Питер ребром подставляет под глаза раскрытую ладонь, читает воображаемое письмо:
— «Дорогой мистер Гамильтон, мы ожидаем вашего объяснения касательно пункта в Вашем последнем отчете о Ваших расходах, а именно: одна великолепно перестроенная и в целом божественная французская мельница, за каковую Вы указали необъяснимо высокую сумму в объеме пятидесяти новых пенсов. Как Вам известно, максимально допустимые расходы по этой графе для Вас ограничены сорока девятью пенсами в год, и ни при каких обстоятельствах…»
Вопль. К счастью.
— Папуся! Папуся! Тут змея!
Оба мужчины встают, загорающие женщины приподнимают головы. Аннабель отзывается спокойным предупреждением:
— Держитесь от нее подальше.
Салли, настораживая обвязанную косынкой голову, говорит:
— Но они же опасны?
Аннабель улыбается в тени зонта.
— Это просто ужи.
Салли встает и подходит к Питеру и Полу в углу террасы у баллюстрады с цепочкой гераней и агав в горшках над водой. Кэтрин снова вытягивается на шезлонге и отворачивает голову.
— Вон она! Вон там!
— Том, не подходи! — кричит Питер.
Старшая из девочек, Кандида, услужливо оттаскивает его от воды. Они видят, как змея, извиваясь, плывет вдоль каменистой кромки берега, ее головка поднимает мелкую рябь. Небольшая, меньше двух футов в длину.
— Бог мой, и правда змея!
— Они абсолютно безвредны.
Девушка Салли схватывает себя за локти и отворачивается.
— Они мне не нравятся.
— А мы все знаем, что стоит за этим.
Она оглядывается и показывает Питеру язык.
— А мне они все равно не нравятся.
Питер улыбается и чмокает воздух между ними; затем снова наклоняется рядом с Полом и смотрит вниз.
— Ну что ж. Вот и доказательство, что тут рай.
Змея исчезает среди желтых касатиков на мелководье под террасой. У Питера все всегда на грани исчезновения. Теперь он поворачивается и садится на край балюстрады.
— Так когда мы устроим наше совещание, Пол?
— Нынче вечером?
— Чудесно.
Троица детей медленно взбирается по ступенькам террасы. Кандида смотрит на Аннабель с упреком.
— Мамуся, ты же сказала, что вы не будете сидеть тут все утро.
Аннабель встает, протягивает руку.
— Так идем, поможешь мне собраться.
Салли, опустившись на колени, чтобы снова растянуться на шезлонге, говорит:
— Аннабель, не могу ли я?…
— Нет-нет. Просто надо достать кое-что из холодильника.
За тёмностью своих очков лежит Кэтрин — точно ящерица. Пронизанная солнцем, накапливая про запас, поглощенная собой, куда более похожая на сам день, а не на людей в нем.
Они неторопливо идут но лугу на том берегу речки — бородатый Пол впереди с корзинкой напитков, двумя своими дочками и маленьким мальчиком. Чуть позади Аннабель и ее сестра Кэтрин несут остальные две корзинки, за ними телевизионный продюсер Питер и его подружка Салли. По колено в ромашках, длинностебельчатых лютиках; дальше и выше надвигаются крутые каменистые холмы, обнаженные обрывы в обрамлении кустарников, иной мир, цель их прогулки. Визжат стрижи высоко в лазурном небе. Абсолютное безветрие. Пол и дети входят в лес, исчезают среди листьев и теней, Аннабель и ее сестра следуют за ними. Последняя пара медлит в цветочном солнечном свете. Питер обнимает плечи девушки, она продолжает говорить:
— Не понимаю я ее. Будто немая.
— Они меня предупредили насчет нее.
Она искоса взглядывает на него.
— Положил глаз?
— Ну послушай.
— Вчера вечером ты только на нее и смотрел.
— Просто из вежливости. И как ты можешь ревновать после вчерашней ночи?
— А я вовсе не ревную. Любопытно, и только.
— Все равно спасибо.
— Я думала, мужчинам нравятся омуты.
— Ты шутишь. Она просто выламывается.
Она смотрит на него из-под бровей. Он пожимает плечами, затем его ужаленная улыбка — как сердитое фырканье. Она отводит глаза.
— И я бы так, будь это ты. — Он целует ее в висок. — Свинья.
— Так чертовски раздуть…
— То есть ты бы и не подумал. Будь это я.
— Лапочка, вовсе не обязательно…
— Ты бы устроился в кроватке с какой-нибудь новой птичкой.
— В черной пижамке.
Она отталкивает его, но улыбается. На ней темно-коричневая безрукавка поверх легких брючек в черно-бело-бледно-лиловатые полосочки; расклешенные, кокетливо обтягивающие ягодицы. Светло-золотистые волосы, которые она встряхивает слишком уж часто. В лице у нее есть что-то смутно-детское, беззащитное, нежное. Она напрашивается на батальон и изнасилования. Ее обессмертил Лакло[1033]. Даже Пол — у тебя тоже есть глаза! — заглядывается на нее; образцовая модель модной подружки: игрушка изысканной игривости. «И» — вот ее буква в алфавите. Питер берет ее за руку. Она смотрит прямо перед собой. Она говорит:
— Во всяком случае, Том в полном восторге. — И затем: — Мне бы хотелось, чтобы он перестал смотреть сквозь меня, будто не знает, кто я такая. (Он пожимает ее пальцы.) По-моему, Аннабель за три часа поладила с ним куда лучше, чем я за три дня.
— Это у нее профессиональное, только и всего. В возрасте Тома они все — эгоистичные поросята. Ты ведь знаешь: мы же все, по сути, эрзац-мальчики. Так он оценивает людей.
