Избранные произведения в одном томе — страница 186 из 825

Глава 10

Площадь перед университетом раскинулась под слепящими лучами полуденного солнца. Воздух был прозрачный и голубой, а над крышами кружила беспокойная стайка ласточек. Керн стоял на краю площади, ожидая Рут.

Первая группа студентов вышла из широких дверей и стала спускаться по лестнице. Керн привстал на цыпочки — не мелькнет ли ее коричневый берет. Обычно она появлялась в числе первых. Но сегодня он не увидел ее. Потом студенты почему-то перестали выходить из здания, а некоторые из вышедших вернулись обратно. Видимо, что-то случилось.

И вдруг, словно от удара взрывной волны, из дверей вырвалась плотно сбившаяся группа студентов. Они дрались.

Керн услышал выкрики: «Евреи, вон!», «Бей моисеевых сынов по кривым рожам!», «Гоните их в Палестину!»

Он быстро пересек площадь и встал у правого крыла здания. Ему не следовало вмешиваться в потасовку, но хотелось быть поближе к выходу, чтобы вытащить Рут, как только она покажется.

Десятка три студентов-евреев пытались пробиться. Плотно прижавшись друг к другу, они проталкивались вниз по ступенькам, окруженные доброй сотней погромщиков, со всех сторон осыпавших их ударами.

— Расшибите эту кучу! — заорал высокий черноволосый студент, больше похожий на еврея, чем многие избиваемые. — Хватайте их поодиночке!

Он стоял во главе ватаги, которая с криком и улюлюканьем вклинилась в группу евреев, раздробила ее и, выхватывая их поодиночке, выталкивала на расправу. Тут же принимались обрабатывать жертву кулаками, связками книг и палками.

Но где же Рут? Керн тревожно следил за побоищем. Рут нигде не было видно, и он решил, что она укрылась в здании университета. Наверху на ступеньках стояли только два профессора. Один из них — румяный, с расщепленной седой бородкой а-ля Франц-Иосиф — широко улыбался и довольно потирал руки. Другой — худощавый и суровый на вид — стоял неподвижно и сосредоточенно смотрел на избиение.

На площади показались три полицейских. Торопливым шагом они подошли к университету. Шедший впереди остановился неподалеку от Керна.

— Стоп! — скомандовал он двум другим. — Не вмешиваться! — Оба других тоже остановились.

— Евреи, да? — спросил один.

Первый кивнул. Заметив Керна, он пристально посмотрел на него. Керн сделал вид, будто ничего не расслышал. Он обстоятельно закурил сигарету и, словно невзначай, сделал несколько шагов в сторону. Полицейские, скрестив руки, с любопытством наблюдали за дракой.

Одному невысокому студенту-еврею удалось вырваться. На мгновение он остановился, точно ослепленный. Потом, увидев полицейских, подбежал к ним.

— Идите! — крикнул он. — Быстрее! Помогите же! Ведь их убьют!

Полицейские молча глазели на него, точно перед ними возникло какое-то диковинное насекомое. С минуту он растерянно смотрел на них. Затем, не сказав ни слова, повернулся и направился обратно к свалке дерущихся. Он не прошел и десяти шагов, как два студента отделились от толпы и ринулись на него.

— Ах ты, жидовская морда! — орал бежавший впереди. — Плакаться пошел! Справедливости захотел! Вот тебе справедливость!

Ударом кулака он сбил его с ног. Маленький студент попытался было встать, но другой нападавший пнул его башмаком в живот. Затем оба схватили его за ноги и, как тачку, поволокли за собой по брусчатке. Коротыш тщетно старался уцепиться пальцами за камни. Его белое лицо, словно маска отчаяния, было обращено к полицейским. Изо рта, зиявшего черной дырой, заливая подбородок, текла кровь. Но он не кричал.

У Керна пересохло в горле. Он понимал, что сейчас же, немедленно должен броситься на обоих громил, но полицейские не спускали с него глаз, и он это чувствовал. Охваченный судорожным бешенством, с трудом передвигая негнущиеся ноги, он зашагал к противоположному углу площади.

Оба студента протащили свою жертву совсем близко от него. Их зубы сверкали, они беспечно хохотали, но на их лицах не было и тени злобы. Физиономии их так и светились от искреннего, невинного удовольствия, словно они занимались любимым спортом, а не волочили по камням окровавленного человека.

Помощь пришла неожиданно. Какой-то высокий светловолосый студент, до сих пор безучастно взиравший на происходящее, внезапно весь передернулся от отвращения, — он увидел, как хулиганы тащат свою жертву по площади. Слегка подтянув рукава куртки, он сделал несколько медленных шагов вперед и двумя короткими, мощными ударами свалил обоих мучителей на мостовую.

Схватив перепачканного кровью малыша за шиворот, он поставил его на ноги.

— Вот так! А теперь улепетывай! — буркнул он. — Только быстро!

Потом, так же медленно и как бы размышляя, двинулся к свалке. Оглядев черноволосого вожака, он нанес ему сокрушительный удар кулаком в нос и тут же, почти незаметно, навесил еще удар — в челюсть. Вожак грузно плюхнулся на брусчатку.

В этот момент Керн заметил Рут. С непокрытой головой — видимо, потеряла берет — она стояла около свалки.

— Скорее, Рут! Скорее! Надо убираться отсюда!

В первое мгновение она не узнала его.

— Полиция!.. — заикаясь, вымолвила она, бледнея от возбуждения. — Полиция… должна помочь!..

— Полиция не поможет! А нам нельзя попадаться ей в руки! Надо уходить, Рут!

— Да… — Рут посмотрела на него, словно пробудившись ото сна. Лицо ее переменилось. Казалось, вот-вот она разрыдается. — Да, Людвиг, — проговорила она странным, надломленным голосом. — Давай уйдем!..

— Быстро!

Керн схватил ее за руку и потащил за собой. Сзади послышались крики. Группе еврейских студентов все-таки удалось прорваться, и они побежали через площадь. Толпа сместилась, и вдруг Керн и Рут очутились в самой ее середине.

— А, Ревекка! Сарра! — Один из погромщиков схватил Рут.

Керну почудилось, будто в нем молниеносно распрямилась туго сжатая пружина. Он был крайне удивлен, заметив, как парень обмяк и медленно опустился на мостовую. Он даже не осознал, что ударил его.

— Отличный прямой! — одобрительно произнес кто-то рядом. Это был высокий светловолосый студент. Он держал за вихры двух молодчиков, которых только что столкнул головами.

— Ничего страшного! Благородные части тела невредимы! — заявил он, отпуская их. Оба повалились на землю, словно мокрые мешки. Блондин тут же схватил двух других.

Керна ударили тростью по руке. Озверев, он рванулся вперед, в какой-то красный туман, и начал яростно бить вокруг себя. Он раздробил чьи-то очки, кого-то сшиб с ног. Потом раздался страшный гул. И красный туман стал черным.

Керн очнулся в полицейском участке. Его воротник был разорван, из щеки шла кровь, голова все еще гудела. Он привстал.

— Привет! — сказал кто-то рядом. Это был снова тот самый студент-блондин.

— Проклятие! — ответил Керн. — Где мы?

Блондин рассмеялся:

— В заключении, дорогой мой. Через день-два они нас отпустят.

— Меня не отпустят. — Керн огляделся. Всего в камере находилось восемь человек. Кроме студента-блондина, сплошь евреи. Рут здесь не было.

Студент опять рассмеялся:

— Что это вы так внимательно приглядываетесь? Думаете, посадили не тех, кого надо? Ошибаетесь, дорогой! Виноват не нападающий, а пострадавший! Он, и только он — причина всех огорчений. Такова моднейшая психология.

— Вы не знаете, что сталось с девушкой, которая была со мной? — спросил Керн.

— С девушкой? — Блондин задумался. — Видимо, она не пострадала. Да и что могло с ней случиться? Ведь при драках девушек не трогают.

— Вы в этом уверены?

— В общем, да… А кроме того, ведь сразу появилась полиция.

Керн неподвижно смотрел в одну точку. Полиция, подумал он. Вмешалась все-таки! Но ведь паспорт Рут пока еще действителен. Ничего плохого они ей не сделают. Впрочем, и случившегося более чем достаточно.

— Кроме нас арестовали еще кого-нибудь? — спросил он.

Блондин отрицательно покачал головой:

— Думаю, что нет. Меня взяли последним. Правда, ко мне они подступились не без опаски.

— Значит, больше арестованных не было? Наверняка?

— Наверняка. Иначе они были бы здесь с нами. Мы ведь пока еще в участке.

Керн облегченно вздохнул. Видимо, они оставили Рут в покое.

Студент-блондин иронически разглядывал его:

— Небось тошнехонько вам, а? Так бывает всегда, когда ты ни в чем не виноват. Уж лучше сидеть за дело. Кстати, я тут единственный, кого посадили в строгом соответствии с добрыми старыми законами. Ведь я добровольно вмешался в потасовку. Потому-то мне и весело.

— Это было очень порядочно с вашей стороны.

— Подумаешь, порядочно! — Блондин небрежно махнул рукой. — Я сам старый антисемит. Но разве можно оставаться спокойным, когда видишь этакое избиение? Между прочим, вы нанесли великолепный короткий удар. Четкий и молниеносный. Занимались когда-нибудь боксом?

— Нет.

— Тогда стоит поучиться. У вас неплохие данные. Только не надо горячиться попусту. Будь я верховным жрецом евреев, я бы предписал им ежедневный обязательный час бокса. Посмотрели бы вы тогда, как эти молодчики зауважают вас.

Керн осторожно ощупал свою голову.

— В данный момент мне как-то не до бокса.

— Это они вас резиновой дубинкой огрели, — деловито пояснил студент. — Наша доблестная полиция! Всегда на стороне победителей! Но не беда. К вечеру ваш черепок поправится. Тогда и начнем тренировку. Ведь надо же чем-то заняться. — Он забрался длинными ногами на койку и огляделся. — Вот уже два часа, как мы торчим здесь! Дьявольски скучное заведение! Были бы хоть карты! Сыграли бы в подкидного, что ли. Надеюсь, кто-нибудь из вас играет… — Он смерил еврейских студентов насмешливым взглядом.

— У меня есть при себе колода. — Керн сунул руку в карман. Штайнер подарил ему карты, которые получил от шулера. С тех пор он постоянно носил их с собой как своего рода амулет.

Студент одобрительно посмотрел на него:

— Вот это здорово! Только, ради Бога, не говорите, что вы играете в бридж! Почему-то все евреи играют только в бридж. Больше ничего не знают.

— Я полуеврей. Играю в скат, тарок, ясс и покер, — ответил Керн не без некоторой гордости.

— Великолепно! Тогда вы превзошли меня. В ясс я играть не умею.

— Это швейцарская игра. Если хотите, могу вас научить.

— Ладно. За это я дам вам урок бокса. Так сказать, обмен духовными ценностями.

Они играли до вечера. Тем временем студенты-евреи беседовали о политике и справедливости, но ни до чего не договорились. Керн и блондин играли сначала в ясс, затем в покер. Керн выиграл семь шиллингов — Штайнер не зря обучал его… Голова постепенно прояснилась. Он старался не думать о Рут. Сделать для нее что-нибудь он не мог, а предаваться сейчас бесплодным размышлениям значило бессмысленно растрачивать силы. Хотелось поберечь нервы — предстоял допрос у судьи.

Блондин перетасовал карты и выплатил Керну долг.

— А теперь начинаем второе отделение, — заявил он. — Ну-ка, давайте! Я сделаю из вас второго Демпсея[44].

Керн встал. Он был еще очень слаб.

— Боюсь, ничего не выйдет, — сказал он. — Сегодня моя голова не выдержит еще одного удара.

— Однако у вас была достаточно ясная голова, чтобы отнять у меня семь шиллингов, — ухмыльнулся блондин. — Не робейте! Вперед! Подавите в себе труса! Пусть заговорит в вас арийская кровь забияки! И вообще, нанесите удар по вашей гуманной еврейской половине!

— Я ударяю по ней вот уже целый год.

— Отлично! Итак, для начала побережем голову. Начнем с ног. Главное в боксе — это легкость в ногах. Научитесь пританцовывать. Пританцовывая, можно выбить противнику все зубы. И даже очень просто! Так сказать, прикладное ницшеанство!

Блондин стал в позицию, качнулся в коленях и сделал несколько мелких шагов вперед и назад.

— Повторите за мной!

Керн повторил.

Еврейские студенты прекратили свою дискуссию. Один из них, в очках, поднялся.

— Не согласитесь ли вы поучить и меня? — спросил он.

— Пожалуйста! Скиньте очки, и за дело! — Блондин похлопал его по плечу. — Вскипи, о древняя кровь Маккавеев!

Нашлись еще два ученика. Остальные продолжали сидеть на койках, сдержанные, но полные любопытства.

— Два справа, два слева! — дирижировал блондин. — А теперь переходим к молниеносным ударам! Необходимо воспитать в себе подлинного громилу! Этой стороной вашего развития пренебрегали тысячелетиями! Есть что наверстать! Значит, запомните — бьет не рука, бьет весь корпус!

Он снял с себя куртку. Ученики сбросили пиджаки. Затем последовало краткое объяснение работы корпуса и небольшая репетиция. Все четверо старательно подпрыгивали в полутемной камере.

Блондин отечески поглядывал на вспотевшую стайку своих учеников.

— Так! — проговорил он через некоторое время. — Этому вы научились! Вот и тренируйтесь, пока не отсидите неделю за то, что возбудили расовую ненависть у истых арийцев. А теперь дышите глубоко. Несколько минут. Переведите дух. Тем временем я покажу вам короткий и пружинистый прямой удар — коронный прием бокса!

Он показал, как надо бить. Потом взял свою куртку, скомкал ее и, держа на уровне лица, приказал бить по ней. Тренировка была в самом разгаре, как вдруг отворилась дверь — появился служитель с подносом, на котором стояли дымящиеся миски.

— Ведь надо же!.. — Он быстро поставил поднос и крикнул в коридор. — Охрана! Скорее сюда! Эти бандиты дерутся даже в полиции!

Мгновенно примчались два полицейских. Студент-блондин спокойно положил куртку на койку. Четыре ученика-боксера разбежались по углам.

— Бегемот! — авторитетно заявил блондин, обращаясь к служителю. — Болван! Общипанная тюремная метла! — Затем повернулся к полицейским: — То, что вы здесь видите, всего лишь урок современного гуманизма. Поэтому ваше появление и жажда пустить в ход резиновые дубинки совершенно излишни, понятно?

— Нет, — ответил один из полицейских.

Блондин с сожалением посмотрел на него:

— Физическая закалка! Гимнастика! Вольные упражнения! Теперь вам понятно?.. А это вы что — всерьез называете ужином?

— Конечно, — подтвердил служитель.

Блондин наклонился над одной из мисок и с отвращением выпрямился.

— Сейчас же убрать! — неожиданно и грозно рявкнул он. — Вы осмеливаетесь приносить сюда подобное дерьмо? Ополоски для сына президента сената? Или вы хотите, чтобы вас понизили в чине? — Он строго посмотрел на полицейских. — Я буду жаловаться! Я желаю немедленно переговорить с начальником полиции района! Отведите меня к начальнику городского полицейского управления! Завтра мой отец задаст жару министру юстиции! Из-за вас! Ну и будет же вам баня!

Оба полицейских тупо уставились на него, не зная, стоит ли грубить или лучше быть поосторожнее. Блондин так и сверлил их взглядом.

— Послушайте, господин, — неуверенно проговорил старший, — но ведь это обычная тюремная пища.

— А разве я в тюрьме? — Блондин негодующе развел руками. — Я под стражей! Известно ли вам, что это разные вещи?

— Известно, известно… — Теперь полицейский окончательно оробел. — Вы, конечно, можете питаться за свой счет, сударь! Это ваше право. Если дадите денег, служитель принесет вам гуляш…

— Наконец-то я слышу разумные слова! — смягчился блондин.

— А то, быть может, еще и пива…

Блондин снисходительно взглянул на полицейского:

— Вы мне нравитесь! Замолвлю за вас словечко! Как вас зовут?

— Рудольф Эггер.

— Очень хорошо! Продолжайте действовать в том же духе! — Студент достал деньги и дал их служителю. — Две порции говяжьего гуляша с картофелем. Бутылку сливовицы…

— Распитие алкогольных напитков… — начал было полицейский Рудольф Эггер.

— Разрешается, — договорил за него блондин. — И две бутылки пива. Одну для полицейских, другую для нас!

— Премного благодарен… низко кланяюсь… — пролепетал Рудольф Эггер.

— Если пиво не будет свежим и холодным, как лед, — обратился сын президента сената к служителю, — я отпилю тебе ступню. А если будет хорошее, возьмешь себе сдачу.

Лицо служителя расплылось в радостной ухмылке.

— Сделаю все как полагается, господин граф! — Он сиял. — Какой истинно венский юмор! Просто удовольствие слушать вас!

Принесли еду. Блондин пригласил Керна разделить с ним ужин. Сначала Керн отказался — он видел, как евреи с серьезными лицами поглощают ополоски.

— Будьте предателем! Это вполне современно! — подбодрил его студент. — Кроме того, мы ужинаем просто как партнеры по игре в карты.

Керн подсел к нему. Гуляш был хорош. В конце концов, подумал он, ведь у каждого из них есть паспорт, а у меня нет. К тому же я метис.

— Вашему отцу известно, что вы здесь? — спросил Керн.

— Господь с вами! — Блондин расхохотался. — Мой отец! Он владелец бельевого магазина в Линце.

Керн удивленно посмотрел на него.

— Дорогой мой, — спокойно сказал студент. — Кажется, вы еще не заметили, что мы живем в эпоху сплошного блефа. Демократию сменила демагогия. Вполне естественная последовательность. Давайте выпьем!

Он откупорил бутылку сливовицы и предложил рюмку студенту в очках.

— Благодарю вас, я не пью, — растерянно проговорил тот.

— Ну конечно! Я так и думал! — заявил блондин и выпил рюмку. — Уже из-за этого одного они вас будут вечно преследовать! Ну а мы с вами, Керн? Разопьем бутылку на пару?

— Давайте!

Они распили бутылку и легли на койки. Керну казалось, что он будет крепко спать, но через каждые несколько минут он просыпался. «Что же все-таки они сделали с ней? И сколько они продержат меня за решеткой?»

Суд приговорил его к двум месяцам тюрьмы за нанесение телесных повреждений, подстрекательство, сопротивление государственной власти и повторное нелегальное проживание в Вене… Обвинений было так много, что Керн удивился, почему ему не дали десять лет.

Он простился с блондином, которого освободили в день суда. Затем Керна повели вниз. Пришлось сдать личные вещи в каптерку и получить арестантскую робу. Стоя под душем, Керн вспомнил о чувстве унижения, когда на него надели наручники; казалось, это было бесконечно давно. Теперь же тюремная одежда представлялась вполне практичной: она помогала сохранить собственный костюм.

Его соседями по камере были вор, мелкий растратчик и какой-то русский профессор из Казани, осужденный за бродяжничество. Все четверо работали в тюремной портняжной мастерской.

В первый вечер было трудно. Керн вспомнил слова Штайнера, что, мол, и к тюрьме можно привыкнуть. Но это не утешало, и он сидел на койке, уставившись в стенку.

— Вы говорите по-французски? — неожиданно спросил его профессор, лежавший напротив.

Керн вздрогнул.

— Нет, не говорю.

— Хотите научиться?

— Хочу. Начнем хоть сейчас.

Профессор встал.

— Надо, знаете ли, чем-нибудь заняться! А то окончательно изведетесь от разных мыслей.

— Да. — Керн кивнул. — Кроме того, язык мне пригодится. Когда выпустят, придется, пожалуй, перекочевать во Францию.

Они уселись рядом на нижней койке. Над ними копошился растратчик. Огрызком карандаша он разрисовывал стену непристойными картинками. Профессор был очень худ. Тюремный костюм болтался на нем, как балахон. У него была рыжая спутанная борода и детское лицо с голубыми глазами.

— Начнем с самого прекрасного и самого напрасного слова на земле, — сказал он с очаровательной улыбкой и без всякой иронии, — со слова «свобода» — «la libert».

Керн многому научился за это время. На четвертый день, выйдя на очередную прогулку во двор, он уже умел, не шевеля губами, переговариваться с заключенными, шедшими спереди и сзади.

В портняжной мастерской он тем же способом затверживал французские глаголы. По вечерам, когда он уставал от занятий языком, вор обучал его искусству делать отмычки из проволоки и объяснял, как утихомирить сторожевого пса. Он рассказывал также о сроках созревания всех полевых плодов и о том, как незаметно забраться в копну сена, чтобы хорошенько выспаться. Растратчику удалось протащить в тюрьму несколько номеров журнала «Элегантный мир». У них только и было чтива что Библия да этот журнал. Из него они и черпали подробные сведения об этикете дипломатических приемов, узнали, в каких случаях вдевать в петлицу фрака красную или белую гвоздику. В одном вопросе вор ни за что не давал себя переубедить: он решительно утверждал, что к фраку полагается только черная бабочка, и ссылался на пример множества кельнеров, которых видел в различных кафе и ресторанах.

Когда наутро пятого дня их выводили на прогулку, служитель внезапно так сильно толкнул Керна, что тот ударился о стенку.

— Будь повнимательнее, осел! — заорал тюремщик.

Керн притворился, будто не может удержаться на ногах. Он хотел упасть и, как бы невзначай, ударить служителя по голени. Это могло сойти безнаказанно. Но он не успел выполнить свое намерение — служитель дернул его за рукав и быстро шепнул:

— Через час попросись в уборную. Скажешь, мол, живот свело… Вперед! — крикнул он затем. — Ждать тебя, что ли, будем?

Во время прогулки Керн прикидывал, не хочет ли служитель подложить ему свинью. Оба терпеть не могли друг друга. Потом, придя в портновскую, он почти беззвучным шепотом обсудил этот вопрос с вором, крупным специалистом по тюремным делам.

