тебя…
— Ш-ш-ш…
Она целует его плечо. Часы удовлетворенно тикают, вынашивая очередное «ку-ку». Мужчина на кровати произносит, обращаясь к потолку:
— Ни за что бы не поверил. Как мы с тобой делаем это все более невозможным от раза к разу.
— Я же тебе говорила. О маловер!
— Я помню, дорогая. — Его рука скользит вниз по ее нежной спине, потом легонько похлопывает. — Ты и сестра Кори.
Она опять небольно щиплет его за складочку кожи.
— Я как сестра Кори.
— У тебя так здорово этот образ получается. Я все время забываю, что ты и она — одно и то же существо. — Он целует ее волосы. — С тех самых пор, как она, то есть, я хочу сказать, ты… фантастика! Вовсе не удивительно, что старик Уильям… ведь когда ты пускаешься во все тяжкие… И вовсе не удивительно, что он так рано облысел, если все это происходило у него в голове!
— Конечно в голове, милый.
Он нащупывает ее правую ладонь. Их пальцы переплетаются. Теперь они лежат молча, погруженные в воспоминания.
— Вот что мне показалось неверным сегодня. Я хочу сказать, всего два раза. Мы же не можем считать interruptus[957]. — Она не отвечает. — В среднем у нас бывает три, правда ведь?
— На самом деле, с рецидивами, три и три десятых, дорогой.
— Два раза — это не очень хорошо.
— Ну, мы же можем это компенсировать.
— Все дело в литературных кусках. Когда мы на них застреваем, мы забываем о самом существенном.
— Мой дорогой, мне не хочется тебе противоречить, но, если учитывать, кто я такая, я не могу совершенно от них отказаться.
— Ангел мой, я понимаю — ты не можешь. Просто…
— «Просто» — что, дорогой?
Он поглаживает ее спину.
— Честно говоря, я думал об одной из твоих сегодняшних вариаций. — Он похлопывает ее пониже спины. — Разумеется, она была выстроена весьма умело, как всегда. Но я не мог не задуматься, соответствует ли она контексту.
— Какую из вариаций ты имеешь в виду?
— Когда ты притворилась психоаналитиком. Вся эта ерундистика про мой вуайеризм и эксгибиционизм. Если откровенно, я тогда же решил, что это — перехлест. В данных обстоятельствах. И самую малость похоже на удар ниже пояса. Особенно там, где ты толкуешь про пристрастие к матери.
Она приподнимается на локте.
— Но, Майлз, дорогой мой, кто же совсем недавно говорил, что готов прямо-таки съесть мои груди?
— Зачем же нам прибегать к таким далеко идущим выводам лишь из-за того, что в виде сестры Кори ты завела себе пару потрясающих титек?
— Только в виде сестры Кори?
— Да нет, конечно. — Он касается рукой тех, что сейчас так близки к нему. — В виде вас обеих.
— Майлз, я слышала это совершенно четко. Ты сказал «в виде сестры Кори».
— Оговорился.
Она опускает взгляд на собственную грудь.
— Если честно, не вижу никакой разницы.
— Любимая, и в самом деле никакой существенной разницы нет.
Она поднимает голову.
— Как это — «существенной»?
— Только в крохотных нюансах. Да и потом, не можешь же ты ревновать к самой себе? Просто в ее образе ты самую малость повнушительнее и посмелее. Кажешься еще более бесстыдной и вызывающей, чем есть. — Он протягивает руку и ласково гладит предмет дискуссии. — Твои нежнее и утонченнее. Изысканнее. — Она снова изучает их нежную изысканность, но теперь с некоторым сомнением во взгляде. — Дай-ка я их поцелую.
Она ложится, снова опустив голову ему на плечо.
— Все это не важно.
— Ты тщеславная глупышка.
— Теперь я жалею, что позволила тебе уговорить меня принять образ чернокожей девушки.
