— У меня из-за вас начнутся кошмары.
Она улыбнулась, откинулась на спинку и сложила руки на коленях, а потом ухмыльнулась и сбросила все это.
— Я вдобавок воображаю себя Агатой Кристи.
Он не спускал с нее глаз, и она потупилась в притворном раскаянии.
— Насколько вы серьезны относительно всего этого?
— Я об этом много думала в Париже. Главным образом из-за эпизода с Британским музеем. Никак не могла понять, зачем он хотел меня увидеть. То есть если бы он не хотел, то это был бы риск: он мог случайно на меня наткнуться. И в читальный зал нельзя просто взять и войти. Надо предъявить пропуск. Не знаю, проверялось ли это.
— Все служащие до единого.
— И вот теперь я думаю, это было своего рода весточкой. Он не собирался встречаться со мной, но по какой- то причине хотел, чтобы я знала, что как-то связана с его решением. Может быть, из-за Питера. Ради чего-то, что я но какой-то причине для него знаменовала.
— Выход, недоступный для него?
— Может быть. Не то что я особенная. То есть в обычном мире. Вероятно, в его я была большой редкостью. Я думаю, он просто нашел способ сказать, что был бы рад поговорить со мной. Войти в мой мир. Но не мог.
— А почему Тетбери-Холл?
— Самое подходящее место. В духе Агаты Кристи. Единственное, где никто не подумает искать. И аккуратность. Он был очень аккуратным человеком. Не терпел никакого беспорядка. На собственной земле. Без нарушения чьих-либо прав. Просто вариант к тому, чтобы застрелиться в собственной комнате для хранения ружей.
Он поглядел ей в глаза.
— Одно меня тревожит. Те ваши два часа после работы в тот день.
— Я просто пошутила.
— Но дома вас не было. Миссис Филдинг звонила вам именно тогда.
Она улыбнулась.
— Теперь мой черед спросить, насколько вы серьезны.
— Просто подвязываю болтающиеся концы.
— А если я не отвечу?
— Не думаю, что ваш писатель это допустит.
— Конечно, допустит. Тут для него самая суть: у хороших людей помимо долга есть еще инстинкт.
Поддразнивание, но он знал, что его испытывают; что это было именно то, что требовалось узнать. И каким-то образом за последние полчаса дело умерло. И не столько потому, что он принял ее теорию, но просто он, как и все остальные, хотя и по другой причине, теперь понял, что оно действительно никакого значения не имеет. Что сделано, то сделано, и разбирать по кусочкам, выяснять, как именно все происходило, никакого значения не имело. Значение имело живое лицо с карими глазами, полувызывающее-полуподдразнивающее — лишь бы не совершить преступления против него. Он пытался придумать маневр, что-нибудь, что потребовало бы дальнейших вопросов, и отверг самую мысль. В конце концов он улыбнулся и посмотрел вниз.
Она сказала мягко:
— Ну, мне пора. Если только вы не арестуете меня за ясновидение.
Они вышли на тротуар перед домом на Уиллоу-роуд и остановились лицом друг к другу.
— Ну-у…
— Благодарю вас за чашку чая.
Он посмотрел на асфальт, против воли снова становясь официальным:
— У вас есть мой номер. Если вдруг что-нибудь еще…
— Не считая легкомысленных фантазий.
— Ничего подобного. Было очень интересно.
Наступило краткое молчание.
— Вам следовало бы надеть форму. Тогда бы я помнила, кто вы такой.
Он поколебался, потом протянул руку.
— Поберегите себя. И я куплю этот роман, когда он выйдет.
Она коротко пожала ему руку, а потом скрестила свои на груди.
— Который?
— Тот, о котором вы говорили.
— Есть еще один. Про убийство. — Она поглядела через его плечо в конец улицы. — В самом зародыше. Когда я найду кого-нибудь, кто поможет мне справиться с техническими моментами.
— Вроде полицейских процедур?
— И тому подобного. Главным образом психологии полицейских.
— Ну, это вряд ли составит затруднения.
— Вы думаете, кто-то…
— Я знаю кого-то.
Она чуть выдвинула вперед левую сандалию, вгляделась в нее на фоне тротуара, все еще держа руки скрещенными на груди.
— Но вряд ли он сможет завтра вечером?
— Как вы предпочитаете ужинать?
— Правду сказать, я люблю готовить сама. — Она подняла глаза. Когда я не на работе.
— Сухое белое? Около восьми?
Она кивнула и закусила губы с намеком на иронию, если не на сомнение.
— Опять телепатия.
— Я очень хотел. Но…
— Принято во внимание и одобрено.
Еще секунду она удерживала его взгляд, потом подняла ладонь и повернулась к входной двери — темные волосы, стройная походка, белое платье. У двери, пошарив в сумочке и вложив ключ в замок, она на секунду обернулась и опять подняла ладонь. Затем скрылась внутри.