— Попроситься в уборную можно всегда, — заявил вор. — Это твое человеческое право. Уж тут он к тебе никак придраться не сможет. Одни выходят чаще, другие реже, — все дело в природе. Ну а там уж держи ухо востро.

— Хорошо. Посмотрим, чего ему надо. Во всяком случае — хоть какое-то развлечение.

Керн сделал вид, будто мается животом, и служитель вывел его. Он привел его к уборной и оглянулся.

— Сигарету хочешь? — спросил он.

Арестантам запрещалось курить. Керн рассмеялся:

— Так вот оно что! Нет, дорогой, на этом меня не поймаешь!

— Да заткнись ты! Думаешь, копаю под тебя? Штайнера знаешь?

Керн изумленно уставился на него.

— Нет, не знаю, — сказал он через секунду, заподозрив подвох против Штайнера.

— Так, значит, не знаешь Штайнера?

— Не знаю.

— Ладно, тогда слушай. Штайнер велел передать тебе, что Рут в безопасности. Можешь не беспокоиться за нее. Когда выйдешь на волю, попроси, чтобы тебя выслали в Чехословакию, и сразу же вернись обратно. Теперь ты знаешь его?

Вдруг Керн почувствовал озноб.

— Дать сигарету? — спросил служитель.

Керн кивнул. Тот достал пачку «Мемфис» и картонку со спичками.

— На, возьми! От Штайнера. Но если попадешься, помни — я тебе ничего не давал. А сейчас войди в уборную и покури. Дым выпускай в окошко. Я посторожу.

Керн достал сигарету, разломил ее надвое и закурил половинку. Он курил медленно, глубоко затягиваясь. Рут в безопасности. Штайнер следит за ним. Он смотрел на грязную стену с похабными рисунками, и ему казалось, что эта тюремная уборная — самое прекрасное место на свете.

— Почему же ты мне не сказал, что знаешь Штайнера? — спросил служитель, когда он вышел.

— Возьми сигарету, — сказал Керн.

Служитель отрицательно покачал головой:

— Об этом и речи быть не может!

— А ты-то откуда его знаешь? — спросил Керн.

— Однажды он вызволил меня из беды. Из большой беды. А теперь пошли!

Они вернулись в мастерскую. Профессор и вор посмотрели на Керна. Он кивнул и сел на свое место.

— В порядке? — беззвучно спросил профессор.

Керн снова кивнул.

— Тогда продолжаем, — прошептал профессор в свою рыжую бороду. — Aller[45]. Неправильный глагол. «Je vais, tu vas, il…»[46]

— Нет, — возразил Керн. — Возьмем сегодня другой глагол. Как по-французски «любить»?

— Любить? «Aimer». Но это правильный глагол.

— Вот именно поэтому, — сказал Керн.

* * *

Профессора выпустили через месяц. Вора — через полтора. Растратчика — через несколько дней после вора. В последние дни растратчик пытался склонить Керна к гомосексуализму, но Керн был достаточно сильным, чтобы не подпускать его к себе. Однажды он нокаутировал его коротким прямым хуком — уроки бокса не пропали даром. После этого растратчик унялся.

Несколько суток Керн провел в одиночестве. Потом в камеру привели двух новых заключенных. Он сразу понял, что это эмигранты. Старший молчал. Младшему было лет тридцать. На обоих были поношенные, но тщательно вычищенные и отутюженные костюмы. Едва войдя в камеру, старший лег на койку.

— Откуда вы? — спросил Керн младшего.

— Из Италии.

— Как там?

— Раньше было хорошо. Я прожил там целых два года. Теперь все кончилось. Везде строжайший контроль.

— Два года! — сказал Керн. — Это что-нибудь да значит!

— Да, а тут меня схватили на восьмой день. Неужели со всеми так?

— За последние полгода здесь стало намного хуже.

Новичок подпер голову руками.

— Везде стало хуже. И то ли еще будет?.. А как в Чехословакии?

— И там скверно. Слишком много народу понаехало. Вы были в Швейцарии?

— Швейцария слишком мала. Только приедешь, и уже ты у всех на виду. — Мужчина неподвижно смотрел перед собой. — И почему я не подался во Францию?

— Вы говорите по-французски?

— Конечно, говорю. — Он провел рукой по волосам.

— Хотите, поговорим немного по-французски? — предложил Керн. — Я только-только немного научился этому языку и не хочу ничего забыть.

Мужчина удивленно взглянул на него.

— Разговаривать по-французски? — Он сухо рассмеялся. — Нет, этого, извините, не могу! Тебя бросили в тюрьму, а ты веди светские беседы на французском языке! Абсурд какой-то! У вас какие-то странные идеи!

— Вовсе нет. Просто я поневоле веду довольно странный образ жизни.

Керн подождал еще немного, надеясь, что тот уступит. Потом забрался на койку и принялся повторять неправильные глаголы. Наконец он уснул.

* * *

Он проснулся оттого, что кто-то тряс его. То был мужчина, не желавший говорить с ним по-французски.

— Помогите! — прохрипел он. — Скорее! Он повесился!

Заспанный Керн привстал на постели. В бледно-сером свете раннего утра в проеме окна висела темная фигура с опущенной головой. Он вскочил с койки.

— Нож! Быстро!

— Нет у меня ножа. А у вас?

— Проклятие, тоже нет! Отняли! Я приподниму его, а вы выньте голову из петли!

Керн встал на койку и попытался приподнять тело. Оно было тяжелым, как мир. Куда тяжелее, чем выглядело. Одежда самоубийцы тоже была холодна и мертва, как и он сам. Керн напряг все силы и приподнял висевшего.

— Скорее! — сказал он, задыхаясь. — Расслабьте ремень. Долго мне его не продержать…

— Сейчас…

Другой забрался на койку и начал возиться с ремнем.

Вдруг он опустил руки и пошатнулся. Его стошнило.

— Вот свинство! — крикнул Керн. — Неужели это все, что вы можете? Снимите с шеи ремень! Живо!

— Я не могу смотреть… Глаза! Язык!..

— Тогда держите его вы! Я сам сниму ремень!

Он передал другому грузное тело и выпрямился. Зрелище было и вправду страшное. Отекшее бледное лицо, выпученные, словно лопнувшие глаза, толстый черный язык. Керн попытался просунуть пальцы под тонкий ремень, глубоко врезавшийся во вздувшуюся шею.

— Выше! — скомандовал он. — Поднимите его выше!

В ответ послышался какой-то гортанный звук — того снова вырвало, и он отпустил тело. От рывка у самоубийцы еще больше выкатились язык и глаза; казалось, покойник издевается над беспомощностью живых.

— Проклятие! — Керн мучительно думал, как бы привести в чувство своего горе-помощника. Вдруг, словно вспышка молнии, в памяти возникла сцена, разыгравшаяся между студентом-блондином и тюремным служителем.

— Если ты, жалкая тварь, сейчас же не возьмешься за дело, — заорал он, — я тебе все кишки выдавлю! Живо, сволочь трусливая!

Одновременно он ударил его ногой и почувствовал, что попал куда надо. Он снова ударил его изо всех сил.

— Череп расшибу! — рявкнул он. — Поднимай сейчас же!

Мужчина молча приподнял повесившегося.

— Выше! — орал Керн. — Выше, мразь вонючая!

Тот поднял самоубийцу еще чуть повыше. Керну удалось распустить петлю и снять ее с головы несчастного.

— Вот, а теперь опустить.

Они уложили обмякшее тело на койку. Керн расстегнул жилет и брюки.

— Позовите охрану! — сказал он. — А я займусь искусственным дыханием!

Он опустился на колени позади черноволосой с проседью головы и, взяв холодные, мертвые кисти в свои теплые, полные жизни руки, начал работать. Грудная клетка самоубийцы опускалась и поднималась. Слышалось хрипение и бульканье. Время от времени Керн останавливался и прислушивался. Дыхание не появлялось. Мужчина, не пожелавший говорить по-французски, отворил фортку в двери и закричал:

— Охрана! Охрана!

Крик отдался в камере мгновенным эхом и замер.

Керн продолжал действовать, помня, что искусственное дыхание делают часами. Но вскоре он прекратил это занятие.

— Дышит? — спросил другой.

— Нет. — Вдруг Керн почувствовал страшную усталость. — Все это бессмысленно. Да и к чему стараться? Ведь человек хотел умереть. Зачем же мешать ему?

— Бог с вами, что вы такое говорите?..

— Вы вот что… успокойтесь! — произнес Керн тихо и с какой-то угрозой в голосе. Каждое лишнее слово казалось ему теперь просто невыносимым. Он знал заранее все, что тот мог бы сказать. Но он также знал, что лежавший перед ним эмигрант повесится снова, даже если его и удастся спасти.

— Попробуйте сами, — сказал он немного спустя уже более спокойно. — Уж он-то знал, зачем в петлю полез. Значит, не мог иначе.

Появился полицейский-охранник.

— Чего разорались? С ума, что ли, посходили? — строго спросил он через фортку.

— Тут один повесился.

— Господи ты Боже мой! Ну и хлопот с вами! Он еще жив?

Полицейский отворил дверь. От него несло сервелатом и вином. В его руке вспыхнул фонарик.

— Мертв?

— По-видимому.

— Тогда до утра спешить нечего. Старший разберется. Пусть у него болит голова за это. А мое дело сторона.

Он хотел было уйти.

— Стойте! — сказал Керн. — Немедленно вызовите санитаров! Из «Скорой помощи».

Надзиратель недоуменно уставился на него.

— Если через пять минут вы их не приведете, будет крупный скандал! Вы рискуете должностью!

— Может быть, его еще удастся спасти! — воскликнул второй заключенный, едва различимый в глубине камеры. Он продолжал поднимать и опускать руки повесившегося.

— Хорошо начинается денек, нечего сказать… — буркнул полицейский и удалился.

Через несколько минут пришли санитары и унесли труп. Вскоре снова пришел полицейский.

— Приказано отнять у вас подтяжки, ремни и шнурки.

— Я не повешусь, — сказал Керн.

— Все равно приказано отнять.

Они отдали требуемое и забрались на койки. В камере стоял кислый запах блевотины.

— Скоро рассветет, — сказал Керн. — Тогда приберете за собой.

В горле у него пересохло. Очень хотелось пить. Было такое ощущение, будто все в нем высохло и покрылось пылью, словно он наглотался угля и ваты…

— Как это все ужасно, правда? — сказал второй заключенный немного погодя.

— Ничуть, — заметил Керн.

На следующий вечер их перевели в большую камеру, где уже сидело четверо арестованных. Керну показалось, что все они эмигранты, но это его уже не трогало. Чувство усталости заглушило все, и он улегся на койке. Сон не приходил. Он лежал с открытыми глазами, уставившись в небольшой квадрат зарешеченного окна. В полночь привели еще двух заключенных. Керн не видел их. Только слышал, как они устраивались на ночь.

— Сколько нас могут здесь продержать? — послышался в темноте неуверенный голос одного из вновь прибывших.

С минуту все молчали.

Потом раздался бас:

— Все зависит от того, что вы натворили. Если, скажем, убийство с ограблением — значит, пожизненное заключение, а если, к примеру, политическое убийство, — выпустят через восемь дней.

— У меня нет паспорта. Поймали второй раз.

— Это хуже, — пророкотал бас. — Считайте, месяц, не меньше.

— Вот беда-то! А у меня в чемодане курица. Жареная курица! Ведь пока я выберусь, она сгниет!

— Вне всякого сомнения! — подтвердил бас.

Керн насторожился.

— А у вас уже не было однажды курицы в чемодане? — спросил он.

— Да! Это верно! — удивленно откликнулся тот. — А откуда вы знаете?

— Вас тогда тоже арестовали, не так ли?

— Арестовали! Но кто меня спрашивает? Кто вы такой? Откуда вы это знаете, господин? — спросил взволнованный голос в темноте.

Вдруг Керн расхохотался, да так, что едва не задохнулся. Это был какой-то непроизвольный хохот, болезненный, судорожный. В нем растворилось все, что копилось два месяца, — ярость за то, что он арестован и одинок, тревога за Рут, вся его энергия и готовность защищаться, жуткое воспоминание о повесившемся… Керн хохотал. Хохот вырывался из него толчками, и он никак не мог остановиться.

— Курица! — проговорил он, с трудом переводя дух. — Ведь это действительно та самая курица!.. И опять в чемодане!.. Вот так совпадение!..

— И вы называете это совпадением? — злобно закудахтала курица. — Это мой страшный рок, а не какое-то случайное совпадение!

— Видимо, жареные куры приносят вам несчастье, — поучительно заметил бас.

— Да замолчите вы наконец! — раздраженно сказал кто-то. — Черт бы побрал всех ваших жареных кур! Разжигать такой аппетит! У человека без родины! Да еще ночью, в тюрьме! И так от голода кишки сводит! Пропади вы пропадом!

— Но быть может, между ним и жареными курами существует более глубокая взаимосвязь, — пророчески заявил бас.

— Пусть попробует жареных деревянных лошадок! — заорал человек без родины.

— Пошли ему Бог рак желудка! — заржал кто-то высоким тенором.

— Может, в прежней своей жизни он был лисицей, — предположил бас. — Вот теперь все куры и мстят ему.

Снова прорвался голос курицы:

— Гнусно и подло издеваться над человеком, когда он попал в беду!

— А когда же еще? — елейно спросил бас.

— Замолчать! — крикнул охранник из коридора. — Здесь вам не бордель, а приличная государственная тюрьма.

Глава 11

Керн поставил свою подпись на втором предписании о высылке его из Австрии. То был уже пожизненный запрет на возвращение в эту страну. На сей раз он уже не ощутил ничего, а только подумал, что завтра, вероятно, снова будет в Пратере.

— Есть у вас в Вене какие-нибудь вещи, которые вы хотели бы взять с собой? — спросил чиновник.

— Ничего у меня нет.

— Известно ли вам, что вы рискуете тремя месяцами тюрьмы, если вздумаете снова появиться в Австрии?

— Известно.

С минуту чиновник испытующе разглядывал Керна. Потом достал из кармана кредитку в пять шиллингов и подал ему.

— Вот вам! Выпейте что-нибудь. Ведь не могу же я изменять законы. А что до вина, то рекомендую гумпольдскирхнер. Из нынешнего розлива лучшего не сыщете. А теперь собирайтесь!

— Благодарю вас! — удивленно сказал Керн. До сих пор в полиции ему еще ничего не дарили. — Очень признателен! Эти деньги мне пригодятся.

— Ладно, ладно! Ступайте! Конвоир уже ждет вас в приемной.

Керн спрятал деньги. Их хватало не только на пол-литра гумпольдскирхнер, но и на оплату части проезда от границы до Вены. Ехать поездом было менее опасно.

Они поехали так же, как и в первый раз, когда его высадили вместе со Штайнером. Ему казалось, что это было десять лет назад.

От станции они пошли пешком и вскоре добрались до трактира, где подавали молодое вино. В палисаднике у дороги стояло несколько столиков и стулья. Керн вспомнил совет чиновника.

— Не выпить ли нам по стаканчику? — спросил он конвоира.

— Чего именно?

— Гумпольдскирхнера. В этом сезоне лучше не сыскать.

— Что ж, можно! Все равно до темноты мы на таможню не попадем.

Они сели за столик и выпили терпкое, прозрачное вино.

Все вокруг дышало тишиной и покоем. Ясное, высокое небо светилось слабым зелено-яблочным светом. В сторону Германии летел самолет.

Хозяин принес свечу в подсвечнике с защитным колпачком. Это был первый вечер Керна на воле. Целых два месяца он не видел ни неба, ни открытого пейзажа, и ему казалось, что он впервые в жизни дышит свободно. Он сидел не шевелясь, наслаждаясь короткой передышкой, нечаянно выпавшей на его долю. Еще час-другой, и снова начнутся заботы, снова он почувствует себя затравленным и гонимым.

— Это действительно ужасно! — неожиданно заявил его провожатый.

Керн понимающе взглянул на него:

— И я так считаю!

— Нет, я в другом смысле.

— Могу себе представить, что в другом.

— Я говорю о вас, эмигрантах, — хмуро пояснил полицейский. — Ведь именно из-за вас наша профессиональная честь начисто подорвана. Только и знаем, что сопровождаем эмигрантов! Каждый день одно и то же — от Вены до границы! Ну что за жизнь за такая! То ли дело конвоировать преступников! Настоящих преступников, с наручниками! Вот это я понимаю — честная работа!

— Может, через год или два вы начнете надевать наручники и на нас, — сухо заметил Керн.

— Тоже сравнили! — Конвоир смерил его презрительным взглядом. — Ведь с полицейской точки зрения, вы — ничто! Мне приходилось эскортировать четырехкратного убийцу — грабителя Мюллера П. Едешь с ним, а сам держишь в руке револьвер со спущенным предохранителем… Или вот еще: только два года назад я конвоировал Бергмана — так тот резал исключительно женщин; а потом Бруста, который вспарывал брюхо своих жертв бритвой… Не говорю уже о Тедди Блюмеле — этот занимался труположеством… Да, были времена! А тут с вами возись! Просто подыхаем от тоски! — Он вздохнул и допил свой стакан. — Но вы хоть в винах разбираетесь! Давайте закажем еще. Только теперь, чур, плачу я!

— Идет!

Они неторопливо выпили еще по бокалу и пустились в путь. Уже стемнело. Над дорогой мелькали ночные бабочки и летучие мыши.

Таможня светилась яркими огнями. Дежурили все те же чиновники. Конвоир передал им Керна.

— Посидите пока в той комнате, — сказал один из них. — Еще слишком рано.

— Знаю, — ответил Керн.

— Вот как, вы и это уже знаете?

— Конечно. Ведь границы — наша вторая родина.

На рассвете Керн был снова в Пратере. Он не рискнул постучаться в фургон Штайнера — мало ли что могло произойти с тех пор. Он принялся расхаживать по парку. По-весеннему пестрые деревья стояли в предутреннем тумане. Керн постоял немного перед каруселью, затянутой серым брезентом. Затем задернул край полотнища, забрался внутрь и уселся в гондоле. Здесь он чувствовал себя в безопасности от патрулирующих полицейских.

Чей-то смех разбудил его. Было светло — брезент убрали. Он мгновенно вскочил на ноги. Перед ним в синем комбинезоне стоял Штайнер.

Керн выпрыгнул из гондолы и сразу же почувствовал себя дома.

— Штайнер! — воскликнул он, просияв. — Хвала Господу — я опять здесь!

— Вижу! Блудный сын вернулся из полицейских подземелий. Ну-ка, дай поглядеть на тебя! Чуть побледнел и слегка отощал на тюремных хлебах! Почему не пришел в фургон?

— Не знал, найду ли тебя там.

— Пока все еще по-прежнему. Но сначала пойдем позавтракаем, и тогда весь мир преобразится! Лило! — крикнул Штайнер в сторону фургона. — Людвиг вернулся! Ему нужно как следует подкрепиться! — Он снова обернулся к Керну.

— Подрос и возмужал! Ты научился чему-нибудь за это время, малыш?

— Да. Научился тому, что надо быть двужильным, если не хочешь подохнуть. Теперь меня голой рукой не возьмешь! Кроме того, научился шить мешки и говорить по-французски. Выяснил также, что иной раз лучше приказывать, чем просить.

— Это немало! — Штайнер одобрительно улыбнулся. — Совсем немало, малыш!

— Где Рут? — спросил Керн.

— В Цюрихе. Ее выслали. Но она в полном порядке. У Лило лежат письма для тебя. Она — наш почтамт: ведь, кроме нее, ни у кого из нас нет настоящих документов. Поэтому Рут писала тебе на ее имя.

— Значит, в Цюрихе… — сказал Керн.

— Да, малыш. А что тут страшного?

Керн посмотрел на него:

— Страшного ничего.

— Она остановилась там у знакомых. Скоро и ты поедешь туда, вот и все. Здесь, между прочим, тоже запахло жареным.

— Чувствую…

Пришла Лило. Она поздоровалась с Керном так, словно он вернулся после непродолжительной прогулки. Для нее два месяца не были сроком, о котором стоило говорить всерьез. Она жила уже около двадцати лет вне родины. Не раз ей приходилось встречать людей, которые приезжали из Китая и Сибири после десяти или пятнадцати лет отсутствия, когда о них не было ни слуху ни духу. Она спокойно поставила на стол поднос с чашками и кофейником.

— Дай ему письма, Лило, — сказал Штайнер. — Он все равно не сядет за стол, пока не прочитает их.

Лило показала на поднос — письма лежали на нем. Керн быстро вскрыл конверты. Он начал читать и позабыл обо всем. В первый раз он держал в руках письма от Рут. Первые любовные письма в его жизни. И словно по волшебству все куда-то исчезло — горечь, вызванная ее отсутствием, беспокойство, страх, неуверенность, одиночество… Он читал, и черные строки стали светиться и фосфоресцировать… Где-то был человек, который тревожился о нем и был в отчаянии от всего, что произошло, человек, говоривший, что любит его… Твоя Рут! Твоя Рут! Боже мой, подумал он, — твоя Рут! Твоя!.. Это казалось почти невозможным. Твоя Рут. Разве принадлежало ему что-нибудь до сих пор? Что принадлежало ему до сих пор? Несколько флаконов духов, десяток кусков мыла и вещи, которые он носил. А теперь у него есть человек? Целый человек? Тяжелые черные волосы, глаза… Это казалось почти невозможным!

Он огляделся. Лило ушла к фургону. Штайнер курил.

— Ну как, все в порядке, малыш? — спросил он.

— Да. Пишет, чтобы я не приезжал. Чтобы, мол, не рисковал из-за нее еще раз.

Штайнер рассмеялся:

— И чего только не пишут женщины! — Он налил Керну чашку кофе. — А теперь позавтракай!