— Я старалась, Питер.
Он опять целует волосы у нее на виске; затем проводит ладонью по ее спине и ласкает ягодички.
— Неужели мы и правда должны ждать до ночи?
— Козел нахальный.
Но она флиртует задорным задиком и улыбается.
Впереди Аннабель перебивает молчание Кэтрин, надевшей белые ливайсы, розовую рубашку; через плечо перекинута полосатая красная вязаная сумка — греческая.
— Тебе не обязательно было идти с нами, Кэт.
— Ничего.
— Тогда попробуй говорить чуть побольше, хорошо?
— Но мне нечего сказать. Ничего в голову не приходит.
Аннабель перекладывает корзинку из одной руки в другую; исподтишка взглядывает на сестру.
— В смысле них от меня ничего не зависит.
— Я знаю.
— Не надо делать это настолько очевидным.
— Сожалею.
— Пол ведь…
— Бел, я понимаю.
— И она хотя бы пытается.
— Я не умею запираться за улыбающимся лицом. Так, как ты.
Несколько шагов они проходят в молчании. Кэтрин говорит:
— Это же не только… — И затем: — Счастье других людей. Ощущение, что ты — третья лишняя. Теперь и навсегда.
— Все пройдет. — Она добавляет: — Если ты постараешься.
— Ты говоришь совсем как мама.
Аннабель улыбается.
— Именно это всегда говорит Пол.
— Умница Пол.
— Это несправедливо.
Кэтрин отвечает быстрым взглядом и улыбкой.
— Глупая старая Бел? С ее жутким мужем и ее жуткими детьми? Ну, кто способен ей позавидовать?
Аннабель останавливается; одно из ее маленьких представлений.
— Кэт, на меня это не похоже?
— Нет похоже. И я предпочитаю завидовать тебе, чем не завидовать. — Она говорит через плечо назад: — Ты хотя бы подлинная.
Аннабель идет позади нее.
— В любом случае Кэнди действительно на редкость жуткая. Мне просто необходимо что-то с ней сделать. — И затем: — Это вина его сиятельства. Он твердит: «Преходящая фаза». Т. е.: Бога ради не приставай ко мне с моими детьми.
Кэтрин улыбается. Аннабель говорит:
— Это не смешно. — И затем: — И я не понимаю, почему ты так против них настроена.
— Потому что они все обесценивают.
— Не в такой степени, в какой ты недооцениваешь.
Это заставляет Кэтрин на момент умолкнуть.
— Грошовые людишки.
— Ты ведь даже ничего о них не знаешь. — Бел добавляет: — По-моему, в ней есть что-то приятное.
— Как патока?
— Кэт.
— Не выношу актерок. Особенно скверных.
— Вчера вечером она очень старалась. (Кэтрин слегка пожимает плечами.) Пол считает его жутко умным.
— Так-сяк.
— Нет, ты правда ужасающая интеллектуальная снобка.
— Я не виню Пола.
— Но они же наши друзья. То есть Питер.
Кэтрин оборачивается к Бел, спускает очки на нос, секунду смотрит сестре прямо в глаза: ты прекрасно понимаешь, о чем я. Новое молчание. Детские голоса за деревьями впереди. Аннабель снова пропускает Кэтрин вперед там, где дорожка сужается, говорит ей в спину:
— Ты приписываешь людям такие ужасы. Это ни к чему.
— Не людям, а тому, что делает их тем, что они есть.
— Но винишь ты их. Такое впечатление, что винишь ты их.
Кэтрин не отвечает.
— Именно.
Сзади ей видно, как Кэтрин слегка кивает. Ей ясно, кивает саркастично, а не в знак согласия. Дорожка расширяется, и Бел снова идет рядом с ней. Она протягивает руку и касается плеча розовой рубашки Кэтрин.
— Мне нравится этот цвет. Я рада, что ты ее купила.
— А теперь ты насквозь прозрачна.
Нелепо, ужасно; невозможно подавить улыбку.
— «Кэтрин! Как ты разговариваешь с матерью? Я этого не потерплю!»
Злокозненная Бел передразнивает, чтобы пронзить, напомнить; когда рыдаешь от ярости, а в мире есть только одно разумное и чуткое существо. К нему и протягиваешь сейчас руку и ощущаешь пожатие… И затем — как типично! — этот злокозненный, двусмысленный эгоцентризм, такой дешево-женственный, до чего же порой ее ненавидишь (как он однажды сказал… обсидиан под молоком), когда ты совсем уж обнажена, и прочь но касательной, будто все было шуткой, всего лишь розыгрышем…
— Ах, Кэт, взгляни! Мои орхидеи-мотыльки.
И Аннабель устремляется к солнечной полянке среди деревьев у дорожки, где из травы тянутся несколько белых тоненьких колонок, усыпанных изящными цветками; и падает на колени, забыв обо всем, кроме них. Возле двух самых высоких. Кэтрин останавливается рядом с ней.
— Почему они твои?
— Потому что я их нашла в прошлом году. Разве они не чудесны?
Бел тридцать один, она на четыре года старше сестры, миловиднее, полнее, круглее лицом; лицо бледное, волосы рыжие по-лисьему. И в ней больше ирландского — сухие серо-зеленые ирландские глаза — хотя кровь унаследована только со стороны бабушки, и в Ирландии они никогда не жили. Ни намека на акцент. В старой соломенной шляпке и кремовом платье с широкими рукавами она выглядит чуть-чуть матроной, чудачкой, литературной дамой новейших лет. Всегда в тени: ее веснушчатая кожа не терпит солнца. Эта рассчитанная небрежность в одежде неизменно оборачивается беззаботной элегантностью. Особен