— Ну, моя дорогая, мы же договорились. Мне и правда необходимо, чтобы ты являлась еще и в другом образе хотя бы затем, чтобы я мог вспомнить, как божественно ты выглядишь в собственном. В любом случае главное мое соображение заключается в том, что, как бы ни соблазнительно было обвинять меня в инцесте и прочих грехах, у нас с тобой есть масса более важных вещей, которыми следует заняться. У нас сегодня были длиннющие периоды, где нет ни малейшего намека на секс. Порой я чувствую — мы утрачиваем всякое представление о приоритетах. Нам следует вернуться к духу того совершенно замечательного времени, — где же это было, а? — когда мы почти ни слова не произносили.
— В номере восьмом.
— Он был так великолепно структурирован, весь такой плотный, серьезный, безостановочный — ну, ты понимаешь. Конечно, мы не всегда можем достичь таких высот, но все же…
— Кажется, я вспоминаю, что в том эпизоде была столь же долго сестрой Кори, как и самой собой.
— Разве, любимая? Совсем забыл. — Он похлопывает ее по спине. — Как странно. Поклясться мог бы — все время была только ты.
Воцаряется молчание. Эрато лежит, по-прежнему тесно к нему прижавшись. В ее позе изменилось лишь одно: теперь ее глаза открыты. На миг можно было бы предположить, что она затаила в душе обиду. Но очень скоро выясняется, что это предположение абсолютно иллюзорно, так как она вытягивает губы и целует то место у его плеча, где только что покоилась ее голова.
— Ты прав, дорогой, как всегда.
— Не надо так говорить. Лишь иногда.
— Дело в том, что я чувствую, как ты становишься все лучше и лучше — гораздо лучше меня — в умении быть невозможным.
— Чепуха.
— Нет, правда. У меня нет этой твоей интуитивной способности портить настроение. Не так-то просто этому научиться, если провела всю жизнь, пытаясь делать обратное.
— Но у тебя сегодня все просто чудесно получалось. Ты говорила такое, чего я, кажется, никогда не мог бы простить.
Она снова целует его в плечо и вздыхает:
— Я очень старалась.
— И преуспела.
Она прижимается еще теснее.
— Во всяком случае, это доказывает, как я была права, явившись к тебе с самого начала.
— Очень великодушно с твоей стороны, дорогая.
Она некоторое время молчит.
— Правда, я так никогда по-настоящему и не объясняла тебе почему.
— Ну как же, разумеется, объясняла. Раз двадцать, в периоды отдыха. Говорила, как тебе нравится моя чувствительность в отношении женщин, как ты обнаружила, что у меня проблемы с литературным творчеством… и всякое такое. — Она молча целует его плечо. Он смотрит в потолок. — Что, ты хочешь сказать — была какая-то другая…
— Да нет, ничего, милый.
— Ну скажи же.
— Только не обижайся. — Она гладит ладошкой его грудь. — Знаешь, от того, что я теперь чувствую, как мы близки… Мне не хочется, чтобы у меня были от тебя хоть какие-то тайны.
— Давай выкладывай.
Она снова прижимается теснее.
— Понимаешь, я не думаю, что ты мог хоть когда-нибудь представить себе, как привлекательны твои проблемы с литтворчеством были… и есть… для женщины вроде меня. — Ее пальчики гладят его правый сосок. — Я никогда тебе этого не говорила, Майлз, но я ощутила это во время самой первой встречи с тобой. Разумеется, ты и понятия не имел, что это я, я пряталась за той, кого ты тогда пытался вообразить. Но, мой дорогой, я все время внимательно за тобой наблюдала.
— И что же?
— И я подумала: слава богам, вот наконец-то нашелся мальчик, которому никогда не удастся ничего сделать, пытайся он хоть тыщу лет. Да к тому же он и сам наполовину уже понимает это. И весь период твоего созревания, все то время, что расшибал себе лоб о стену, выдавливая эти свои… мой дорогой, как это трудно… я же