Прислонившись к фургону, он смотрел, как Керн пил и ел. Сквозь тонкий белесый туман просвечивало солнце. Керн ощущал тепло, и ему казалось, будто он вдыхает аромат тонкого вина. Еще вчера утром он сидел в вонючей камере и хлебал из погнутой жестяной миски тепловатую баланду. Теперь же дул легкий, свежий утренний ветерок. Керн ел отличный хлеб и запивал его кофе, в кармане шуршали письма Рут, а рядом, прислонившись к фургону, стоял Штайнер.

— Все-таки тюрьма имеет свои преимущества, — сказал Керн. — Выйдешь из нее, и все кажется таким чудесным!

Штайнер кивнул.

— Ты небось хотел бы уехать сегодня же вечером, а? — спросил он.

Керн внимательно посмотрел на него.

— Хочется уехать, хочется остаться здесь… Если бы мы могли отправиться в путь втроем!

Штайнер дал ему сигарету.

— Поживи у нас два-три денька, — сказал он. — Вид у тебя довольно жалкий. Тюремные харчи сделали свое дело. Откормись хоть самую малость. Силенки тебе еще ох как понадобятся — ведь опять уходишь в плавание! Правда, побудь немного здесь, а то еще свалишься на полпути, и снова сцапают. Швейцария — это тебе не игрушки. Чужая страна — надо быть начеку!

— А что мне тут делать?

— Можешь помогать в тире. А по вечерам — на сеансах ясновидения. Правда, пока тебя не было, пришлось нанять другого человека. Но с двумя помощниками еще лучше.

— Ладно, — сказал Керн. — Ты, конечно, прав. Надо немного прийти в себя. Я почему-то все время испытываю страшный голод. Не только в желудке — в глазах, в голове, везде… Пусть все встанет на свои места.

Штайнер рассмеялся:

— Это правильно! А вот и Лило с горячими пирожками. Наешься досыта, малыш. Я тем временем пойду будить Потцлоха.

Лило поставила перед Керном блюдо с пирожками. Он продолжал есть с удвоенным аппетитом, время от времени нащупывая в кармане письма Рут.

— Вы остаетесь здесь? — медленно спросила Лило. Она говорила по-немецки с характерным для русских акцентом. Керн кивнул.

— Только ничего не бойтесь, — сказала Лило. — Вы не должны тревожиться за Рут. Она не пропадет… Я хорошо разбираюсь в человеческих лицах.

Керн хотел было ответить, что этого он как раз и не боится, но беспокоится, как бы ее не арестовали в Цюрихе до его приезда… Однако, взглянув на мрачное, овеянное какой-то нездешней печалью лицо русской, он запнулся и ничего не сказал. Рядом с этим все казалось мелким и незначительным. Но Лило словно уловила его мысль.

— Не страшно, — сказала она. — Пока жив друг — ничто не страшно.

Это случилось два дня спустя, перед вечером. К тиру не спеша приблизилось несколько человек. В это время Лило обслуживала группу молодых парней, а вновь подошедшие обратились к Керну:

— Ну-ка, давай мы постреляем!

Керн подал первому винтовку. Сначала они стреляли по фигуркам, которые шумно опрокидывались, и по шарикам из тонкого стекла, плясавшим на струе маленького фонтана. Затем принялись изучать таблицу призов и потребовали поставить мишени для главных выигрышей.

Первые два стрелка выбили тридцать четыре и сорок четыре очка. Они выиграли плюшевого мишку и посеребренный портсигар. Третий, коренастый человек с волосами ежиком и густой рыжей щеточкой усов, целился долго и тщательно и выбил сорок восемь очков. Его друзья восторженно загалдели. Лило незаметно посмотрела на Керна.

— Еще пять патронов! — потребовал удачливый стрелок и заломил шляпу на затылок. — Из той же винтовки! Заряжай!

Керн зарядил. Мужчина выбил тремя выстрелами 36 очков. Всякий раз он попадал в круг с цифрой двенадцать. Керн понял, что над «невыигрываемой» серебряной корзиной для фруктов, этой наследственной фамильной реликвией, нависла величайшая угроза. Тогда он взял один из «счастливых» патронов директора Потцлоха, и следующая пуля угодила в шестерку.

— Вот те на! — Мужчина положил винтовку на барьер. — Тут что-то не так! Я целился безукоризненно.

— Может, вы слегка вздрогнули, — сказал Керн. — Винтовка-то та же самая.

— Я никогда не вздрагиваю! — раздраженно возразил мужчина. — Старый полицейский фельдфебель не вздрагивает! Уж мне-то известно, как я стреляю!

На сей раз вздрогнул Керн. Любой полицейский, даже если он и был в штатском, действовал ему на нервы. Стрелок посмотрел на него в упор.

— Тут что-то неладно! Вы слышите? — угрожающе произнес он.

Керн ничего не ответил. Он снова подал ему винтовку. Теперь он зарядил ее нормальным патроном. Прежде чем начать целиться, фельдфебель еще раз глянул на него. Потом выстрелил. Снова двенадцать. Он переложил винтовку в правую руку.

— Ну, что? — ехидно спросил он.

— Бывает, — ответил Керн.

— Бывает?! Никогда так не бывает! Четыре раза двенадцать, и вдруг шестерка! Небось сами этому не верите, а?

Керн молчал. Мужчина приблизил к нему свое красное лицо.

— Где-то я вас видел…

Друзья прервали его. Они зашумели, требуя добавочного бесплатного выстрела и утверждая, что шестерка недействительна.

— Что-то у вас с патронами не так, друзья! — крикнул один из них.

Подошла Лило.

— В чем дело, господа? — спросила она. — Не могу ли я вам помочь? Этот молодой человек работает здесь недавно.

Все заговорили наперебой. Полицейский молчал, пристально вглядываясь в Керна и силясь что-то вспомнить. Керн выдержал его взгляд, припоминая все уроки, преподанные ему беспокойной жизнью. Он научился притворяться.

— Пойду поговорю с директором, — небрежно бросил он. — Я здесь ничего не решаю.

Он уже решил было дать полицейскому еще один бесплатный патрон, но спохватился, вообразив, как разбушуется Потцлох, коли наследственная семейная реликвия его жены полетит к чертям. Он очутился между Сциллой и Харибдой. Медленно достав сигарету, он закурил, железным усилием воли уняв дрожь в руках. Затем повернулся и вразвалку направился к рабочему месту Лило.

Лило заменила его. Она предложила компромиссное решение: пусть полицейский сделает еще пять выстрелов. Разумеется, бесплатно. Вся компания бурно запротестовала. Лило взглянула на Керна. Он был бледен, и она поняла, что дело не только в споре о волшебных патронах Потцлоха, но и в чем-то гораздо более существенном. Вдруг она мило улыбнулась и уселась на столе, прямо против полицейского.

— Такой шикарный мужчина, как вы, будет стрелять хорошо и во второй раз, — сказала она. — Давайте попробуйте! Вам — королю стрелков — пять бесплатных выстрелов!

Польщенный полицейский вытянул шею из крахмального воротничка.

— У кого такая верная рука, тому бояться нечего, — добавила Лило, положив узкую ладонь на сильную, поросшую рыжими волосами руку фельдфебеля.

— Бояться! Я и слова такого не знаю! — Полицейский ударил себя кулаком в грудь и рассмеялся деревянным смехом. — Только этого не хватало!

— Так я и думала! — Лило восхищенно оглядела его и подала ему винтовку.

Полицейский взял оружие, тщательно прицелился и выстрелил. Двенадцать. Он удовлетворенно посмотрел на Лило. Та улыбнулась и снова зарядила винтовку. Полицейский выбил пятьдесят восемь очков.

Лило просто сияла от восторга.

— Много лет мы не видели такого стрелка, — заявила она. — Если кому-нибудь действительно нечего бояться, так это вашей жене!

— У меня еще нет жены.

Она посмотрела на него в упор:

— Видно, только потому, что вы не желаете вступить в брак.

Он ухмыльнулся. Его друзья окончательно расшумелись. Лило пошла за фруктовой корзиной для полицейского. Он ее честно выиграл. Полицейский разгладил усы и неожиданно посмотрел на Керна холодными маленькими глазками:

— А с вами я разберусь! Как-нибудь приду сюда еще раз. Но уже в форме!

Затем, снова ухмыльнувшись, взял корзину и пошел со своими друзьями дальше.

— Он вас узнал? — быстро спросила Лило.

— Не знаю. Кажется, не узнал. Я его никогда не видел. Но может, он меня…

— Пока что уходите. Лучше, чтобы он больше не видел вас. Скажите обо всем Штайнеру.

В этот день полицейский не появился снова. Но Керн решил уехать вечером.

— Надо смываться, — сказал он Штайнеру. — Иначе быть беде. Предчувствие у меня такое. Я здесь уже два дня и, по-моему, набрался сил. Как ты считаешь?

Штайнер кивнул:

— Уезжай, малыш. Через несколько недель двинусь и я. С моим паспортом лучше жить где угодно, но только не в Австрии. Положение здесь явно обостряется. В последние дни мне рассказали кое о чем. Пойдем-ка с тобой к Потцлоху.

Потеря серебряной корзины вызвала неимоверную ярость директора.

— Уплыли вещи общей стоимостью в тридцать шиллингов, молодой человек! Вы тут устроили форменную оптовую распродажу, — гремел он. — Этак я окончательно разорюсь!

— Но он же уходит от вас, — сказал Штайнер в объяснил директору, как развертывались события. — То была вынужденная самооборона в чистом виде, — заключил он. — Ваша фамильная драгоценность была так или иначе обречена.

Потцлох снова содрогнулся. Но тут же лицо его прояснилось.

— Ну, если она все равно была обречена, тогда — другое дело! — Он уплатил Керну гонорар и затем подвел его к тиру. — Молодой человек, — сказал он, — а теперь вы узнаете, кто такой Леопольд Потцлох, последний из друзей человечества. Выберите себе что-нибудь из этих вещей! На память! Точнее говоря, для последующей продажи! Порядочный человек никогда не хранит сувениры. Они только отравляют жизнь. Все равно вам придется чем-нибудь торговать, не так ли? Вот и выбирайте! На свое усмотрение…

Он исчез в направлении «Панорамы всемирных сенсаций».

— Не отказывайся, — сказал Штайнер. — Барахло всегда можно загнать. Возьми небольшие, легкие вещи. И не мешкай, а то он еще передумает.

Но Потцлох не передумал. Напротив, в дополнение к пепельницам, гребешкам и игральным костям, взятым Керном, он дал ему еще трех обнаженных богинь из поддельной бронзы.

— Для маленьких городов лучшего товара и не придумать! — пояснил он и, разразившись ироническим хохотком, поймал на лету пенсне. — Провинциалам, знаете ли, свойственно этакое смутное, тягучее томление по женской красоте. Правда, я имею в виду те городишки, где нет борделей… А теперь, Керн, с Богом! Спешу на конференцию протеста против высоких налогов на развлечения. Налоги на развлечения! Как это типично для нашего века!.. Вместо того чтобы премии нам давать!..

Керн упаковал свой чемодан и сел ужинать с Лило и Штайнером.

— Печалься, малыш, горюй! — сказал Штайнер. — Это твое право. Древнегреческие герои плакали куда больше, чем современные сентиментальные дуры. Греки знали, что горе подавлять не следует. А наш идеал — неколебимая отвага мраморной статуи. Ни к чему это! Погорюй как следует и скорее избавишься от тоски.

— Иной раз печаль — высшее счастье, — спокойно проговорила Лило, подавая Керну тарелку борща со сметаной.

Штайнер улыбнулся и погладил ее голову.

— А для тебя, — обратился он к Керну, — пусть пока что высшим счастьем остается хороший обед. Это старая солдатская мудрость. А ведь ты — солдат, не забывай об этом. Ты — патруль. Часовой, высланный гражданами мира в дозор. На самолете можно за день перелететь десяток таможенных границ. И каждая из них посягает на другую, и все они вооружаются до зубов железом и порохом. Но так будет не всегда. Ты, Людвиг, один из лучших европейцев — не забывай этого. Гордись этим!

Керн улыбнулся:

— Все это хорошо, и я, конечно, очень горд. Но что же я буду делать сегодня вечером, когда останусь один.

Он уехал ночью, купив билет четвертого класса в самом дешевом поезде. Поезд шел по боковым веткам и в конце концов прибыл в Инсбрук. Отсюда Керн пошел пешком, надеясь, что кто-нибудь подбросит его на машине. Но машины не попадались. Вечером, зайдя в придорожный трактир, он съел порцию жареного картофеля. Это было сытно и дешево. На ночь забрался в стог сена, применив способ, усвоенный от вора, соседа по тюремной камере. Он действительно отлично выспался. На следующее утро его подвезли на машине до Ландека. Владелец автомобиля купил у него за пять шиллингов одну из богинь директора Потцлоха. Вечером пошел дождь. Керн остановился в небольшом заезжем дворе и сыграл в тарок с двумя лесорубами. Он проиграл три шиллинга. Это так огорчило его, что до полуночи он не мог заснуть. Потом он расстроился еще больше, подумав, что уплатил целых два шиллинга за ночлег, а ему все не спится; но в конце концов сон сморил его. Утром он пошел дальше и вскоре остановил машину. Однако водитель роскошного автомобиля — «аустродаймлера» стоимостью в пятнадцать тысяч шиллингов — потребовал с него пять шиллингов за проезд. Керн отказался. Потом он проехал несколько километров на телеге какого-то крестьянина. Тот дал ему большой кусок хлеба с маслом. Ночью Керн опять забрался в стог сена. Шел дождь, и он долго прислушивался к его монотонному шуму, вдыхая пряный и возбуждающий аромат мокрого преющего сена. На другой день, изнемогая от усталости, он взошел на Арльбергский перевал и преодолел его. Не успев перевести дух, он неожиданно набрел на жандарма-самокатчика. Тот задержал его. Пришлось пройти с ним обратно до Сант-Антона, где его заперли на ночь. Керн не спал ни минуты — все боялся, как бы они не выведали о его высылке из Вены и не вернули туда для нового предания суду. Но жандармы поверили, что он намерен перейти границу, и утром отпустили его. Теперь он отправил чемодан багажом до Фельдкирха, решив, что с чемоданом в руках снова привлечет внимание жандарма. Через сутки он дошел до Фельдкирха, забрал чемодан, дождался темноты, разделся на берегу Рейна и, неся высоко над головой свой скарб, перешел реку вброд. Так Керн очутился в Швейцарии. Он крался по дорогам еще две ночи, пока самые опасные места не остались позади. Затем вновь сдал чемодан в багаж и на попутной машине доехал до Цюриха.

Под вечер Керн явился на главный вокзал, получил чемодан и сдал его в камеру хранения. Адрес Рут был ему известен, но идти к ней засветло не стоило. Некоторое время он провел на вокзале, затем посетил несколько еврейских магазинов, наводя справки об организациях помощи беженцам. В чулочной лавке ему дали адрес религиозной общины, и он направился туда.

Молодому человеку, встретившему его, он объяснил, что вчера перешел границу.

— Легально? — спросил молодой человек.

— Нет.

— А документы у вас есть?

Керн удивленно посмотрел на него:

— Будь у меня документы, я не пришел бы сюда.

— Еврей?

— Нет. Полуеврей.

— Религия?

— Евангелическая.

— Ах вот как! Тогда мы мало что сможем для вас сделать. Средства наши весьма ограничены, и, будучи религиозной общиной, мы главным образом… сами понимаете… помогаем евреям, то есть людям нашей веры.

— Понимаю, — сказал Керн. — Из Германии меня выгнали потому, что мой отец еврей. Здесь вы не можете мне помочь, потому что моя мать христианка. Странный мир!

Молодой человек пожал плечами:

— Очень сожалею. Но в нашем распоряжении только частные пожертвования.

— Тогда скажите хотя бы, где здесь можно прожить несколько дней без регистрации, — сказал Керн.

— Увы, этого сказать не могу. Не только не могу, но и не имею права. Теперь действуют очень строгие положения, и мы обязаны неукоснительно их выполнять. Вам надлежит явиться в полицию и попросить разрешение на проживание.

— Что ж, — ответил Керн, — в этих делах у меня уже есть некоторый опыт!

Молодой человек пристально посмотрел на него.

— Подождите, пожалуйста, еще минуточку. — Он зашел за конторку, стоявшую в глубине, и вскоре вернулся. — В виде исключения мы даем вам двадцать франков. К сожалению, больше ничего для вас сделать не можем.

— Очень благодарен! Так много я и не ожидал!

Керн тщательно сложил кредитку и спрятал в бумажник. Других швейцарских денег у него не было.

На улице он остановился, не зная, куда идти.

— Ну, так как же, господин Керн? — чуть насмешливо спросил кто-то за его спиной.

Керн резко обернулся. Он увидел молодого, довольно элегантно одетого человека примерно одних с ним лет. Тот улыбнулся:

— Не пугайтесь! Я тоже только что оттуда. — Он показал на дверь религиозной общины. — Вы впервые в Цюрихе?

С минуту Керн недоверчиво смотрел на него.

— Да, — сказал он затем, — впервые. До сих пор я в Швейцарии не бывал.

— Так я и думал. Не обижайтесь, но скажу вам прямо — вы не очень-то ловко изложили свою историю. Незачем было говорить, что вы евангелического вероисповедания. Но вам все-таки оказали помощь. Если хотите, могу разъяснить вам кое-что. Меня зовут Биндер. Не выпить ли нам по чашке кофе?

— С удовольствием. Есть тут что-нибудь вроде кафе для эмигрантов?

— Есть, и не одно. Лучше всего пойти в кафе «Грайф». Оно недалеко отсюда, и полиция пока что не особенно присматривается к нему. По крайней мере там еще не было ни одной облавы.

Оба направились к кафе «Грайф». Оно напоминало кафе «Шперлер» в Вене.

— Откуда прибыли? — спросил Биндер.

— Из Вены.

— Тогда вам нужно слегка переучиться. Слушайте внимательно! Конечно, в полиции вам дадут разрешение на краткосрочное проживание. На два-три дня. Потом, разумеется, придется уехать. Шансы на такое разрешение при отсутствии документов в настоящий момент составляют менее двух процентов. Шансы на немедленную высылку — около девяноста восьми. Хотите рискнуть?

— Ни в коем случае.

— Совершенно правильно! Помимо всего прочего вы рискуете еще и тем, что вам запретят въезд в страну — на год, на три года, на пять лет или даже больше, — в зависимости от обстоятельств. Если после этого вас снова схватят — сядете в тюрьму.

— Знаю, — сказал Керн. — Как и везде…

— Все это можно отсрочить, оставшись здесь нелегально. Но если попадетесь — точка! Сразу же выдворят! Так что все зависит от ловкости и везения.

Керн понимающе кивнул.

— Как тут насчет работы?

Биндер рассмеялся:

— Исключено! Швейцария маленькая страна. Своих безработных хоть отбавляй.

— В общем, обычная картина: легально или нелегально подыхать с голоду или нарушать законы.

— Совершенно точно! — убежденно и поспешно ответил Биндер. — Теперь к вопросу о зонах. В Цюрихе опасно. Очень ретивая полиция. Вдобавок все они ходят в штатском, что тоже неприятно. Здесь удерживается только самый матерый народ. У дилетантов ничего не выходит. Сейчас хорошо жить во французской Швейцарии. Особенно в Женеве — социалистический муниципалитет. Неплохо и в Тессине, но там очень уж маленькие городишки. Как вы работаете? Просто или промышляете?

— Не понимаю вас.

— Я хочу сказать, хотите ли вы получать пособие, и только, или же, кроме того, подрабатывать на мелкой торговле?

— Я хотел бы немного торговать.

— Это считается опасной работой. Ваши действия наказуемы вдвойне: нелегальное проживание плюс нелегальная работа. А уж если кто-нибудь на вас донесет, тогда дело совсем дрянь.

— Кто же это донесет на меня?

— Дорогой мой, — ответил многоопытный Биндер, терпеливо продолжая свои поучения, — не будьте наивны. На меня однажды донес один еврей, у которого больше миллионов, чем у вас однофранковых монет. Я попросил у него денег на билет до Базеля, а он, видите ли, возмутился! Итак, если займетесь торговлей, продавайте только мелочь: карандаши, шнурки, пуговицы, школьные резинки, зубные щетки и все такое прочее.

Никогда не таскайте с собой чемодан, ящик или даже портфель. На этом попадались уже многие. Самое лучшее — рассовать барахло по карманам. Теперь все легче: настала осень, и вы можете ходить в пальто. Чем вы, собственно, торгуете?

— Мылом, духами, туалетной водой, гребешками, английскими булавками…

— Это хорошо. Чем дешевле вещь, тем больше на ней зарабатываешь. Лично я не торгую. Принципиально. Я из так называемых «тигров», то есть тех, кто живет на всяческие пособия. Поэтому мне не пришьешь статью о нелегальном заработке. В худшем случае привлекут за попрошайничество и бродяжничество. Скажите, есть у вас какие-нибудь адреса?

— Какие еще адреса?

Биндер откинулся на спинку стула и изумленно посмотрел на Керна.

— Господь с вами! — воскликнул он. — Ведь это самое главное! Я имею в виду адреса людей, которым можно предлагать свой товар. Не станете же вы ходить наугад из одного дома в другой! Этак вам и трех дней не продержаться. Донесут.

Он предложил Керну сигарету.

— Я дам вам несколько вполне надежных адресов, — продолжал он. — Тут есть три категории — набожные евреи, христиане и, так сказать, смешанные. Адреса вы получите от меня бесплатно. В свое время мне пришлось уплатить за них двадцать франков. Конечно, часть этих людей уже порядком устала от нашествия нашего брата, но, во всяком случае, они не причинят вам неприятностей.

Он осмотрел костюм Керна.

— Ваша одежда в порядке. В Швейцарии это крайне важно. Из-за сыщиков. Пусть будет хотя бы хорошее пальто. Под ним нетрудно скрыть потрепанный костюм, который мог бы вызвать подозрения. Правда, немало людей отказываются помочь человеку, даже если он прилично одет. Есть ли у вас толковая легенда, способная разжалобить слушателей?