На следующее утро сержант неофициально и без толку попросил разрешение протралить пруд в лесу Тетбери-Холла. Затем он попытался — и тоже без толку — чтобы у него забрали это дело, даже закрыли бы без шума. Его новую, построенную на допусках гипотезу о том, что, возможно, произошло, сразу отвергли. Его отослали, приказав продолжить поиски конкретных улик, а не тратить время на психологические выкрутасы. И еще ему настоятельно напомнили, что Палата Общин, возобновив заседания после каникул, может изъявить желание выслушать, почему один из них все еще не найден. Однако хотя сержант тогда этого еще не знал, но историческая выручка была уже на подходе: ближе к концу августа лондонская эпидемия писем-бомб обеспечила его тем, в чем ему было отказано, — новым заданием.
Впрочем, к тому времени, когда завершилось то первое завтра, когда ужин был съеден, совиньон выпит, сменившись поцелуями, и босоногую стряпуху все-таки ласково убедили встать и лишиться другого, но не менее приятного длинного платья (и оказаться, как и подозревалось, без всякой защиты под ним, хотя и отнюдь не невинной жертвой в том, что последовало), сержант уже не был склонен винить Джона Маркуса Филдинга хоть в чем-то.
Нежный прагматизм плоти таит поэзию, которую никакие энигмы, человеческие или божественные, не в силах ослабить или принизить. Наоборот, он способен только создать их, а затем исчезнуть.
Туча
О, вы должны носить свою руту иначе[1032].
Уже благородный день, юное лето, летящее ввысь, пронизанное обещаниями, утопающее в голубизне и зелени, разделили их на террасе при мельнице по солнцу и тени. Салли и Кэтрин распростерлись, будто на катафалках, по всей длине деревянных шезлонгов с оранжевыми матрасиками, какие видишь в Канне. В темных очках и бикини, вне пределов занятий остальных. Питер сидел за столом для завтраков в шортах, босой, напротив Пола и Аннабель Роджерсов в зонтичной тени. Трое детей на лужайке под террасой у края воды пытались ловить водомерок — на коленях хлопали ладошками по поверхности. Взвизги, перешептывания. Мимо пролетали чернильно-синие стрекозы; затем пропорхнула бабочка светло-сернистой желтизны. С того берега речки ты увидел бы неброско богатую буржуазную поляну солнечного света, яркие фигуры, ало-аквамариновый зонт, опоясанный (забавная trouvaille — счастливая находка — на местной распродаже) словом «Мартини»; белая чугунная мебель, солнце на камне, нефритово-зеленая речка, более светлая зелень стен высоких ив и тополей. А ниже по течению стремительно смутный шум плотины и невидимая певчая птахи, насыщенная прихотливая неанглийская песенка.
Картина эта вызывала странное ощущение замкнутости, словно бы полотно художника в раме, возможно, Курбе… то есть вызывала бы, если бы костюмы восьми фигур и их расцветка не ступали — чего абсолютно урбанистический и синтетический век попросту не замечал — в резкий диссонанс с окружающим пейзажем. Таким густолиственным, таким струящимся… и тут невидимая в деревьях за мельницей иволга испустила переливистый посвист, одарив именно это сочетание зноя, воды и листвы еще и голосом, точно определяющим его чужеземность, легкий намек на субтропики — такого густолиственного, такого струящегося, с такой полнотой принадлежащего своему месту и этому времени года — Центральная Франция, конец мая. И сугубо английские голоса. Столько диссонансов, столько совсем иного, чем ты ожидал бы. Если, конечно, ты был бы там.
— Решения, решения, — прожурчал Пол благодушно, апостол Павел.
На что Питер, апостол Петр, улыбнулся, закинул руку за голову, подставляя волосатую грудь — угадайте, что у меня под шортами, — солнечным лучам.
— Сам виноват. Такой обед. Требуются сутки, чтобы прийти в себя.
— Но мы обещали детям, — сказала Аннабель.
— Честно говоря, Том не будет возражать и будет счастлив возиться здесь хоть до вечера.
Тут Аннабель опустила глаза.
— Боюсь, наши будут.
Пол указывает, что Питеру и Салли вовсе не обязательно…
— Нет, нет, ни в коем случае. — Питер неторопливо опускает руки, косо ухмыляется через стол. — Беличье колесо и прочее. Дайте нам, тупым рабам, волю, и мы впадаем в полную прострацию. — И затем: — Подобное требует подготовки. — И затем: — Подобное требует подготовки. — И затем: — Вы забыли, как живем мы, бедные работящие дурни.
Аннабель улыбается: до нее доходят слухи…
— Давайте, давайте, тыкайте носом. — Он сплеча взмахивает бело-розовой рукой в сторону реки, всего пейзажа. — Нет, честно. Есть же люди.
— Вы умрете со скуки.
— Как бы не так! Вот испробуйте меня. Нет серьезно. Сколько бы вы взяли теперь, Пол?
— Сорок? Под нажимом.
— Черт!
Внезапно Питер щелкает пальцами, выпрямляется, поворачивается к нему лицом. Низенький, усатый, сероглазый; уверенный в себе. Это ты знаешь, а подозреваешь, что еще и динамичный. Ему известно, что он известен как динамичный. Ушлый маленький макак, его клетка — время. Он ухмыляется. Выстреливает пальцем.
— К дьяволу чертову программу. Есть идея куда лучше. Уломаю бабулю купить это место под дом отдыха для измотанных продюсеров. А?
— Если сумеете это провернуть, забирайте за десять шиллингов.