Биндер уловил настороженный взгляд Керна.

— Отлично представляю себе, дорогой мой, о чем вы сейчас подумали, — сказал он. — Когда-то я и сам так рассуждал. Но поверьте, отстоять себя в беде — огромное искусство. Благотворительность — это корова, которая плохо доится и дает очень мало молока. Я знаю людей, имеющих в запасе по три варианта историй: вариант сентиментальный, вариант жестокий и вариант деловой. Все зависит от того, что именно желает услышать человек, готовый подбросить вам несколько франков. Вы ему, естественно, врете. Потому что вынуждены врать. В основе каждой истории всегда одно и то же: нужда, бегство и голод.

— Знаю, — сказал Керн. — Ничего плохого я о вас не подумал. Просто я ошеломлен: вы знаете так много и так точно!

— Концентрированный опыт трех лет напряженной и, я сказал бы, внимательной борьбы за существование. Я человек тертый, это верно. Таких не так уж много. Мой брат, например, тот был совсем иным. Год назад он застрелился.

На мгновение лицо Биндера исказилось болью, но тут же снова стало спокойным. Он встал.

— Если вы не знаете, куда податься, можете сегодня переночевать у меня. Мне посчастливилось найти на целую неделю вполне безопасную комнату. Она принадлежит одному из моих цюрихских знакомых. Он сейчас в отпуске. В одиннадцать я приду сюда. В двенадцать начинается полицейский час. Будьте особенно осторожны после двенадцати — все улицы буквально кишат сыщиками.

— По-видимому, в Швейцарии дела обстоят очень неважно, — сказал Керн. — Слава Богу, что я встретил вас. А то, чего доброго, попался бы в первый же день. Сердечно благодарю вас! Вы мне здорово помогли!

Биндер сделал протестующий жест.

— Это само собой разумеется среди людей, оказавшихся на дне. В среде нелегальных эмигрантов чувство товарищества развито почти так же, как между преступниками. Любой из нас может завтра же сесть на мель, и тогда ему тоже понадобится помощь… Значит, если хотите — в одиннадцать на этом же месте!

Он расплатился за кофе, пожал Керну руку и вышел изящной, уверенной походкой.

Керн просидел в кафе «Грайф» до темноты. Он попросил план города и набросал на листке маршрут к дому, где жила Рут. Затем поднялся и вышел на улицу, беспокойный и напряженный. Через полчаса пришел на место, в тихий район города, изрезанный узкими улицами. Большой белый дом мерцал в лучах луны. Керн остановился у парадного, взглянул на широкую латунную ручку, и беспокойство как рукой сняло. Все было как-то неправдоподобно: Рут и он разделены только лестницей. Вот он поднимется и… Но после таких трудных месяцев это казалось чересчур простым. А простое давно уже стало непривычным. Он оглядел ряды окон. Может, ее нет дома. Может, уже уехала из Цюриха…

Керн зашагал дальше. Пройдя два-три квартала, он увидел табачную лавчонку и вошел в нее. Из-за прилавка вынырнула женщина довольно хмурого вида.

— Пачку «Паризьен», — попросил Керн.

Женщина пододвинула ему сигареты. Потом нагнулась, достала из ящика под прилавком спички и положила их сверху. То были две слипшиеся картонки. Заметив это, хозяйка отодрала одну и бросила обратно в ящик.

— Пятьдесят раппенов[47], — сказала она.

Керн расплатился.

— Можно от вас позвонить? — спросил он.

Хозяйка кивнула.

— Телефон слева в углу.

Керн принялся листать телефонную книгу. Нойман… Казалось, в этом городе сотни Нойманов. Наконец, найдя нужного, он снял трубку и назвал номер. Хозяйка стояла за прилавком и наблюдала за ним. Керн разозлился и повернулся к ней спиной. Он долго ждал. Наконец ему ответили.

— Можно попросить фрейлейн Холланд?

— Кто это говорит?

— Людвиг Керн.

Голос в трубке замер.

— Людвиг… — сказала она затем, словно у нее перехватило дыхание. — Это ты, Людвиг?..

— Да… — У Керна бешено заколотилось сердце. — Да… Это ты, Рут? Я не узнал твой голос. Мы с тобой еще ни разу не говорили по телефону.

— Где же ты? Откуда звонишь?

— Я здесь. В Цюрихе. В табачной лавке.

— Здесь?

— Да, на твоей улице.

— Почему же ты не пришел? Что-нибудь случилось?

— Нет, ничего. Я только сегодня приехал. Боялся, что тебя уже нет в Цюрихе. Где мы можем встретиться?

— Здесь! Приходи скорее! Ты знаешь мой дом? Я живу на втором этаже.

— Да, знаю. Но удобно ли это? Я говорю о твоих хозяевах.

— Никого нет. Я одна. Все уехали на уик-энд. Приходи!

— Иду!

Керн повесил трубку и с отсутствующим видом огляделся. Он не понимал, где находится. Теперь лавчонка выглядела совсем иначе. Затем он вернулся к прилавку.

— Сколько я вам должен за разговор? — спросил он.

— Десять раппенов.

— Всего десять раппенов?

— Это не так мало. — Женщина взяла никелевую монетку. — Не забудьте взять с собой сигареты.

— Ах да… конечно…

Керн вышел на улицу. Ни за что не побегу, подумал он. Если человек бежит — это уже подозрительно. Надо быть сдержанным. Штайнер — тот ни за что не побежал бы. Пойду лучше шагом, чтобы никто не обратил на меня внимания. Но ведь можно идти быстро. Я умею ходить очень быстро. Так же быстро, как если бы бежал…

Рут стояла на лестнице. Было темно, и Керн плохо видел ее.

— Будь осторожна! — торопливо и хрипло проговорил он. — Я грязный! Все вещи на вокзале. Мне не удалось ни умыться, ни переодеться.

Рут ничего не ответила. Она стояла на лестничной площадке, свесившись через перила, и ждала его. Он взбежал по ступенькам, и вдруг она очутилась в его объятиях, теплая и осязаемая, сама жизнь и даже больше чем жизнь.

Она боялась шелохнуться. Керн слышал ее дыхание, ощущал ее волосы. Он тоже оставался неподвижным. Все замерло, и казалось, что лишь смутный мрак колышется вокруг него. Вдруг он заметил, что она плачет, и нерешительно поднял руку. Рут встряхнула головой у его плеча.

— Не обращай внимания… Сейчас пройдет…

Внизу отворили дверь. Осторожно и почти незаметно Керн наклонился, чтобы увидеть всю лестничную клеть. Затем внизу щелкнул выключатель и стало светло. Рут испугалась.

— Идем! Скорее идем! — Она затащила его в квартиру.

Они сидели в гостиной семейства Нойман. Впервые после долгого перерыва Керн оказался в квартире. Комната была обставлена в буржуазном стиле: солидная мебель из красного дерева, современный персидский ковер, два кресла в чехлах из репса и несколько ламп с пестрыми шелковыми абажурами. Но Керну все это показалось каким-то волшебным видением мирной жизни и островком безопасности.

— Когда кончился срок твоего паспорта? — спросил он.

— Семь недель назад.

Рут достала из буфета две рюмки и бутылку.

— Ты пробовала его продлить?

— Да. Приехав в Цюрих, пошла в консульство. Но мне отказали. Собственно, я другого и не ожидала.

— Правильно. Ожидать было нечего. Хотя я почему-то всегда надеялся на чудо. Ведь мы — враги государства. Опасные враги! И это, пожалуй, дает нам основание чувствовать себя важными персонами. Ты не находишь?

— Мне все равно, — сказала Рут и поставила рюмки и бутылку на стол. — Теперь у меня нет никаких преимуществ перед тобой, а в этом что-то есть.

Керн рассмеялся и обнял ее.

— Что это такое? Коньяк? — спросил он, показывая на бутылку.

— Да. Лучший коньяк семейства Нойман. Я хочу выпить с тобой — ведь мы снова вместе. Знал бы ты, как мне было страшно без тебя. Как страшно было знать, что ты в тюрьме. Эти мерзавцы избили тебя! И виновата во всем я!

Рут с улыбкой посмотрела на него, но Керн видел, что она взволнована. Голос ее звучал почти гневно, и, когда она наливала рюмки, ее рука дрожала.

— Это было страшно! — повторила она и подала ему рюмку. — Но теперь ты опять со мной.

Они чокнулись.

— Ничего страшного не было, — сказал он. — Правда ничего!

Рут выпила рюмку залпом и поставила на стол. Потом, притянув к себе голову Керна, поцеловала его.

— Теперь я тебя больше не отпущу, — пробормотала она. — Никогда!

Керн смущенно поглядел на нее. Такой он ее еще ни разу не видел. Рут совершенно преобразилась. Какой-то барьер отчужденности, порой неясно обозначавшийся между ними, исчез. Теперь Рут словно вся раскрылась, и впервые он почувствовал, что она принадлежит ему. Раньше он в этом не был уверен.

— Рут! — сказал он. — Вот если бы потолок раскололся надвое и прибыл самолет! Мы улетели бы с тобой на далекий остров, где пальмы и кораллы, где никто не знает, что такое паспорт или вид на жительство!

Она снова поцеловала его.

— Боюсь, и там все это уже известно. Среди пальм и кораллов наверняка имеются укрепления, и пушки, и военные корабли, и напряжение еще больше, чем в Цюрихе.

— Да, безусловно! Выпьем еще по рюмке. — Керн взял бутылку и налил себе и ей. — Но и в Цюрихе стало небезопасно. Долго тут прятаться нельзя.

— Тогда давай уедем!

Он оглядел гостиную, парчовые портьеры, кресла и желтые шелковые абажуры.

— Рут, — сказал он, — уехать с тобой — это, конечно, чудесно. Ни о чем большем я и не мечтаю. Но знай, что тогда всего этого не будет, — он обвел рукой салон. — Будут только дороги и сеновалы. Будут убогие комнатки в дешевых пансионах. Будет страх перед полицией. И это еще счастье, потому что ведь может быть и тюрьма.

— Все знаю. Мне это не важно, и ты за меня не тревожься. Так или иначе, я должна отсюда уехать. Больше оставаться нельзя. Мои хозяева смертельно боятся полиции — ведь я там не заявлена. Они будут только рады, если я уберусь. Есть у меня еще немного денег. Кроме того, буду помогать тебе торговать. Расходы на меня невелики, и вообще, кажется, я достаточно практична.

— Значит, у тебя остались кое-какие деньги и ты намерена помогать мне в торговле!.. Довольно! Еще слово, и я разревусь, как старая баба… Вещей у тебя много?

— Нет, немного. Все ненужное оставлю здесь.

— Ладно. А как быть с книгами? Особенно с толстыми учебниками по химии? Их ты тоже временно оставишь здесь?

— Книги я продала. Последовала совету, который ты дал мне еще в Праге: не брать с собой ничего из прежней жизни. Ничего! И не оглядываться — от этого только устаешь и теряешь силы. Книги принесли нам несчастье, и я их продала. К тому же они слишком тяжелы…

Керн улыбнулся:

— А ведь верно — ты практична, Рут! Я думаю, для начала мы направимся в Люцерн. Это мне посоветовал Георг Биндер, большой специалист по Швейцарии. В Люцерне множество иностранцев, поэтому там можно оставаться незаметным, да и полиция, говорят, не слишком лютует. Когда двинемся в путь?

— Послезавтра утром. А пока можно пожить здесь.

— Хорошо. Впрочем, у меня есть место для ночлега. Только до двенадцати я должен быть в кафе «Грайф».

— Ни в какое кафе «Грайф» ты не пойдешь, Людвиг! Останешься здесь! До послезавтра мы вообще не выйдем на улицу! Иначе я умру от страха!

— А разве это возможно? Разве тут нет горничной или еще кого-нибудь, кто мог бы нас выдать?

— Горничную отпустили до понедельника. Она приедет поездом в одиннадцать сорок. Остальные вернутся к трем часам дня. А до тех пор хозяева — мы!

— О великий Боже! — сказал Керн. — Значит, мы можем распоряжаться этой квартирой почти двое суток?

— Именно так.

— И можем жить в ней, как будто она целиком принадлежит нам, — с этой гостиной, со спальней, и столовой, и белоснежной скатертью, и фарфором, и, вероятно, еще и серебряными вилками и ножами, и еще какими-нибудь особенными ножиками для фруктов, и мы будем пить кофе-мокко из крохотных чашечек, и слушать радио…

— Все это будет! А я стану варить и жарить и специально для тебя надену одно из платьев Сильвии Нойман!

— Тогда я сегодня же обязательно наряжусь в смокинг господина Ноймана! Пусть он мне будет велик, не важно! В тюрьме я читал журнал «Элегантный мир» и теперь знаю, как следует одеваться!

— По-моему, смокинг придется тебе как раз впору!

— Блестяще! Давай устроим праздник! — Керн в восторге вскочил на ноги. — Вероятно, я могу принять горячую ванну и намылиться несколько раз? Давно этого со мной не бывало. В тюрьме мы обливались из душа каким-то раствором лизоля.

— Конечно, можешь! Горячая ванна, ароматизированная всемирно известными духами «Керн — Фарр»!

— Я их уже распродал.

— Но у меня остался флакон! Помнишь, ты подарил мне его в Праге, когда мы смотрели фильм. В наш первый вечер. Я сохранила его.

— Это — вершина счастья! — заявил Керн. — Благословляю тебя, о Цюрих! Рут, ты просто ошеломила меня! Наша встреча началась неплохо!

Глава 12

В Люцерне Керн в течение двух дней безуспешно осаждал виллу коммерческого советника Арнольда Оппенгейма. Белое строение стояло на пригорке и, словно крепость, возвышалось над Фирвальдштадтским озером[48]. В списке адресов, который «специалист по Швейцарии» Биндер подарил Керну, против фамилии Оппенгейм было сделано примечание: «немецкий еврей; деньги дает только под сильным нажимом; настроен националистически; не выносит разговоров о сионизме».

Наконец на третий день Керна приняли. Оппенгейм встретил его в большом саду, полном астр, подсолнухов и хризантем. Хозяин оказался жизнерадостным крепким мужчиной с толстыми, короткими пальцами и маленькими густыми усиками.

— Вы прямо из Германии? — спросил он.

— Нет. Я уехал оттуда два с лишним года назад.

— А откуда вы?

— Из Дрездена.

— Ах, Дрезден! — Оппенгейм провел ладонью по блестящему лысому черепу и мечтательно вздохнул. — Дрезден — великолепный город! Настоящая жемчужина! Одна Брюльская терраса[49] чего стоит! Нечто совершенно уникальное, верно?

— Да, — подтвердил Керн. Было очень жарко, и он с удовольствием выпил бы стакан виноградного сока, стоящего на каменном столике перед Оппенгеймом. Но тот и не думал предложить гостю освежиться. Замечтавшись о своем, он смотрел куда-то вдаль.

— А Цвингер!..[50] А дворец! А галереи!.. Вам, конечно, все это хорошо знакомо?

— Не так подробно. Запомнился общий вид…

— Но помилуйте, мой юный друг! — Оппенгейм посмотрел на него с укором. — Как можно! Не знать таких шедевров немецкого барокко! Неужели вы никогда не слыхали о Даниеле Пеппельмане?

— Что вы, разумеется, слыхал! — Керн понятия не имел об этом зодчем, но хотел угодить Оппенгейму.

— Ну вот видите! — Оппенгейм откинулся на спинку кресла. — О, наша Германия! С нами никому не сравняться, не так ли?

— Безусловно, никому. И это, в общем, довольно хорошо.

— Хорошо? Почему? Что вы имеете в виду?

— Ничего особенного. Просто это хорошо для евреев. Иначе мы бы погибли.

— Ах вы вот о чем! Так сказать, в политическом смысле! Но послушайте! Что, собственно, значит «мы бы погибли»? К чему громкие слова? Верьте мне — люди склонны к преувеличениям. Не так уж там плохо. Я это знаю из самых достоверных источников.

— Вот как?

— Совершенно определенно! — Оппенгейм подался вперед и, приглушив голос, доверительно добавил: — Между нами говоря, сами евреи несут немалую долю ответственности за то, что происходит ныне. Огромную долю ответственности, скажу я вам! А уж я-то знаю, что говорю! Они сделали много ненужного! В этом я кое-что смыслю!

«Сколько же он мне даст, — подумал Керн. — Хотя бы нам добраться до Берна на эти деньги».

— Возьмите, к примеру, историю с восточными евреями, с иммигрантами из Галиции и Польши, — заявил Оппенгейм и отхлебнул виноградного соку. — Неужели всех их надо было пускать в Германию? Ну скажите на милость, зачем им понадобилось селиться у нас? В этом вопросе я полностью солидарен с правительством. Вот всегда говорят, что евреи, мол, евреями и остаются, но, посудите сами, что может быть общего между грязным попрошайкой в засаленном кафтане и с пейсами и выходцем из старинной семьи еврейских буржуа, обосновавшихся в Германии несколько столетий назад?

— Одни иммигрировали раньше, другие — позже, — не подумав, ответил Керн и тут же испугался: он ни в коем случае не хотел раздражать Оппенгейма.

Но тот ничего не заметил; он был слишком поглощен изложением своей концепции.

— Одни ассимилировались, став полноценными, нужными и, так сказать, первоклассными в национальном отношении гражданами, другие же — просто чужеродные поселенцы! Вот в чем вопрос, дорогой мой! Что роднит нас с этими людьми? Ничто! Ровным счетом ничто! Следовало оставить их в Польше!

— Но ведь и там они нежелательны.

Оппенгейм широко развел руками и неодобрительно уставился на Керна:

— Но при чем же тут Германия! Ведь это совсем другое дело! Надо быть объективным! Терпеть не могу, когда люди огульно осуждают и проклинают все и вся! Можно говорить о Германии что угодно, но нынче немцы не сидят сложа руки! И кое-чего добиваются! Ведь с этим нельзя не считаться, верно?

— Конечно.

Двадцать франков, подумал Керн. Плата за четыре дня пансиона. А вдруг он даст больше…

— То, что при этом отдельным лицам или группам лиц приходится плохо… — Оппенгейм шмыгнул носом. — Что ж, тут ничего не поделаешь! Такова жестокая политическая необходимость! Крупная политика не знает сентиментальностей. С этим надо как-то примириться…

— Разумеется…

— Смотрите сами, — продолжал Оппенгейм, — безработных нет. Национальное достоинство поднято. Правда, иной раз хватают через край, но поначалу так бывает всегда. Все это утрясется. Подумайте только, каким стал наш вермахт! Ведь это совершенно уникально! Внезапно мы снова стали полноценными. Народ без крупной, боеспособной армии — ничто! Абсолютно ничто!

— Это я понимаю, — сказал Керн.

Оппенгейм допил свой виноградный сок и прошелся по саду. Внизу, точно огромный голубой щит, упавший с неба, сверкало озеро.

— А у вас что за беда? — спросил Оппенгейм уже совсем иным тоном. — Куда хотите поехать?

— В Париж.

— Почему именно в Париж?

— Не знаю. Надо же иметь какую-то цель. Говорят, там легче устроиться.

— Почему бы вам не остаться в Швейцарии?

— Господин коммерческий советник! — У Керна перехватило дыхание. — Если бы это было возможно! Если бы только вы помогли мне остаться здесь! Дали бы мне, скажем, рекомендацию или заявили, что возьмете меня на работу… Ведь ваше имя…

— Я ничего не могу сделать, — торопливо прервал его Оппенгейм. — Ничего! Решительно ничего! Вы меня неправильно поняли. Я просто спросил вас — не больше. Политически я должен оставаться абсолютно нейтральным. Во всех отношениях. Ни во что не стану вмешиваться.

— Но ведь это же не политический вопрос…

— Сегодня все — политический вопрос! Швейцария — страна, в которой я гость! Нет, нет! Прошу не обращаться ко мне с подобными просьбами! — Оппенгейм раздражался все сильнее. — Что вы еще хотели?

— Хотел спросить, не пригодятся ли вам некоторые из этих вещей. — Керн достал кое-что из кармана.

— Что у вас тут? Духи?.. Туалетная вода?.. Об этом и речи быть не может. — Оппенгейм отодвинул флаконы в сторону. — Мыло? Ну что ж… Мыло нужно, пожалуй, всегда. Покажите-ка! Хорошо. Оставьте мне кусок. Погодите… — Он сунул руку в карман, ощупью нашел двухфранковую монету и, немного поколебавшись, положил ее на стол. — Вот! Полагаю, что заплатил вам очень хорошо, не так ли?

— Даже слишком хорошо. Мыло стоит только один франк.

— Ладно, ладно, — великодушно произнес Оппенгейм. — Но не рассказывайте об этом. И так от посетителей отбоя нет.

— Господин коммерческий советник, — спокойно сказал Керн, — именно поэтому я хотел бы получить за мыло не больше того, что оно стоит.

Оппенгейм слегка удивился:

— Ну, как хотите. Между прочим, это правильный принцип: не принимать никаких подарков. Мой постоянный девиз!

После обеда Керн продал еще два куска мыла, гребень и три пачки английских булавок, заработав в общей сложности три франка. Наконец, уже утратив коммерческий пыл, он машинально вошел в небольшой бельевой магазин, принадлежавший некоей фрау Саре Грюнберг.

Фрау Грюнберг — женщина с растрепанными волосами и пенсне на носу — терпеливо выслушала его.

— Ведь это не ваша профессия, правда? — спросила она.

— Не моя, — ответил Керн. — И по-моему, я не очень-то гожусь для нее.

— Хотите поработать у меня? Я как раз провожу инвентаризацию. Мне нужен помощник на два-три дня. Семь франков за день и хорошее питание. Приходите завтра к восьми утра.

— Охотно, — сказал Керн, — но я…

— Все ясно! Не беспокойтесь — от меня никто ничего не узнает.

А теперь продайте мне кусок мыла. Вот вам три франка. Достаточно?

— Слишком много.

— Вовсе не слишком много. Напротив, слишком мало. А главное — не теряйте мужества.

— На одном мужестве далеко не уедешь, — заметил Керн и взял деньги. — Но всякий раз — нет-нет да и повезет. Это получше всякого мужества.

— Если хотите — останьтесь прямо сейчас на несколько часов. Поможете мне убраться. Плата — один франк за час. Вы и это считаете везением?

— Конечно, считаю. И вообще, чем больше пустяков считаешь везением, тем чаще тебе везет.

— Когда вы постигли эту мудрость? Во время ваших скитаний?

— Нет, в промежутках между ними. Тогда я размышляю обо всем и стараюсь осмыслить произошедшее. Ведь, в сущности, каждый день учишься чему-то новому. Иной раз даже от коммерческих советников.

— Скажите, а вы разбираетесь в белье?

— Только в грубом. Недавно я провел два месяца в одном институте, где меня обучали шитью. Правда, мне поручали только самую простую работу.

— И это полезно, — сказала фрау Грюнберг. — Я, например, умею выдергивать зубы. Научилась у одного дантиста. Еще двадцать лет назад. Кто знает, может быть, со временем это и принесет мне счастье!

Керн проработал до десяти часов. Хозяйка угостила его вкусным ужином и дала пять франков. Теперь он был обеспечен деньгами на два дня и чувствовал себя куда счастливее, чем если бы получил целых сто франков от коммерческого советника Оппенгейма.

Рут ждала его на террасе небольшого пансиона, указанного все в том же списке Биндера. Тут можно было прожить несколько дней без прописки. Рут была не одна. Рядом с ней за столиком сидел худощавый пожилой мужчина.

— Ну, слава Богу! Наконец-то ты пришел! — сказала Рут, поднимаясь ему навстречу. — Я уже волновалась! Все время боюсь чего-то!..

— А ты не волнуйся и не бойся. Когда человек боится, то обычно ничего не случается. Неприятности приходят именно тогда, когда их совсем не ждешь.

— Это софистика, а не философия, — заметил мужчина, сидевший за столиком.

Керн обернулся к нему. Мужчина улыбнулся.

— Давайте выпьем с вами по стаканчику вина. Фрейлейн Холланд подтвердит вам, что я совершенно безопасен. Моя фамилия Фогт. Когда-то я жил в Германии и числился приват-доцентом. Прошу распить со мной последнюю бутылку.

— Почему последнюю?

— Потому что завтра я временно ухожу на пенсию. Сильно переутомился. Надо немного отдохнуть.

— На пенсию?! — переспросил Керн, ничего не понимая.

— Я это так называю. Можно выразиться и по-другому — в тюрьму. Завтра пойду в полицию и заявлю, что вот уже два месяца нелегально проживаю в Швейцарии. За это мне полагается несколько недель тюрьмы, ибо меня уже высылали дважды. Вот и поживу на государственной пенсии. Очень важно подчеркнуть, что ты здесь уже давно. Иначе они могут квалифицировать мой незаконный въезд как вынужденный акт и тут же перебросить меня через границу.

Керн растерянно посмотрел на Рут и обратился к Фогту:

— Если вам нужно немного денег, пожалуйста, возьмите — сегодня я неплохо заработал.

— Благодарю вас, не нужно. У меня еще осталось десять франков: этого достаточно, чтобы расплатиться за вино и ночлег. Просто я очень устал и хочется отдохнуть. Для нас отдых возможен только в тюрьме. Мне пятьдесят два, здоровье уже не то. Я действительно смертельно устал от этой нескончаемой беготни и игры в прятки. Посидите со мной. Когда ты столько времени один, поневоле радуешься обществу.

Он разлил вино по бокалам.

— Настоящее «Нефшатель»; терпкое и чистое, как вода тающего глетчера.

— Но ведь тюрьма… — начал было Керн.

— В Люцерне хорошая тюрьма. Она мне знакома. Выбор тюрьмы по вкусу — вот единственная роскошь, которую я могу себе позволить. Боюсь лишь одного: а вдруг меня не посадят. Вдруг попадутся не в меру человеколюбивые судьи и попросту распорядятся выдворить меня через границу. Тогда придется начинать все сначала. И любопытно, что нам, так называемым арийцам, все это гораздо труднее, чем евреям. У нас нет религиозных общин, где мы могли бы получить помощь… Кроме того, мы нигде не встречаем единоверцев. Но не будем говорить об этих вещах…

Он поднял свой бокал.

— Выпьем за все прекрасное, что есть в мире… Прекрасное нерушимо…

Они чокнулись. Раздался чистый мелодичный звон. Керн выпил холодное вино. Виноградный сок, вспомнил он. Оппенгейм. Он подсел к Фогту и Рут.

— Мне думалось, что сегодня я буду одинок, — сказал Фогт. — И вот вы со мной. Какой чудесный вечер! Какой прозрачный осенний свет!

Долго и молча сидели они на полуосвещенной террасе. Ночные бабочки упорно и грузно налетали на раскаленное стекло электрической лампочки. Фогт откинулся на спинку стула. У него был умиротворенный и слегка отсутствующий вид. Рут и Керн смотрели на его узкое лицо со светлыми глазами, и обоим вдруг показалось, будто перед ними человек из какого-то затонувшего столетия, который со спокойной решительностью расстается со своей жизнью и с миром…

— Веселье, — задумчиво проговорил Фогт, будто разговаривая с самим собой. — Веселье — это милое и снисходительное дитя терпимости… В наши дни веселья больше нет. Оно утрачено. Для веселья нужно слишком много — знание, превосходство, скромность и умение спокойно покоряться судьбе. Все это отступило перед диким и нетерпимым казарменным идеализмом, стремящимся исправить нынешний мир. Но все, кто пытались исправлять мир, всегда только ухудшали его, а диктаторы — те и вовсе не бывают веселыми.

— Невеселы и те, кому они диктуют свою волю, — сказал Керн.

Фогт кивнул и не спеша отпил глоток светлого вина. Затем указал на озеро, отливавшее серебром под светом луны. Горы, обрамлявшие озеро, казались стенками драгоценного сосуда.

— Этому озеру, этим горам ничего не прикажешь, — проговорил он. — И бабочкам тоже нет, и листве… И вот этим… — Он протянул руку к двум истрепанным книгам. — Гельдерлин и Ницше. Первый писал дивные, чистые гимны во славу жизни… Второй мечтал о божественных танцах, о дионисийской веселости… Оба кончили безумием… словно сама природа положила им где-то предел.

— Диктаторы не сходят с ума, — сказал Керн.

— Конечно, нет. — Фогт поднялся и улыбнулся. — Но они и не становятся разумными.

— Вы действительно пойдете завтра в полицию? — спросил Керн.

— Да, пойду. Прощайте, и спасибо за вашу готовность помочь мне. Погуляю еще с часок у озера.

Он медленно побрел вниз по пустынной улице; некоторое время, когда он уже скрылся из виду, еще были слышны его шаги.

Керн посмотрел на Рут. Она улыбнулась ему.

— Ну как, боишься? — спросил он.

Она отрицательно покачала головой.

— У нас с тобой другое дело, — сказал он. — Мы молоды. Выберемся из беды!

Через два дня из Цюриха прибыл Биндер — спокойный, элегантный, самоуверенный.

— Как живете? — спросил он Керна. — Все в порядке?

Керн рассказал о своем посещении коммерческого советника Оппенгейма. Биндер внимательно слушал. Он расхохотался, узнав о попытке Керна просить у Оппенгейма протекции.

— Тут вы допустили явную ошибку, — сказал Биндер. — Не знаю более трусливой жабы, чем Оппенгейм. Но ничего, сегодня я предприму против него карательную экспедицию.

Он ушел и вернулся к вечеру, размахивая кредиткой в двадцать франков.

— Вот это да! — сказал Керн.

Биндер брезгливо поморщился:

— Все это было не так уж красиво, можете мне поверить. Националист господин Оппенгейм! У него миллионы, и только поэтому он, видите ли, все понимает. Деньги делают людей совершенно бесхарактерными, вам не кажется?

— Отсутствие денег дает тот же результат.

— Да, но гораздо реже. Я его здорово напугал, наговорив кучу диких новостей про Германию. Он раскошеливается только в состоянии испуга. Думает откупиться от судьбы. Разве я не указал этого в списке?

— Нет, там написано: «Деньги дает только под сильным нажимом».

— Это одно и то же! Но погодите, не ровен час! Не исключено, что мы еще встретим нашего коммерческого советника как вполне равноправного коллегу где-нибудь на шоссе. Это дало бы мне большое удовлетворение.

Керн рассмеялся:

— Он и тогда найдет выход из положения. Но скажите, Биндер, зачем вы приехали в Люцерн?

— В Цюрихе запахло жареным. За мной началась слежка. И кроме того… — он нахмурился, — время от времени я приезжаю сюда для получения писем из Германии.

— От родителей?

— От матери.

Керн замолчал. Он вспомнил собственную мать. Изредка он ей писал, но ответа ни разу не получил — его адрес непрерывно менялся.

— Вы любите торт? — спросил Биндер после паузы.

— Конечно, люблю. А у вас разве есть?

— Есть. Подождите минутку.

Он вернулся с картонной коробкой и извлек из нее небольшой песочный торт, аккуратно завернутый в шелковую бумагу.

— Прямо с таможни, — сказал Биндер. — Знакомые привезли.

— Тогда съешьте его сами, — сказал Керн. — Сразу видно, мама испекла!

— Да, именно она. Поэтому я и не прикоснусь к нему. Не могу!

— Этого не понимаю. Господи, если бы я получил торт от матери! Я ел бы его целый месяц! Каждый вечер по крохотному кусочку.

— Да поймите же! — глухо и резко произнес Биндер. — Торт прислан не мне, а моему брату.

— Но вы же говорили, что ваш брат умер, — удивился Керн.

— Да, говорил. Но она этого еще не знает.

— Как не знает?

— А вот так! Не могу ей написать. Просто не могу. Она умрет, если узнает. Брат был ее любимцем, а меня она никогда особенно не жаловала. Впрочем, он и в самом деле был лучше меня. Потому-то и не выдержал. А я не пропаду! Ни за что не пропаду! Сами видите, какой я ловкач! — Он злобно швырнул на пол деньги, полученные от Оппенгейма.

Керн поднял кредитку и положил ее на стол. Биндер присел и закурил. Затем достал бумажник и вынул из него письмо.

— Вот ее последнее письмо. Оно пришло вместе с тортом. Прочтите и вы поймете, как все это бередит душу.

Письмо было написано на бледно-голубой бумаге, мягким, наклонным, словно девичьим почерком. «Мой искреннейше любимый Леопольд! Вчера я получила твое письмо и так обрадовалась, что сначала должна была присесть и немного успокоиться. Потом вскрыла его и начала читать. После всех этих треволнений сердце начало пошаливать, ты это, конечно, и сам понимаешь. Как я рада, что наконец ты нашел себе работу! Твой заработок пока еще невелик, но ничего, не расстраивайся; будь трудолюбив, и ты выдвинешься, а со временем даже сможешь возобновить свои занятия. Дорогой Леопольд, следи за Георгом, прошу тебя. Он всегда действует так порывисто и необдуманно. Но пока у меня есть ты, я спокойна. Утром испекла твой любимый песочный торт. Посылаю его тебе, надеюсь, он не слишком засохнет. Хотя когда песочный торт немного суховат, то это тоже не страшно; поэтому я испекла тебе именно песочный торт, а то послала бы тебе франкфуртский крендель — ведь его ты любишь больше всего. Но он бы испортился в пути. Дорогой Леопольд, как только сможешь, напиши мне снова. Я все время так волнуюсь. Не пришлешь ли мне какую-нибудь новую фотографию? Надеюсь, скоро мы опять будем все вместе. Не забывай меня. Твоя любящая мать. Привет Георгу».

Керн положил письмо на стол.

— Фотографию! — сказал Биндер. — Где же мне раздобыть его фотографию?

— Она недавно получила последнее письмо от вашего брата?

Биндер отрицательно покачал головой:

— Он застрелился год назад. С тех пор от его имени пишу я. Научился подделывать почерк. Она ничего не должна знать. Ни за что!.. Вы тоже так считаете? — Биндер выжидательно посмотрел на Керна. — Да скажите же, согласны вы со мной?

— Согласен. Так, пожалуй, лучше.

— Ей уже шестьдесят. Шестьдесят лет плюс плохое сердце. Долго ей не протянуть. А я постараюсь, чтобы до самой смерти она ничего не узнала… Не узнала, что он сам… Понимаете?.. Этого она не вынесет.

— Понимаю.

Биндер встал.

— Теперь я опять должен написать ей письмо. От Леопольда. Хоть бы поскорее это осталось позади. Но фотография… Откуда же ей быть?

Он взял письмо со стола.

— Заберите торт, прошу вас! Не хотите есть сами — отдайте его Рут. А рассказывать ей всю эту историю, конечно, незачем.

Керн колебался.

— Торт хорош, — сказал Биндер. — Отрежу себе маленький кусочек… совсем крохотный… — Он достал из кармана складной нож, срезал тонкий ломтик торта и вложил его в письмо матери. — И знаете… — растерянно добавил он. — Мой брат не бог весть как любил мать. Любил ее я… я… Странно, правда?

Он направился к себе в комнату.

Было около одиннадцати вечера. Рут и Керн сидели на террасе. Биндер спустился по лестнице и подошел к ним. Он снова был собран и элегантен.

— Пойдемте куда-нибудь, — предложил он. — Уснуть я не смогу, а оставаться одному сегодня не хочется. Я знаю одно вполне безопасное кафе. Посидим там часок, не больше. Доставьте мне это удовольствие!

Керн посмотрел на Рут.

— Ты устала? — спросил он.

— Не устала.

— Доставьте мне это удовольствие! — повторил Биндер. — Только на часок. Увидите что-то новое.

Он повел их в танцевальный бар. Рут заглянула внутрь.

— Слишком шикарно, — сказала она. — Не для нас!

— А для кого же еще, если не для нас, космополитов? — мрачно сострил Биндер. — Да и не так уж тут шикарно — присмотритесь как следует. Шику здесь ровно настолько, чтобы отвадить сыщиков. А коньяк стоит не дороже, чем в любом другом месте. Оркестр первоклассный. Иногда это тоже нужно. Так что войдем, прошу вас! Вот свободные места.

Они сели за столик и заказали коньяк.

— Все не важно, — сказал Биндер, поднимая рюмку. — Давайте веселиться! Жизнь скоро кончится, и будем ли мы радоваться или горевать — все равно, ни за то, ни за другое нам потом не заплатят.

— Верно! — Керн тоже взял рюмку. — Вообразим, что мы просто швейцарские граждане, что у нас есть квартира в Цюрихе, а сегодня мы приехали развлекаться в Люцерн. Согласна, Рут?

Рут одобрительно кивнула и улыбнулась.

— Или вот что — мы туристы! — заявил Биндер. — Богатые туристы!

Он выпил рюмку и заказал себе вторую.

— Вы тоже выпьете еще? — спросил он Керна.

— Попозже.

— Лучше сразу. Тогда скорее поднимется настроение. Пожалуйста, не возражайте!

— Хорошо, не буду.

Они сидели за столиком и наблюдали за танцующими. Здесь было много молодежи в их возрасте. Но они почему-то походили на трех заблудившихся детей, которые попали в чужую компанию и растерянно глазеют вокруг. Их тяготило не только ощущение безродности и неприкаянности, но и сознание своей безрадостной молодости, почти лишенной надежд на будущее. «Что же с нами творится? — подумал Керн. — Ведь мы хотели радоваться и веселиться! Ведь у меня есть все, что может иметь человек, и даже, пожалуй, больше! Так в чем же дело?»

— Тебе здесь нравится? — спросил он Рут.

— Да, очень, — ответила она.

В баре воцарился полумрак, пестрый луч прожектора заскользил по танцевальному кругу, и на паркете вихрем закружилась стройная, хорошенькая танцовщица.

— Замечательно! — воскликнул Биндер и захлопал в ладоши.

— Чудесно! — Керн тоже зааплодировал.

— А музыка какая!

— Первоклассная!

Они сидели, полные готовности восхищаться всем окружающим, быть легкими и жизнерадостными; но все словно было посыпано пылью и пеплом, и они сами не знали, почему это так.

— Потанцевали бы! — предложил Биндер.

— Хочешь? — Керн встал.

— Кажется, я разучилась танцевать, — сказала Рут.

— И я разучился. Тем проще для нас обоих.

С минуту она поколебалась, потом встала и направилась с Керном к танцевальному кругу. Разноцветные лучи прожекторов шарили по танцующим.

— Вот видишь, дали фиолетовый свет, — сказал Керн. — Теперь нас никто не заметит!

Осторожно и не без робости они закружились в танце, но постепенно к ним пришла уверенность, особенно когда они убедились, что никто на них не смотрит.

— Как приятно танцевать с тобой, — проговорил Керн. — Вообще я все время открываю в тебе какие-то новые приятные стороны. Мало того, что ты со мной, так еще и все вокруг становится иным, прекрасным…

Рут сдвинула руку ближе к плечу Керна и легонько прижалась к нему. Медленно скользили они под ритм музыки. Лучи прожекторов стекали по ним, словно струи подкрашенной воды, и вдруг исчезли и горесть, и тяжесть. Остались только две нежные, юные жизни, тянувшиеся одна к другой, освободившиеся от теней страха и настороженности.

Музыка оборвалась, и они вернулись к столику. Керн неотрывно смотрел на Рут. Ее глаза блестели, взволнованное лицо озарилось каким-то лучистым, самозабвенным, почти смелым выражением. Вот проклятие, подумал Керн, почему же нельзя жить так, как хочется?.. И на какие-то секунды его охватило чувство страшной тоски.

— Поглядите-ка, кто идет! — сказал Биндер.

Керн поднял глаза. Коммерческий советник Арнольд Оппенгейм шел через зал, направляясь к выходу. Поравнявшись с их столиком, он озадаченно остановился и молча оглядел всех троих.

— Интересно! — буркнул он. — Чрезвычайно поучительно!

Никто ему не ответил.

— Так вот, значит, награда за мою доброту и помощь! — возмущенно продолжал Оппенгейм. — Я даю деньги, а их тут же растранжиривают по барам!

— Иной раз забыться куда важнее, чем хорошо поужинать, господин коммерческий советник, — спокойно возразил ему Биндер.

— Все это пустые фразы! Молодым людям вроде вас незачем шататься по барам!

— Бродяжничать по дорогам нам, пожалуй, тоже незачем, — ответил Биндер.

— Позволь, я тебя познакомлю, — обратился Керн к Рут. — Этот господин, возмущающийся нами, — коммерческий советник Оппенгейм. Он купил у меня кусок мыла. Я заработал на этом целых сорок сантимов.

Оппенгейм ошеломленно уставился на него. Затем прошипел что-то вроде «нахальство» и затопал прочь.

— Что все это значит? — спросила Рут.

— Ничего особенного. Самая обычная вещь на свете, — ответил ей Биндер голосом, полным иронии. — Филантроп, глубоко осознавший величие своих благодеяний. Такие люди тверже стали.

Рут встала.

— Он наверняка приведет полицейских! Надо уйти!

— Для этого он слишком труслив. Зачем ему лишние неприятности?

— И все-таки лучше пойдем.

— Хорошо.

Биндер расплатился, все встали и пошли к пансиону. Около вокзала они заметили двух мужчин, шедших им навстречу.

— Внимание! — шепнул Биндер. — Сыщик! Вести себя непринужденно!

Керн принялся тихо насвистывать, взял Рут под руку и замедлил шаг. Почувствовав, что Рут хочет пойти быстрее, он крепко сжал ее локоть, громко рассмеялся и еще медленнее поплелся дальше.

Двое встречных прошли мимо. Один из них был в котелке и равнодушно курил сигарету. Другим оказался Фогт. Он узнал их и едва заметно закрыл и открыл глаза, давая понять, что его постигла неудача.

Через минуту Керн оглянулся. Сыщик и Фогт скрылись из виду.

— Направление на Базель, к границе. Поезд уходит в двенадцать часов пятнадцать минут, — авторитетно прокомментировал Биндер.

— Ему, видать, попался чересчур человечный судья, — сказал Керн.

Они продолжали свой путь. Рут почувствовала озноб.

— Вдруг здесь стало как-то жутко, — проговорила она.

— Поезжайте во Францию, — ответил Биндер. — В Париж. Большой город — самое лучшее.

— Почему же вы не едете туда?

— Не знаю ни слова по-французски. Кроме того, я — специалист по Швейцарии. А потом… — Он не договорил.

Все замолчали. С озера дул прохладный ветер. Над ними висело огромное свинцово-серое и чужое небо.

Перед Штайнером сидел бывший адвокат высшего берлинского апелляционного суда, доктор Гольдбах II. Штайнер познакомился с ним в кафе «Шперлер» и взял в ассистенты для телепатических сеансов.

Гольдбаху было под пятьдесят. Из Германии его выслали как еврея. Он торговал галстуками и занимался негласной юридической консультацией. Заработков хватало ровно настолько, чтобы не умереть с голоду. У него была очень красивая тридцатилетняя жена, которую он любил. Теперь она существовала на средства, выручаемые от продажи принадлежавших ей драгоценностей; Гольдбах понимал, что вряд ли сумеет сохранить ее. Штайнер выслушал историю адвоката и пристроил его на работу к Потцлоху. Здесь он был занят по вечерам, а в дневное время мог посвящать себя коммерции и юриспруденции.

Однако вскоре обнаружилось, что настоящего медиума из него не получается. Он перепутывал все на свете и срывал представления. И вот теперь, в поздний час, он сидел перед Штайнером и в отчаянии умолял не выбрасывать его на улицу.

— Гольдбах, — сказал Штайнер, — сегодня вы работали особенно плохо! Дальше так продолжаться не может! Вы вынуждаете меня действительно быть ясновидцем!

Гольдбах посмотрел на него взглядом смертельно раненной лани.

— Ведь все так просто, — продолжал Штайнер. — Число ваших шагов до первого шеста, поддерживающего перекрытие, определяет номер ряда. Закрытый правый глаз означает даму, левый — мужчину. Число пальцев — их надо показывать незаметно — помогает мне узнать, какой это по счету зритель слева. Вы выдвигаете правую ногу вперед — предмет спрятан где-то выше пояса. Левую ногу — ниже пояса. Чем больше выдвинута нога, тем выше спрятан предмет. И наоборот. Ведь ради вас нам пришлось изменять всю систему знаков. Очень уж вы дергаетесь…

Адвокат нервно теребил воротничок рубашки.

— Господин Штайнер, — виновато возразил он, — я же выучил все наизусть, репетирую каждый день… Бог знает, в чем тут дело, прямо какая-то нечистая сила!..

— Но послушайте, Гольдбах! — терпеливо продолжал Штайнер. — Ведь вам как адвокату, вероятно, приходилось удерживать в памяти гораздо больше всяких подробностей.

— Я знаю назубок весь гражданский кодекс! — воскликнул Гольдбах, теребя руки. — Знаю сотни дополнений и решений! Поверьте мне, господин Штайнер, моя память сделала меня грозой всех судей… Но здесь… все словно заколдовано…

Штайнер укоризненно покачал головой:

— Любой ребенок — и тот смог бы это запомнить. Всего только восемь знаков! Плюс еще четыре — для особых, редких случаев.

— Господи, да знаю я их! Зубрю каждый день! Но волнение сильнее меня…

Маленький и съежившийся Гольдбах сидел на ящике, уставившись глазами в пол. Штайнер рассмеялся:

— Но ведь в зале суда вы не волновались! Вы вели крупные процессы, и вам приходилось хладнокровно и уверенно оперировать весьма сложными материями!

— Да-да, и, поверьте, это было очень легко! Но здесь!.. До начала представления помню все до последней мелочи… Но стоит мне очутиться под брезентом, как я начинаю страшно волноваться, и все смешивается в моей голове…

— Но что же, черт возьми, заставляет вас волноваться?

Гольдбах ответил не сразу.

— Не знаю, — тихо сказал он. — Вероятно, тут много всякого…

Он поднялся.

— Господин Штайнер! Попробуйте меня завтра снова… Еще один раз…

— Хорошо! Но знайте — завтра все должно пройти безупречно! А не то Потцлох задаст нам перцу!

Гольдбах порылся в кармане пиджака и достал галстук, завернутый в шелковую бумагу.

— Я захватил для вас этот пустячок. Вы столько нянчитесь со мной…

Штайнер отвел его руку.

— Ни в коем случае! Таких вещей я не признаю…

— Но ведь мне это ничего не стоит.

Штайнер похлопал Гольдбаха по плечу.

— Юрист, пытающийся дать взятку! Насколько это усугубляет наказание в суде?

Гольдбах слабо улыбнулся:

— Об этом спросите прокурора. От хорошего адвоката ждут лишь одного — чтобы приговор был полегче. Впрочем, в данном случае применяется обычная мера наказания. Но смягчающие обстоятельства в расчет не принимаются. Последним крупным делом такого рода был процесс Хауэра и его сообщников. — Он слегка оживился. — В качестве защитника выступал Фрайганг. Весьма ловкий человек. Но он слишком любил парадоксы. Слишком! Парадокс, как проходная деталь, — неоценим. Это ошеломляет. Но нельзя делать его основой защиты. Защищая советника земельного суда, Фрайганг ссылался на «смягчающие обстоятельства»; и что же, по-вашему, он имел в виду? Ни за что не догадаетесь! — Гольдбах возбужденно рассмеялся. — Он заявил, что обвиняемый… не знал законов. Понимаете? Юрист не знал законов!

— Неплохая идея, — сказал Штайнер.

— Она хороша для анекдота, но не для процесса.

И вдруг Гольдбах перестал быть жалким эмигрантом и торговцем галстуками. Слегка склонив голову и сощурив глаза, он вновь преобразился в доктора Гольдбаха II из апелляционного суда, в грозного тигра из джунглей судебных параграфов.

Давно уже Гольдбах не испытывал такого чувства. Легкой и стремительной походкой он шел по главной аллее Пратера, не замечая грусти ясной осенней ночи. Вот он вновь стоит в переполненном зале суда, бегло просматривает свои записки. Не Фрайганг, а именно он выступит сегодня. Прокурор заканчивает обвинительную речь и садится. Гольдбах оправляет мантию, чуть приподнимает руки с согнутыми пальцами и, качнувшись, как фехтовальщик перед боем, начинает говорить, и в голосе его звучит металл. «Высокий суд! Обвиняемый Хауэр…»

Одна за другой следуют фразы, короткие и острые, неоспоримые по своей несокрушимой логике. Он подряд анализирует все доводы прокурора и вроде бы придерживается его аргументации. Похоже, что он не защищает, но обвиняет. Зал притих, судьи ловят каждое его слово… И вдруг — виртуозный поворот мысли, и все обретает совсем противоположный смысл. Гольдбах цитирует параграф о взяточничестве, ставит четыре четких вопроса, показывающих явную двусмысленность этого параграфа, и тут же твердо и быстро излагает оправдательный материал, воспринимаемый теперь совершенно по-иному…

Гольдбах подошел к дому, в котором жил, и медленно, неуверенным шагом поднялся вверх по лестнице.

— Моя жена пришла? — спросил он заспанную горничную, открывшую ему.

— Она вернулась четверть часа назад.

— Благодарю вас.

Гольдбах прошел по коридору в свою узкую комнату, выходившую небольшим оконцем во двор. Пригладив волосы щеткой, он постучался в дверь смежной комнаты.

— Да…

Жена сидела перед зеркалом и внимательно разглядывала свое лицо. Она не обернулась.

— В чем дело? — спросила она.

— Как поживаешь, Лена?

— Как поживаю? Плохо, конечно! Разве это жизнь! Зачем ты, собственно, спрашиваешь? — Она притронулась пальцами к векам.

— Ты уходила?

— Уходила.

— Где ты была?

— Не все ли равно где? Не могу же я торчать здесь целыми днями и смотреть на стены.

— Конечно же, нет! Я только рад, когда ты развлекаешься.

— Вот и очень хорошо.

Женщина принялась медленно и тщательно втирать крем в кожу. Она разговаривала с Гольдбахом, словно с куском дерева, — без всякого волнения, с каким-то ужасающим равнодушием. Истосковавшийся по доброму слову, он стоял в дверях и смотрел на нее. В свете лампы мерцала ее гладкая, без единого пятнышка розовая кожа. Тело ее было пышным в мягким.

— Ты уже нашел что-нибудь? — спросила она.

Гольдбах сразу поник.

— Ведь ты все сама знаешь, Лена… У меня еще нет разрешения на работу. Я был у коллеги Гепфнера, и он пока ничего не может сделать для меня. Все это тянется страшно долго…

— Да, уж куда дольше!

— Я делаю что могу, Лена…

— Мне это известно. Но теперь я устала.

— Ухожу, ухожу… спокойной ночи…

Гольдбах притворил дверь. Он не знал, как поступить. Ворваться к ней, умолять быть с ним чуткой, выклянчить у нее ночь любви? Только одну ночь… Или?.. Он бессильно сжал кулаки. Избить, подумал он, отвести душу, отплатить за нескончаемые унижения и позор, искромсать эту розовую плоть, хоть один раз дать себе волю, не сдерживать ярости, разгромить комнату, бить и снова бить, чтобы с этих высокомерных губ срывались крики и стоны, чтобы это пышное тело извивалось на полу…

Он дрожал и прислушивался. Как же звали того клиента? Карбатке? Нет, Карбутке. Такой коренастый парень. Волосы у него росли прямо на лбу. Низко-низко. А уж лицо! Именно таким представляет себе обыватель лицо убийцы. Как трудно было добиться оправдания этого типа, доказать, что он действовал в состоянии аффекта. Карбутке вышиб своей девушке зубы, сломал ей руку и сильно порвал губу; так отделал ее, что даже после окончания следствия, то есть уже на процессе, она сидела с опухшими глазами; и все же она боготворила этого скота и была ему предана, как собака… Может быть, именно поэтому… И он, Гольдбах, все-таки добился оправдательного приговора. Это был грандиозный успех, образец мастерской защиты, «с обнажением глубоких психологических корней», как выразился коллега Кон III, поздравляя его…

Гольдбах опустил руки. Он посмотрел на стол, где лежал набор дешевых галстуков из искусственного шелка. Да!.. Он вспомнил, как тогда, в комнате защитников, в кругу коллег он красноречиво и остроумно доказал, что любовь женщины неразрывно связана с потребностью быть рабыней своего господина и повелителя. Тогда он зарабатывал по шестьдесят тысяч марок в год и покупал жене драгоценности. Теперь она их продает и тратит все на себя. Напрягая слух, он улавливал каждый шум, доносившийся из соседней комнаты. Лена укладывалась в постель. Такое подслушивание происходило каждый вечер, и он никак не мог от него отказаться, хоть и презирал себя за это. Он услышал скрип пружин, и его лицо пошло пятнами. Стиснув зубы, он подошел к зеркалу и стал разглядывать себя. Затем взял стул и поставил его в середине комнаты.

— Предположим, что дама, сидящая на третьем месте в девятом ряду, спрятала в туфлю ключ… — пробормотал он.

Он сделал девять маленьких шагов к стулу, подмигнул правым глазом, провел тремя пальцами по лбу и выставил левую ногу вперед… еще вперед… Теперь он полностью сосредоточился, представил себе Штайнера, ищущего спрятанный предмет, и выдвинул ногу еще больше…

Гольдбах стоял, освещенный красноватым светом лампочки. На стене колыхалась его жалкая причудливая тень.

В это же время Штайнер беседовал с Лило.

— Что поделывает наш Людвиг, Лило? — сказал он. — Видит Бог, я вспоминаю его не только из-за этого дурака Гольдбаха, а действительно часто скучаю по нему, по нашему малышу!

Глава 13

Керн и Рут переехали в Берн, где поселились в пансионе «Иммергрюн», указанном в списке Биндера. Здесь можно было прожить двое суток, не регистрируясь в полиции.

Поздно вечером второго дня, когда Керн уже разделся и собирался лечь, кто-то постучался в дверь. Он замер. Стук раздался снова. Неслышно ступая босыми ногами, он подбежал к окну. Спрыгнуть невозможно — слишком высоко; водосточной трубы поблизости нет. Керн медленно пошел обратно и открыл дверь.

Перед ним стоял очень высокий мужчина лет тридцати, с круглым лицом, водянистыми голубыми глазами и белокурыми вьющимися волосами. В руках он держал серую велюровую шляпу и нервно теребил ее пальцами.

— Простите, пожалуйста, — сказал он, — я эмигрант… как и вы…

У Керна словно крылья выросли. Спасен, подумал он. Лишь бы не полиция!

— Я в очень затруднительном положении, — продолжал мужчина. — Меня зовут Биндинг. Рихард Биндинг. Я следую в Цюрих и остался без сантима. Мне нечем заплатить за ночлег. Я не прошу у вас денег. Хочу только узнать, нельзя ли мне переночевать здесь на полу?

Керн удивился.

— Здесь? — спросил он. — В этой комнате? На полу?

— Да. Я к этому привык и наверняка не помешаю вам. Вот уже три дня, как я в пути. Сами знаете, каково ночевать на скамейке в парке. Все время мерещатся полицейские. Поэтому радуешься любой возможности провести хоть несколько часов в безопасности.

— Понимаю. Но взгляните на эту комнату! Как ни ложись, вытянуться нельзя. Так вы не уснете.

— Не важно! — с горячностью заявил Биндинг. — Как-нибудь устроюсь! Вон там в углу, например! Могу спать сидя, прислонившись к шкафу. И даже очень хорошо! Наш брат уснет где угодно — было бы спокойно!

— Нет, так дело не пойдет. — На мгновение Керн задумался. — Комната стоит здесь два франка. Я могу дать вам эти деньги. Проще не придумаешь. Вот и выспитесь как следует.

Биндинг протестующе поднял руки, крупные, красные и толстые.

— Не возьму я никаких денег! Не за тем к вам пришел! Всякий, кто здесь живет, сам нуждается в своих жалких грошах! Кроме того, я справился внизу — свободных номеров нет.

— Может, найдется, если покажете им два франка.

— Не думаю. Хозяин сказал, что человека, просидевшего два года в концлагере, он пустил бы ночевать и бесплатно. Но все действительно занято.

— Что?! — переспросил Керн. — Вы были два года в концлагере?

— Да, два года. — Биндинг зажал шляпу между коленями, достал из внутреннего кармана пиджака потрепанное удостоверение, развернул его и подал Керну.

— Вот… посмотрите! Справка об освобождении меня из Ораниенбурга.

Керн осторожно взял бумажку, чтобы не повредить ее на сгибах. Ни разу еще он не видел свидетельства об освобождении из концлагеря. Он прочитал текст бланка, отпечатанный типографским способом, имя Рихарда Биндинга, проставленное на пишущей машинке, затем взглянул на печать со свастикой и на четкую, разборчивую подпись чиновника — все было правильно, и не только правильно, но и оформлено с каким-то особенным педантизмом и бюрократической тщательностью. Это придавало всей ситуации нечто почти жуткое, словно кто-то возвратился из преисподней, получив там визу и вид на жительство.

Керн вернул удостоверение Биндингу.

— Ну, мы вот что сделаем, — сказал он. — Устраивайтесь на моей кровати. Здесь в пансионе живет человек, у которого комната побольше моей. Там я и переночую. Так будет удобнее и вам, и мне.

Биндинг вытаращился на него круглыми глазами:

— Это совершенно невозможно!

— Напротив! Нет ничего проще! — Керн взял пальто и набросил его поверх пижамы. Потом переложил через руку пиджак и брюки и поднял с пола туфли. — Вот так! Все это я заберу с собой, чтобы не тревожить вас слишком рано. Оденусь там. Я рад сделать хоть что-нибудь для человека, вынесшего так много.

— Но позвольте… — Биндинг порывисто схватил Керна за руки. Казалось, вот-вот он начнет покрывать их поцелуями. — Господи… да вы же ангел!.. — заикаясь, произнес он. — Вы спасли меня!

— Да что вы в самом деле! — смутился Керн. — Просто иногда люди помогают друг другу, только и всего. Иначе что же с нами станет? Спите спокойно!

— Буду спать спокойно! Видит Бог!

У Керна мелькнула мысль — не прихватить ли чемодан, где в небольшом кармане лежали сорок франков. Но деньги были хорошо спрятаны, а чемодан заперт. К тому же он не решился бы оскорбить явным недоверием человека, вернувшегося из концлагеря. Эмигранты не обворовывают друг друга.

— Доброй ночи! Спите спокойно! — сказал он еще раз и ушел.

Рут жила в том же коридоре. Как было условлено, Керн постучался к ней двумя короткими ударами, и она сразу же открыла.

— Что-нибудь случилось? — испуганно спросила она, увидев его с одеждой в руках. — Надо бежать?

— Нет. Просто я уступил свою комнату несчастному человеку, выпущенному из концлагеря и не спавшему несколько ночей подряд. Можно, я устроюсь у тебя на шезлонге?

Рут улыбнулась.

— Шезлонг очень старый и шаткий. А разве кровать недостаточно широка для двоих?

Керн быстро переступил порог и поцеловал ее.

— Иногда я действительно задаю глупейшие вопросы, — сказал он. — Но только от смущения, поверь. Ведь все это так ново для меня.

Комната Рут была чуть побольше, чем его, но обставлена примерно так же, если не считать шезлонга. Однако Керну все здесь казалось совершенно иным. Странно, подумал он, вероятно, все дело в ее вещах: узкие туфли, блузка, коричневая юбка… Как это трогательно, даже нежно! А разбросай я брюки, рубашку, башмаки, и получится полный кавардак.

— Знаешь, Рут, — сказал он, — а ведь нам с тобой никак не пожениться. Ничего не выйдет! Нет документов!

— Ну и пусть. Меня это волнует меньше всего. И вообще, чего ради мы снимаем целых две комнаты?

Керн рассмеялся:

— В угоду высокой швейцарской морали. Проживать без регистрации — еще куда ни шло, но находиться вдвоем в одной комнате, не будучи женатыми, — просто немыслимо!

* * *

Утром Керн дождался десяти часов. Потом пошел к себе за чемоданом. Выпишу несколько здешних адресов, подумал он, а Биндинг пусть себе выспится всласть.

Но в комнате никого не было. Видимо, Биндинг встал и ушел. Чемодан оказался открытым. Керн удивился — он точно помнил, что накануне запер его. Еще ему показалось, что флаконы лежат иначе, чем он раскладывал их обычно. Быстро обшарив чемодан, Керн нащупал за подкладкой небольшой конверт, но, раскрыв его, убедился, что швейцарские деньги исчезли. В конверте остались лишь две австрийские кредитки по пять шиллингов.

Вновь он перерыл все. Поискал даже в костюме, хотя наверняка знал, что денег в него не клал. Вечно опасаясь попасть в полицию, он никогда не брал с собой ничего лишнего. Случись несчастье, у Рут останутся хотя бы чемодан и деньги. Но сорок франков пропали.

Он сел на пол, рядом с чемоданом.

— Какой же негодяй! — произнес он вне себя от негодования. — Какой подлый негодяй! Разве такое вообще возможно?

Керн просидел так некоторое время, размышляя, сказать ли обо всем Рут, и решил сделать это только в случае, если другого выхода не будет. Не хотелось волновать ее лишний раз.

Наконец он взял список Биндера и выписал несколько бернских адресов. Затем набил карманы мылом, шнурками, английскими булавками, туалетной водой и спустился по лестнице.

Внизу он столкнулся с хозяином.

— Вы знаете человека по имени Рихард Биндинг? — спросил он.

Хозяин немного подумал, потом отрицательно покачал головой.

— Я говорю о человеке, который был здесь вчера вечером. Он хотел снять комнату.

— Вчера вечером никто с такой просьбой ко мне не обращался. Я вообще отсутствовал — до двенадцати играл в кегли.

— Вот оно что! А у вас были свободные комнаты?

— Да, три комнаты. Они и сейчас свободны. Вы ждете кого-нибудь? Могу предложить седьмой номер, на одном этаже с вами.

— Нет, не думаю, что человек, которого я жду, вернется. Он, пожалуй, уже на пути в Цюрих.

К полудню Керн заработал три франка. Он зашел в дешевый ресторан, намереваясь наскоро съесть бутерброд и затем продолжить торговлю.

Он подошел к стойке и с жадностью принялся за еду. Вдруг он едва не поперхнулся: за одним из дальних столиков сидел Биндинг.

Керн запихнул в рот остаток бутерброда, давясь, проглотил его и медленно направился к Биндингу, который, сидя за небольшим блюдом со свиными отбивными, красной капустой и картофелем, самозабвенно поглощал эту вкусную снедь.

Он заметил Керна, лишь когда тот подошел вплотную.

— Ах, это вы! — небрежно бросил он. — Ну, как дела?

— Из моего бумажника исчезли сорок франков, — сказал Керн.

— Это неприятно, — ответил Биндинг и проглотил большой кусок жареной свинины. — В самом деле неприятно!

— Отдайте мне то, что у вас осталось, и дело с концом.

Биндинг отпил глоток пива и вытер губы.

— Дело и так с концом, — добродушно заявил он. — Или вы намереваетесь что-то предпринять?

Керн злобно уставился на него. Охваченный бешенством, он еще не сообразил, что и впрямь ничего не может сделать. Пойти в полицию? Там потребуют предъявить документы, арестуют и вышлют.

Сощурив глаза, он смерил Биндинга оценивающим взглядом.

— Никаких шансов у вас нет, — сказал тот. — Я отличный боксер. Вешу минимум на сорок фунтов больше вас. А кроме того, драка в ресторане — это полиция и высылка.

В эту минуту Керн не думал о себе, но он тревожился за Рут. Биндинг сказал правду: его положение было и впрямь безнадежно.

— И часто вы проделываете такие штучки? — спросил он.

— Я этим живу. И, как видите, не так уж плохо.

Керн едва не задохнулся от бессильной ярости.

— Верните мне хотя бы двадцать франков, — хрипло сказал он. — Мне нужны эти деньги. Не для себя. Для другого человека. Они принадлежат ему.

Биндинг отрицательно покачал головой:

— Деньги эти нужны мне самому. Вы еще дешево отделались. За сорок франков узнали величайшую истину: никогда не надо быть слишком доверчивым.

— Это верно. — Керн угрюмо смотрел на него. Он хотел уйти, но не мог. — А ваша справка, конечно, липа?

— Представьте, нет! — ответил Биндинг. — Я сидел в концентрационном лагере. — Он рассмеялся. — Правда, за кражу в доме гауляйтера. Весьма редкий случай!

Он подцепил вилкой последнюю отбивную. Через секунду Керн держал ее в руке.

— Можете устроить скандал, пожалуйста! — сказал он.

Биндинг ухмыльнулся:

— И не подумаю! Я уже довольно плотно поел. Попросите себе тарелку и возьмите вдобавок красной капусты. Я даже готов угостить вас стаканом пива!

Керн ничего не ответил. Он был близок к самоистязанию, хотелось схватить что попало и избить себя. Он быстро повернулся и пошел, держа добычу в руке. У стойки он попросил лист бумаги, чтобы завернуть отбивную. Буфетчица с любопытством посмотрела на него. Потом достала из стеклянной банки два соленых огурца.

— Возьмите, — сказала она. — Будет вам гарнир.

Керн взял огурцы.

— Спасибо, — сказал он. — Большое спасибо!

Вот и ужин для Рут, подумал он. Одна свиная отбивная за сорок франков! С ума сойти!

В дверях он оглянулся. Биндинг наблюдал за ним. Керн сплюнул. Улыбнувшись, Биндинг отсалютовал ему двумя пальцами правой руки.

За Берном пошел дождь. Рут и Керн хотели доехать на поезде до ближайшей крупной станции, но денег на билеты не хватило. Правда, оставался еще небольшой резерв, но было решено не трогать его до приезда во Францию. Около пятидесяти километров они проехали на попутной машине. Потом пришлось идти пешком. Керн лишь изредка решался торговать в деревнях — там это слишком бросалось в глаза. В одном месте они ночевали не более одного раза. Приходили поздно вечером, после закрытия полицейских участков, уходили рано утром — до их открытия. Таким образом, когда хозяева представляли регистрационные бланки в полицию, их давно уже и след простыл. Список Биндера не относился к этой части Швейцарии; в нем содержались только сведения о крупных городах.

Неподалеку от Муртена они переночевали в пустом сарае. Ночью разразился ураганный ливень. Ветхая крыша протекала, и они проснулись промокшие до нитки. Хотелось просушить одежду, но нельзя было развести огонь — все отсырело. С трудом найдя относительно сухой уголок, они снова заснули, тесно прижавшись друг к другу, но согреться не удалось: пальто, служившие им одеялами, промокли насквозь. Становилось все холоднее, и они часто просыпались. Кое-как дотянув до утра, двинулись дальше.

— Пойдем побыстрей, и станет тепло, — сказал Керн. — Через час выпьем где-нибудь кофе.

Рут кивнула.

— А может, и солнышко покажется. Тогда быстро обсохнем.

Но весь день было холодно и ветрено. С утра над полями проносились ливни. Это был первый по-настоящему холодный день, низко плыли рваные облака. Днем снова разразился ливень. Рут и Керн переждали его в небольшой часовне. Здесь было очень темно. То и дело раздавались раскаты грома, молнии прорезали пестрые витражи с изображениями святых в синих и красных одеяниях; святые держали в руках развернутые свитки с изречениями о мире в небесах и благоволении в душе человеческой.

Керн почувствовал, что Рут сильно дрожит.

— Тебе очень холодно? — спросил он.

— Нет, не очень.

— Давай походим немного. Так лучше. Боюсь, как бы ты не простудилась.

— Я не простужусь. Дай мне только немного посидеть.

— Ты устала?

— Нет. Просто хочется еще немного посидеть.

— Все-таки походим. Хоть две-три минуты. Нельзя сидеть так долго на холодном каменном полу, да еще в мокрой одежде.

— Ладно.

Они стали медленно бродить по часовне. В пустом помещении гулко отдавались шаги. Они проходили мимо исповедален — зеленые портьеры вздувались от сквозняка, обошли алтарь, заглянули в ризницу.

— До Муртена осталось целых девять километров, — сказал Керн. — Надо где-нибудь заночевать.

— Девять километров мы вполне можем пройти.

Керн что-то пробормотал.

— Что ты сказал? — спросила Рут.

— Ничего. Просто проклинаю некоего Биндинга.

Она взяла его под руку.

— Да забудь ты про это! Бог с ним!.. Кажется, дождь стихает.

Они вышли на дорогу. С неба еще падали капли, но над горами встала огромная радуга. Она перекинулась через всю долину, словно огромный многоцветный мост. Далеко за лесами, сквозь разрывы облаков хлынул поток желтовато-белого света, залившего весь пейзаж. Солнца они не видели: свет, вырывавшийся из-за облаков, слепил их.

— Идем, — сказала Рут. — Как будто распогодилось.

К вечеру они пришли к какой-то овчарне. Пастух, пожилой и молчаливый крестьянин, сидел перед дверью. У его ног лежали два сторожевых пса. С громким лаем бросились они на Рут и Керна. Крестьянин вытащил из зубов трубку и присвистнул. Собаки тотчас же вернулись к нему.

Керн подошел к крестьянину.

— Можно переночевать у вас? Мы промокли в устали. Идти дальше нет сил.

Крестьянин долго смотрел на него.

— Наверху сеновал, — сказал он наконец.

— Это все, что нам нужно.

Пастух снова уставился на него.

— Отдайте мне спички и сигареты, — проговорил он после паузы. — Там много сена.

Керн повиновался.

— Поднимитесь по внутренней лестнице, а я запру за вами овчарню. Я живу здесь в городке. Утром приду и выпущу вас.

— Спасибо! Большое спасибо!

Они вскарабкались по лестнице. Сеновал был полутемный и сырой. Через некоторое время пришел крестьянин. Он принес им винограда, немного козьего сыру и черного хлеба.

— Теперь я вас запру, — сказал он. — Спокойной ночи!

— Спокойной ночи! И еще раз спасибо!

Они слышали, как он спустился. Затем сняли с себя мокрую одежду и разложили ее на сене. Достав из чемоданов пижамы и шлепанцы, принялись за еду. Оба очень проголодались.

— Вкусно? — спросил Керн.

— Чудесно!

— Нам здорово повезло, правда?

Она кивнула.

Крестьянин запер овчарню на замок. На сеновале было круглое окно. Примостившись около него на корточках, они смотрели вслед удаляющемуся крестьянину. Ясное небо отражалось в соседнем озерке. Крестьянин неторопливо шел по скошенному полю, шел степенным шагом человека, постоянно живущего на природе. Кроме него, не было видно никого. В полном одиночестве брел он через поле, и, казалось, весь небосвод покоится на его темных плечах.

Они просидели у окна до сгустившихся сумерек, до того предночного часа, когда все обесцвечено и серо. Колыхались последние тени, и сено за их спинами выросло в какую-то фантастическую гору. Его аромат смешивался с запахами торфа и виски, исходившими от овец. Животные были видны сквозь люк — смутная мешанина пушистых спин. Отрывистое блеяние. Понемногу овцы утихомирились.

Утром пришел крестьянин и отпер овчарню. Керн спустился вниз. Рут еще спала. Ее щеки горели, и она порывисто дышала. Керн помог крестьянину выгнать овец.

— Можно нам остаться у вас еще на день? — спросил он. — За это мы вам охотно поможем, если найдется работа.

— Помогать тут особенно нечего. Но остаться можете.

— Спасибо!

Керн спросил, есть ли немцы в городке. В списке Биндера этот городок не значился. Крестьянин назвал ему нескольких лиц и объяснил, как их найти.

Когда стемнело, Керн отправился в путь и без труда нашел первый из указанных ему домов — белую виллу, расположенную в небольшом палисаднике. Дверь отворила чистенькая горничная. Она не заставила его ждать на пороге, а сразу впустила в переднюю. Хороший признак, подумал Керн.

— Могу ли я повидать господина Аммерса? Или фрау Аммерс? — спросил он.

— Одну минутку.

Девушка ушла и вскоре вернулась. Она провела его в гостиную, обставленную новой мебелью красного дерева. Паркет был так сильно натерт, что Керн едва не упал. На столиках, креслах и диванах лежали кружевные накидки.

Вскоре появился господин Аммерс, невысокий мужчина с седой бородкой клинышком. Он казался вполне доброжелательным, и поэтому из двух историй, которые Керн держал в запасе, он решил рассказать истинную.

Аммерс приветливо выслушал его.

— Итак, вы — эмигрант без паспорта, без вида на жительство, — резюмировал он. — Вы торгуете мылом и другими предметами домашнего обихода?

— Да, именно так.

— Хорошо. — Аммерс встал. — Сейчас жена посмотрит, что вы принесли.

Он вышел. Через некоторое время появилась его жена, поблекшее существо как бы нейтрального пола, с лицом цвета переваренного мяса и белесыми глазами трески.

— Чем же это вы торгуете? — жеманно спросила она.

Керн разложил остатки своего ассортимента. Женщина принялась перебирать все подряд. Она разглядывала иголки так, словно раньше никогда их не видела, долго обнюхивала куски мыла и большим пальцем проверяла жесткость зубных щеток; затем осведомилась о ценах и наконец решила позвать свою сестру.

Сестры были похожи одна на другую, как две капли воды.

Козлобородый Аммерс, невзирая на свои малые размеры, по-видимому, поддерживал в доме железную дисциплину. Сестра его жены также выглядела совершенно обескровленной и разговаривала каким-то сдавленным, боязливым голоском. Обе женщины то и дело оглядывались на дверь; они никак не могли решиться на что-либо. Керну все это постепенно надоело. Поняв, что их колебаниям не будет конца, он завернул свой товар.

— Подумайте до завтра, — сказал он. — Могу зайти к вам еще раз.

Фрау Аммерс испуганно взглянула на него.

— Может, выпьете чашку кофе? — вдруг предложила она.

Давно уже Керн не пил кофе.

— Если у вас есть…

— Конечно, есть! Сейчас же подам! Секунду!

Неловко, но быстро переваливаясь с ноги на ногу, она устремилась к двери, чем-то напоминая покосившуюся бочку.

Ее сестра внезапно залилась смехом, — казалось, закулдыкала индюшка, — но тут же умолкла, словно поперхнувшись. Керн удивленно посмотрел на нее. Она чуть пригнулась под его взглядом и неожиданно издала высокий свистящий звук.

В этот момент снова вошла фрау Аммерс и поставила перед Керном дымящуюся чашку кофе.

— Пейте, не торопитесь, — озабоченно проговорила она. — Времени у вас достаточно, а кофе очень горячий.

Сестра опять рассыпалась визгливым хохотком и сразу же испуганно съежилась.

Но Керну так и не пришлось выпить кофе. Дверь распахнулась, и мелкими, пружинистыми шажками в гостиную вошел Аммерс, сопровождаемый жандармом угрюмого вида.

Многозначительным жестом Аммерс указал на Керна:

— Господин жандарм, исполняйте свой долг! Перед вами индивид, лишенный отечества, не имеющий паспорта, изгнанный из Германской империи!

Керн замер. Жандарм с вялым любопытством разглядывал его.

— Пойдемте со мной! — буркнул он.

На мгновение у Керна было такое ощущение, будто его мозг вообще исчез. Он ожидал чего угодно, но только не этого. Медленно и машинально, словно в замедленном кадре кинофильма, он собрал свои вещи. Затем выпрямился.

— Значит, вот почему кофе… и вся эта приветливость! — запинаясь, проговорил он, точно сам хотел осмыслить происшедшее. — Все только ради того, чтобы… чтобы выдать меня!.. Вот почему, значит…

Сжав кулаки, он сделал шаг в сторону Аммерса. Тот мгновенно отпрянул назад.

— Не бойтесь, — очень тихо сказал Керн. — Я не трону вас. Но я вас проклинаю! Всеми силами своей души я проклинаю вас, и ваших детей, и вашу жену! Пусть все горе мира обрушится на этот дом! Пусть ваши дети восстанут на вас, пусть бросят на произвол судьбы одинокого, бедного, жалкого, нищего!..

Аммерс побледнел. Его бородка задергалась.

— Защитите меня от оскорблений! — приказал он жандарму.

— Он вас пока еще не оскорбил, — флегматично ответил тот. — Пока что он вас только проклял. Если бы он сказал вам, например: «Грязный доносчик!» — вот тогда это было бы оскорблением — из-за слова «грязный».

Аммерс злобно посмотрел на него.

— Выполняйте свой долг! — прошипел он.

— Господин Аммерс, — спокойно заявил жандарм, — не вам давать мне указания! Это может делать только мое начальство. Вы донесли на человека, я прибыл сюда. Остальное предоставьте мне… Следуйте за мной, — обратился он к Керну.

Оба вышли. Парадная дверь захлопнулась за ними. Онемевший Керн едва шевелил ногами. Он все еще никак не мог собраться с мыслями. Внутренний голос глухо твердил: «Рут…» Но пока что он просто не решался представить себе, что будет дальше.

— Ну и чудак-человек! — сказал жандарм немного спустя. — Ведь надо же овечке забрести в логово гиены! Разве вы не знали, с кем имеете дело? Аммерс — тайный агент немецкой нацистской партии. Он донес уже на многих.

— Боже мой! — пробормотал Керн.

— Да, — сказал жандарм. — Вот это называется — повезло!

Керн молчал.

— Не знаю, как это называется, — тупо промолвил он после паузы. — Я знаю лишь одно: меня ждет больной человек…

Жандарм посмотрел вдоль улицы и пожал плечами:

— Все это пустой разговор. Да и мне, собственно, какое дело! Я обязан доставить вас в полицию. — Он оглянулся. Улица была пустынной. — Не советую пытаться бежать! — продолжал он. — Не имеет смысла. Правда, я вывихнул ногу и погнаться за вами не смогу. Но я немедленно окликну вас и, если вы не остановитесь, достану револьвер. — Он пристально посмотрел Керну в глаза. — Конечно, это займет некоторое время, и, может быть, вам все-таки удастся улизнуть. Тут недалеко есть вполне подходящее место… Сейчас мы к нему подойдем. Переулки и закоулки — сами увидите… Стрелять почти невозможно… Вот если вы сбежите именно там, то я действительно никак не смогу вас поймать. Разве что заранее надеть на вас наручники…

Керн встрепенулся, голова сразу прояснилась. Ошалев от дикой, радостной надежды, он не сводил глаз с жандарма. Тот равнодушно шествовал дальше.

— Знаете, что я вам скажу, — задумчиво сказал жандарм через минуту. — Есть вещи, на которые я просто не способен — чувствую себя слишком порядочным человеком…

От волнения у Керна вспотели руки.

— Послушайте, — торопливо проговорил он, — меня ждет человек. Без меня он погибнет! Нам надо попасть во Францию. Из Швейцарии мы выберемся так или иначе. Не все ли равно, как это произойдет! Отпустите меня!

— Этого не могу! Не имею права нарушать служебные инструкции. Я обязан доставить вас в полицию, таков мой долг. В крайнем случае по дороге в участок вы можете сбежать, и тут я уж, конечно, ничего поделать не смогу. — Он остановился. — Вот, например, если вы побежите вниз по этой улице и свернете за угол, то исчезнете прежде, чем я успею выстрелить. — Он нетерпеливо посмотрел на Керна. — Вот так! И поэтому я все-таки надену на вас наручники?.. Черт возьми, куда же я подевал эти штуки?..

Отвернувшись, он принялся обстоятельно шарить в своих карманах.

— Спасибо! — сказал Керн и помчался.

Добежав до угла, он не останавливаясь оглянулся. Жандарм стоял на том же месте. Подбоченившись, он ухмылялся ему вслед.

Ночью Керн проснулся. Рут дышала порывисто и часто. Осторожно он прикоснулся к ее горячему влажному лбу. Она спала глубоким, но очень беспокойным сном. От сена, покрытого одеялами и груботканым полотенцем, исходил острый запах. Вскоре Рут проснулась. Заспанным, детским голосом попросила воды. Керн принес ей кувшин и кружку. Она пила жадно, торопливо.

— Тебе жарко? — спросил Керн. — Надеюсь, у тебя нет жара.

— Очень жарко. Но может, это из-за сена. Этого не должно быть… Не имею права болеть… Да, в общем, я и здорова… Вполне здорова…

Она повернулась, положила голову на его руку и снова заснула.

Керн лежал не шевелясь. Ему хотелось увидеть ее лицо. Но не было карманного фонарика. Он лежал неподвижно, прислушиваясь к ее неровным коротким вдохам и следя за бесконечно медленным движением стрелок на светящемся циферблате своих часов. Часы мерцали во тьме, словно какая-то далекая и призрачная адская машина. Внизу толклись и изредка блеяли овцы. Когда наконец забрезжил рассвет и бледно осветилось круглое оконце, Керну показалось, что эта ночь растянулась на год.

Рут проснулась.

— Дай мне воды, Людвиг.

Керн подал ей кружку.

— Рут, у тебя жар. Побудешь часок без меня?

— Хорошо.

— Я сбегаю в городок и принесу что-нибудь жаропонижающее.

Пришел крестьянин и отпер овчарню. Керн сказал ему, что Рут заболела. Лицо крестьянина скорчилось в кислой гримасе.

— Тогда пусть отправляется в больницу. Здесь ей оставаться нельзя.

— Посмотрим, может быть, днем ей станет легче.

Керн пошел в городок, хоть и боялся столкнуться с жандармом или с кем-нибудь из семейства Аммерсов. Найдя аптеку, он попросил хозяина одолжить ему термометр. Провизор выдал ему градусник под залог. Купив тут же пробирку с арканолом, Керн побежал обратно.

У Рут действительно была высокая температура — 38,5 градуса. Она выпила две таблетки, и Керн зарыл ее в сено, предварительно укутав своим пиджаком и ее пальто. Лекарство не подействовало — к полудню температура поднялась до 39 градусов.

— Ей нужен уход, — сказал крестьянин, почесывая голову. — На вашем месте я доставил бы ее в больницу.

— Не хочу в больницу, — хрипло и тихо проговорила Рут. — Завтра я буду опять здорова.

— Что-то непохоже, — заметил крестьянин. — Вам надо лежать в комнате, в постели, а не здесь на сеновале.

— Нет, почему же… — здесь тепло и хорошо… Пожалуйста, оставьте меня у себя.

Крестьянин спустился вниз. Керн последовал за ним.

— Почему она не хочет в больницу? — спросил крестьянин.

— Потому что тогда мы с ней разлучимся.

— Ну и что с того? Будете ждать ее, и все!

— Не смогу я ее ждать. Если она пойдет в больницу, там сразу увидят, что у нее нет паспорта. Может быть, ее даже и положат, может, возьмутся лечить бесплатно, но потом полиция доставит ее на какую-нибудь границу, а я не буду знать, когда и куда.

Хозяин покачал головой:

— И вы оба ни в чем не виноваты? Ничего такого за вами нет?

— У нас нет паспортов, и мы не можем их получить, дело только в этом.

— Да не про то я говорю. Неужели вы ничего не украли, никого не обманули или что-нибудь в этом роде?

— Нет.

— И все-таки за вами охотятся, как будто издан и разослан приказ о вашем аресте?

— Да, именно так.

Крестьянин в сердцах сплюнул.

— Это пусть понимает, кто может. Простому человеку такого не понять!

— Согласен с вами, — сказал Керн.

— А вдруг у нее воспаление легких! Вы подумали об этом?

— Воспаление легких? — Керн испуганно посмотрел на него. — Не может быть! Ведь это опасно для жизни!

— Конечно, опасно, — сказал крестьянин. — А я вам о чем толкую?

— Видимо, у нее просто грипп.

— У нее сильный жар, и только врач может сказать, в чем тут дело.

— Тогда я должен привести врача.

— Сюда?

— Ясно, сюда! Посмотрю в адресной книге, нет ли здесь врача-еврея.

Керн снова отправился в городок. В табачной лавчонке он купил две сигареты и попросил телефонную книгу. Среди абонентов значился доктор Рудольф Бер. К нему он и пошел.

Приемные часы кончились, и Керну пришлось долго ждать. Он принялся листать иллюстрированные журналы. Разглядывая фотографии, никак не мог поверить, что где-то происходят соревнования по теннису и устраиваются светские приемы, что во Флориде по пляжу разгуливают полуобнаженные женщины и веселые мужчины, в то время как он сидит здесь совершенно беспомощный, а Рут больна.

Наконец появился доктор Бер, еще довольно молодой мужчина. Он молча выслушал Керна, потом взял свою сумку и шляпу.

— Поедемте, моя машина стоит внизу.

Керн поперхнулся.

— Не лучше ли пойти пешком? Ведь с автомобилем визит обойдется дороже, а у нас осталось совсем мало денег.

— Об этом не беспокойтесь, — ответил Бер.

Они поехали к овчарне. Врач выслушал Рут. Она с опаской поглядывала на Керна и едва заметно покачивала головой. Ей не хотелось уходить.

Бер встал.

— Вам придется лечь в больницу. С правым легким неладно. Это грипп, который может перейти в воспаление легких. Я заберу вас с собой.

— Нет! Не хочу в больницу! Да нам и нечем заплатить за лечение!

— О деньгах не думайте. Здесь вам оставаться нельзя. Вы серьезно больны.

Рут вопросительно посмотрела на Керна.

— Еще поговорим об этом, — сказал он. — Я сейчас вернусь.

— Приеду за вами через полчаса, — заявил врач. — Есть у вас теплая одежда и одеяла?

— Только то, что вы видите.

— Тогда прихвачу что-нибудь. Значит, через полчаса.

Керн спустился с ним вниз.

— Это совершенно необходимо? — спросил он.

— Абсолютно! Нельзя ей валяться здесь на сене. Устроить ее где-нибудь на квартире тоже бессмысленно. Ей нужно лечь в больницу без промедлений.

— Хорошо, — сказал Керн. — Тогда я скажу вам, какими последствиями это чревато для нас.

Бер внимательно выслушал его и спросил:

— Вы считаете, что не должны ее навещать?

— Нет, ни в коем случае! Через день-другой пойдут разговоры, а полиция определенно интересуется мною. Но здесь я все-таки буду поблизости от нее, смогу справляться у вас о ее самочувствии и вообще как-то ориентироваться.

— Понимаю вас. Можете заходить ко мне в любое время.

— Благодарю! Скажите, ее состояние опасно?

— Оно может стать опасным. Надо сейчас же увезти ее отсюда.

Врач уехал. Керн медленно поднялся по лестнице на сеновал. Все в нем как-то притупилось, и он ничего не чувствовал. В полумраке низкого сеновала лицо Рут выделялось бледным пятном. Резко обозначились темные пятна глазных впадин.

— Я знаю, что ты хочешь сказать, — прошептала Рут.

Керн кивнул.

— Иначе нельзя. Еще счастье, что мы нашли этого врача. Он устроит тебя там бесплатно, в этом я уверен.

— Да… — Некоторое время она неподвижно смотрела в одну точку. Потом резким движением привстала на своем ложе. — Господи! — испуганно заговорила она. — Но что будет с тобой, если я окажусь в больнице? И как же мы встретимся потом? Ко мне ты приходить не сможешь — они еще арестуют тебя.

Он сел около нее и крепко сжал ее горячие руки.

— Рут, — сказал он, — нам надо быть очень разумными, очень рассудительными. Я уже все обдумал. Пока что буду прятаться здесь. Наш хозяин не возражает. Буду ждать тебя. Это лучше, чем навещать тебя в больнице. Слухи разносятся быстро, и полиция, возможно, схватит меня. Давай сделаем иначе. Каждый вечер я буду приходить к больнице и смотреть на твое окно. Врач покажет мне его. Это будет вроде визита к тебе.

— В какое время?

— В девять часов.

— Но тогда уже темно, и я тебя не увижу.

— Я могу приходить только в темноте. Днем это слишком опасно.

— Тогда лучше вообще не приходи. Не беспокойся, обойдется и так.

— Нет, я буду приходить! Без этого просто не выдержу. А теперь одевайся!

Налив из оловянной кружки воды на носовой платок, он смочил ей лицо и вытер его. Ее потрескавшиеся губы пылали. Она прижалась щекой к его ладони.

— Рут, — сказал он, — надо предусмотреть все. Допустим, ты выздоровеешь, а меня здесь почему-либо не будет. Или, скажем, меня вышлют. Тогда попроси, чтобы тебя выдворили через границу близ Женевы. В этом случае спишемся через Женеву. До востребования. Вот и найдем друг друга. Значит, запомни: Женева, главный почтамт, до востребования. Дадим этот адрес и нашему доктору — если меня посадят, он известит тебя. Так мы с ним договорились. Доктор будет сообщать мне о твоем здоровье, а тебе передавать все обо мне. Так что не потеряемся.

— Хорошо, Людвиг, — прошептала она.

— И ничего не бойся, Рут. Все это я говорю на самый худой конец — если попадусь или если, скажем, тебя не захотят просто так отпустить из больницы. Хотя я уверен, они тебя выпишут без всяких и полиция ничего не узнает. И в конце концов мы встретимся и поедем дальше вдвоем.

— А если полиция все-таки узнает?

— В крайнем случае тебя перебросят через границу. А я буду ждать тебя в Женеве. Напишешь мне туда до востребования на главный почтамт. — Он ободряюще посмотрел на нее. — Вот деньги! Спрячь их, может, понадобятся.

Он отдал ей то немногое, что еще осталось у него.

— Только не вздумай говорить про них в больнице.

Снизу донесся голос врача — он звал их.

— Рут! — сказал Керн и обнял ее. — Ты должна быть мужественной, слышишь?

Она судорожно вцепилась пальцами в его плечи.

— Я буду мужественной. Мы обязательно встретимся снова.

— Женева. Главный почтамт. До востребования. Это — если будут неприятности. А то я просто увезу тебя прямо отсюда. Каждый вечер ровно в девять буду стоять перед больницей и желать тебе всего самого лучшего, что только есть на свете.

— А я буду у окна.

— Тоже еще выдумала! Будешь лежать в постели, иначе я не стану приходить! Ну-ка, улыбнись еще раз!

— Вы готовы? — крикнул доктор.

Она улыбнулась сквозь слезы:

— Не забывай меня!

— Как же мне тебя забыть? Ведь ты — все, что у меня есть!

Он поцеловал ее в сухие губы. Сквозь люк просунулась голова доктора.

— Ничего, не стесняйтесь! — сказал он. — Но надо поторопиться!

Они помогли Рут сойти вниз, усадили в машину и укутали одеялами.

— Можно зайти к вам сегодня вечером? — спросил Керн.

— Конечно. Вы останетесь здесь?.. Правильно, так, пожалуй, лучше. Приходите в любое время.

Машина тронулась. Керн смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду. Он продолжал стоять, и ему казалось, что вокруг бушует грозный штормовой ветер и вот-вот опрокинет его.

В восемь часов он пошел к доктору Беру. Тот оказался дома. Врач успокоил его: правда, температура высокая, но большой опасности пока нет. Видимо, дело идет к обычному воспалению легких.

— Сколько оно длится?

— При благоприятном течении болезни две недели. А потом, считайте, еще неделя на выздоровление.

— Как быть с деньгами? — спросил Керн. — У нас их нет.

Бер рассмеялся:

— Пусть пока полежит в больнице. Потом найдется какая-нибудь благотворительная организация, которая возьмет на себя расходы.

Керн недоверчиво посмотрел на него:

— А ваш гонорар?

Бер рассмеялся:

— Оставьте себе свои считанные франки. Я и без них проживу. Зайдите завтра за очередной информацией. — Он поднялся.

— Где она лежит? — спросил Керн. — На каком этаже?

Костлявым указательным пальцем Бер коснулся кончика носа.

— Дайте подумать… Палата 35, на втором этаже.

— Какое это окно?

— По-моему, второе справа. Но идти туда незачем — она уже спит.

— Я не потому спросил…

— Понимаю, — ответил Бер.

Керн разузнал, где больница. Быстро добравшись до нее, посмотрел на часы. Было без четверти девять. Во втором окне справа свет не горел. Он стал ждать. Никогда бы он не поверил, что какая-то четверть часа тянется так бесконечно долго. Вдруг окно засветилось. Керн замер, напряженно всматриваясь в красноватый четырехугольник. Когда-то он что-то читал о передаче мыслей на расстоянии и теперь пытался сосредоточиться, чтобы послать Рут заряд сил и бодрости. «Помоги ей выздороветь! Помоги ей выздороветь!» — настойчиво твердил он про себя, сам не зная, какому богу молиться. Глубоко вобрав в себя воздух, он стал медленно выдыхать его; кто-то ему говорил, что если, мол, хочешь передать другому свои мысли на расстоянии, то дышать нужно именно так. Он сжал кулаки, напряг мускулы и встал на цыпочки, словно намеревался взлететь, и, не сводя глаз с освещенного прямоугольника, жарко шептал в ночь: «Выздоравливай, пожалуйста! Выздоравливай, пожалуйста! Я люблю тебя!»

В окне показался силуэт. Но ведь она должна лежать! — подумал он, чувствуя, как на него обрушивается какой-то водопад счастья. Рут помахала ему рукой; охваченный неведомым восторгом, Керн, как исступленный, замахал обеими руками в ответ, но вскоре сообразил, что она не видит его. В отчаянии он стал оглядываться — нет ли где-нибудь фонаря, хоть какой-нибудь малой толики света, куда он мог бы подойти. Нигде ничего. Тут его осенило: спички! Выхватив из кармана коробок — утром он получил его в придачу к двум сигаретам, которые купил, — он зажег спичку и высоко поднял ее.

Силуэт в окне снова помахал рукой. Он ответил, осторожно описывая полукружие зажженной спичкой. Потом взял еще несколько штук, зажег их сразу и осветил свое лицо. Рут замахала сильнее. Знаками он попросил ее лечь в постель. Она отрицательно покачала головой. Он вновь осветил себя и еще более настойчиво выразил свое требование. Рут не повиновалась, и Керн понял, что добьется своего, только если удалится. Он сделал несколько шагов в сторону, показывая ей, что уходит. Затем запалил все оставшиеся спички и подбросил их вверх. Они рассыпались крохотными факелами и погасли. С минуту в окне еще горел свет. Потом он погас, и окно показалось Керну темнее мглы, окружавшей его.

— Поздравляю, Гольдбах! — сказал Штайнер. — Сегодня вы впервые были на высоте! Не сделали ни одной ошибки, действовали спокойно и обдуманно. А подсказка жестом насчет спички, спрятанной в бюстгальтере! Великолепно! Не всякий додумался бы…

Гольдбах с благодарностью посмотрел на него:

— Я и сам не знаю, как это получилось. Внезапно на меня нашло какое-то просветление. Погодите, из меня еще выйдет хороший медиум. С завтрашнего дня возьмусь придумывать новые трюки.

Штайнер рассмеялся:

— Ладно, давайте чокнемся по случаю радостного события.

Он достал бутылку абрикосовой водки и налил в рюмки.

— Прозит[51], Гольдбах!

— Прозит!

Гольдбах поперхнулся и поспешно поставил рюмку на стол.

— Простите меня, — сказал он, — но я уже отвык… Если вы не возражаете, я пойду.

— Ради Бога! Здесь нам делать больше нечего. Но хоть допейте свою рюмку.

— Да, охотно. — Гольдбах послушно выпил.

Штайнер подал ему руку.

— И пожалуйста, не надо слишком изощренных способов подсказки, а то я ничего не смогу отыскать.

— Нет-нет, не беспокойтесь.

Быстрым шагом Гольдбах направился по центральной аллее в город. Он чувствовал себя легко, словно избавился от тяжкого груза. Но легкость эта была безрадостной, точно его накачали воздухом, точно воля его превратилась в некий газ, неуправляемый и отданный на милость любому дуновению.

Он пришел в свой пансион.

— Моя жена дома? — спросил он горничную.

— Нет. — Девушка рассмеялась.

— Почему вы смеетесь? — удивленно спросил Гольдбах.

— А почему бы и нет? Разве смеяться запрещено?

Гольдбах посмотрел на нее невидящими глазами.

— Этого я не хотел сказать, — пробормотал он. — Смейтесь себе на здоровье.

Он прошел по узкому коридору в свою комнату и стал вслушиваться. Ни шороха. Он тщательно причесал волосы и почистил костюм; затем постучался в смежную комнату, хотя уже знал от горничной, что жены нет. Но может, она вернулась тем временем, подумал он. Может, девушка просто не заметила ее. Он снова постучался в дверь. Никто не откликнулся. Осторожно нажав на ручку, он вошел в комнату жены. У зеркала горел свет. Он уставился на него, как матрос на маяк. Сейчас придет, подумал он. Иначе не горел бы свет.

Где-то в костях, накачанных воздухом, в вихре серого пепла, метавшегося по жилам, он чувствовал: она не вернется. Он понимал это подсознательно, но мозг, пропитанный страхом, цеплялся за бессмысленные слова: она должна вернуться, — иначе не горел бы свет…

Затем он обнаружил, что комната опустела. Щетки и баночки с кремом перед зеркалом исчезли; створка шкафа стояла полуоткрытой, и в темном отверстии не пестрели розовые и пастельные краски ее платьев; шкаф зиял чернотой, опустошенный и брошенный. В комнате еще слышался слабый и такой знакомый аромат, но и он уже улетучивался, становясь воспоминанием и каким-то предощущением грядущей боли. Потом он увидел письмо и удивился, что так долго не замечал его — оно лежало на середине стола.

Долго он не решался его вскрыть. Все и без того было ясно — к чему читать? Наконец он разрезал конверт шпилькой для волос, забытой на кресле. Он стал читать, но слова не проникали сквозь корку льда, облекавшую мозг; они оставались мертвыми. Это были случайные слова из какой-нибудь газеты или книги, слова, не касавшиеся его. Даже шпилька от волос и та казалась ему более живой.

Гольдбах спокойно сидел в кресле, ожидая боли и удивляясь, что она не приходит. Он испытывал какую-то ни с чем не сравнимую притупленность всех чувств. Знакомое ощущение — так бывало в тревожные минуты перед сном, когда он принимал слишком большую дозу брома.

Он просидел долго, не шевелясь и разглядывая свои руки; они лежали на коленях, словно белые, мертвые животные; бесчувственные подводные существа с пятью вялыми щупальцами. Они не принадлежали ему. Да и он сам уже не принадлежал себе, а превратился в тело какого-то другого человека, чьи глаза обращены внутрь в недвижном созерцании собственной прострации, время от времени пронизываемой внутренней дрожью.

Наконец он встал и вернулся в свою комнату. Здесь он посмотрел на галстуки, разбросанные на столе. Взяв ножницы, машинально принялся разрезать эти пестрые лоскутки, полоску за полоской. Отрезанные куски он не бросал на пол, а педантично подбирал левой рукой и укладывал на столе кучку разноцветного тряпья. Вдруг он понял, что совершенно автоматически занимается какой-то ерундой, отложил ножницы в сторону и тут же забыл о галстуках. Пройдя на негнущихся ногах по комнате, он примостился в углу на полу. Так он сидел, то и дело потирая руки, как глубокий старик, усталый и озябший, у которого уже нет сил, чтобы как следует согреться.

Глава 14

Керн подбросил в воздух последние спички. Тут на его плечо опустилась чья-то рука:

— Вы что здесь делаете?

Он вздрогнул, обернулся и увидел человека в форме.

— Ничего… — заикаясь, произнес он. — Извините, пожалуйста! Просто дурака валял, больше ничего.

Полицейский посмотрел на него в упор. Это был не тот, что арестовал его у Аммерса. Керн быстро взглянул на окно. Рут, видимо, уже легла. Впрочем, она бы и так ничего не заметила — было слишком темно.

Керн попытался простодушно улыбнуться.

— Очень прошу извинить меня, — небрежно сказал он. — Просто позволил себе слегка позабавиться. Вы, конечно, понимаете, что никакой опасности в этом не было. Спалил несколько спичек, и все тут. Хотел закурить сигарету. Спички гасли, вот я и решил зажечь сразу полдюжины. Чуть пальцы не сжег.

Он рассмеялся, приветственно махнул рукой и собрался было уйти. Но полицейский удержал его.

— Минутку! Ведь вы не швейцарец, правда?

— Почему не швейцарец?

— По разговору слышно! Зачем вы отрицаете?

— Совсем не отрицаю, — ответил Керн. — Просто интересно, как это вы сразу узнали…

Полицейский крайне недоверчиво разглядывал его.

— Может, мы с вами… — пробормотал он и включил карманный фонарик. — Послушайте-ка! — воскликнул он после небольшой паузы. Теперь его голос зазвучал совсем по-иному. — Вы знаете господина Аммерса?

— В первый раз слышу, — ответил Керн, насколько мог спокойно.

— Где вы живете?

— Я только сегодня утром прибыл сюда и как раз намерен подыскать себе гостиницу. Может быть, вы любезно порекомендуете мне что-нибудь? Не слишком дорогое, разумеется.

— Сначала вы пойдете со мной. У нас есть заявление от господина Аммерса. Он указал приметы. Они точно совпадают с вашими. Вот это мы и уточним!

Керн пошел с полицейским, ругая себя последними словами за свою оплошность. Видимо, башмаки полицейского были на резиновых подошвах — он подкрался сзади совсем неслышно. Целая неделя спокойной жизни, подумал Керн. В этом все дело: я стал чувствовать себя слишком уверенно. Вот и влип…

Он тайком оглядывался по сторонам, надеясь как-нибудь улизнуть. Но путь оказался слишком коротким — через несколько минут они уже были в участке.

Полицейский, отпустивший его в прошлый раз, сидел за столом и писал. Керн слегка приободрился.

— Это он? — спросил полицейский, приведший его.

Другой мельком взглянул на Керна.

— Возможно. Точно не скажу — было слишком темно.

— Тогда я позвоню Аммерсу, уж тот-то его узнает.

Он вышел.

— Какой же вы чудак! — сказал первый полицейский Керну. — А я-то думал, вас давно и след простыл. Теперь плохи ваши дела: Аммерс подал заявление.

— Нельзя ли мне удрать еще раз? — быстро спросил Керн. — Сами понимаете…

— Исключено! Сбежать можно только через приемную, а там стоит ваш новый друг и звонит по телефону. Нет, теперь вы попались. Причем не просто, а в руки нашего самого ретивого служаки, который спит и видит, как бы получить повышение в чине.

— Проклятие!

— Вот именно! Особенно потому, что однажды вы уже сбежали. Мне тогда пришлось написать особый рапорт по этому поводу, — ведь я не сомневался, что Аммерс не успокоится и будет продолжать пакостить.

— Господи Иисусе! — Керн невольно сделал шаг назад.

— Можете говорить даже «Иисусе Христе»! — заявил полицейский. — Ничего не поможет! Получите полмесяца тюрьмы.

Через несколько минут явился Аммерс. Он кряхтел и задыхался от быстрой ходьбы. Его бороденка блестела.

— Ну конечно же, он! — воскликнул Аммерс. — Он! В натуральную величину! Наглец этакий!

Керн с ненавистью посмотрел на него.

— Надеюсь, теперь он уже не убежит, а? — спросил Аммерс.

— Теперь уже не убежит, — подтвердил жандарм.

— Бог правду видит, да не скоро скажет, — елейно и торжествующе продекламировал Аммерс. — Но уж коли скажет, так всю целиком. Повадился кувшин по воду ходить, да раскололся!..

— Знаете ли вы, что у вас рак печени? — прервал его Керн, едва соображая, что говорит, и не понимая, как эта мысль могла прийти ему в голову. Но вдруг в нем вскипела дикая ярость, и, забыв про беду, свалившуюся на него, он непроизвольно думал только об одном — как бы побольнее задеть Аммерса. Избить его он, к сожалению, не мог, — приговорили бы к большему сроку.

— Что?! — от изумления Аммерс забыл закрыть рот.

— Рак печени! Типичный рак печени! — Керн заметил, что попал в точку, и решил испугать Аммерса насмерть. — Я медик и разбираюсь в этих делах! Через год у вас начнутся чудовищные боли! Вы умрете страшной смертью! А главное — бороться с этим невозможно! Не-воз-мож-но!

— Но это же!..

— Бог правду видит!.. — прошипел Керн. — Как это вы только что сказали?.. Да не скоро скажет! Очень не скоро! Через годы!

— Господин жандарм! — Аммерс трепетал. — Я требую, чтобы вы защитили меня от этого индивида!

— Напишите завещание! — хрипло проговорил Керн. — Это единственное, что вам остается! Вы сгниете изнутри! Болезнь сожрет вас!

— Господин жандарм! — Затравленным взглядом Аммерс смотрел на полицейских, словно моля у них помощи. — Вы обязаны оградить меня от этих оскорблений!

Первый полицейский с любопытством разглядывал его.

— До сих пор он вас еще не оскорбил, — заявил он после паузы. — До сих пор он занимался только чисто медицинскими констатациями.

— Я требую, чтобы все это было внесено в протокол! — закричал Аммерс.

— Вы только посмотрите! — Керн указал пальцем на Аммерса. Тот вздрогнул и отпрянул назад, будто змея нацелила на него свое жало. — Свинцово-серая кожа на возбужденном лице, желтоватые глазные яблоки — совершенно неоспоримые симптомы! Кандидат в мертвецы! Ему уже ничем не помочь! Разве что помолиться за него!

— Кандидат в мертвецы! — бушевал Аммерс. — Прошу и это записать в протокол!

— Кандидат в мертвецы — это опять-таки никакое не оскорбление, — с откровенным злорадством заявил первый полицейский. — На это жаловаться нельзя. Все мы кандидаты в мертвецы.

— Печень разлагается прямо в живом организме! — Керн заметил, что Аммерс сильно побледнел. Он сделал шаг вперед. Аммерс отступил назад, словно перед ним стоял сам сатана. — Вначале человек ничего не замечает! — продолжал Керн с каким-то бешеным торжеством. — Да и вроде бы заметить почти нечего. Когда же больной спохватывается — уже слишком поздно! Рак печени! Самая медленная, самая ужасающая смерть, какая вообще может быть!

Ошалевший Аммерс тупо смотрел на Керна. Говорить он уже не мог. Его рука невольно потянулась к животу, к печени…

— А теперь замолчите! — неожиданно и резко обратился к Керну второй полицейский. — Хватит! Садитесь вот туда и отвечайте на наши вопросы. Сколько времени вы находитесь в Швейцарии?

На следующее утро Керн предстал перед местным судом. Судья, полный пожилой человек с круглым, румяным лицом, был вполне человечен, но ничем помочь Керну не мог: параграфы закона были однозначны.

— Почему вы не явились в полицию после нелегального перехода границы? — спросил он.

— Потому что меня бы сразу выдворили обратно, — устало ответил Керн.

— Конечно…

— А очутившись на той стороне и не желая нарушать закон, я должен был бы опять-таки явиться к ближайшему полицейскому начальнику, и меня тут же перебросили бы назад в Швейцарию. А из Швейцарии снова туда. А оттуда снова сюда… Так, кочуя от одного пограничного поста к другому, я постепенно умер бы с голоду. Во всяком случае, странствовал бы веки вечные между полицейскими участками и таможнями. Так что же нам остается, как не нарушать закон?

Судья пожал плечами:

— Ничем не могу вам помочь. Я обязан осудить вас. Минимальное наказание — две недели тюрьмы. Таков закон. Мы должны оберегать нашу страну от нашествия беженцев.

— Я знаю.

Судья заглянул в его дело.

— Единственное, что я мог бы для вас сделать, — это обратиться в Верховный суд с просьбой, чтобы отбытие срока было засчитано вам как предварительное заключение, а не как тюремное наказание.

— Очень вам благодарен, — сказал Керн. — Но мне это безразлично. В данном случае мое самолюбие нисколько не задето.

— Это отнюдь не одно и то же, — заявил судья с некоторой горячностью. — Напротив, это очень важно с точки зрения гражданских прав. Если вы были в предварительном заключении, и только, — то на вас нет судимости. Разве вы не знали?

С минуту Керн молча смотрел на этого наивного и добродушного человека.

— Гражданские права! — сказал он затем. — А на что они мне, если я лишен даже самых элементарных прав человека! Я — тень, призрак, гражданский труп. К чему же мне все то, что вы называете гражданскими правами?

Судья задумался.

— Но надо же вам иметь хоть какие-то документы! — сказал он. — Может, нам попросить германское консульство выдать вам удостоверение?

— Год назад этого пытался добиться чешский суд. Прошение было отклонено. Для Германии мы вообще больше не существуем. А для остального мира — только как дичь, за которой должна охотиться полиция.

Судья покачал головой, словно укоряя кого-то.

— Разве Лига наций еще ничего не сделала для вас? Ведь вас тысячи, и вы должны как-то жить!

— Вот уже несколько лет, как Лига наций обсуждает вопрос о выдаче нам удостоверений личности, — терпеливо ответил Керн. — И каждая страна пытается сбагрить нас другой. Видимо, это продлится еще немало лет.

— Ну а пока?..

— Пока?.. Сами видите…

— Боже мой!.. — с неожиданной растерянностью произнес судья, растягивая слова, как это свойственно мягкому швейцарскому диалекту. — Вот так проблема! И что же с вами в конце концов станется?

— Этого я не знаю. Куда важнее, что произойдет со мной сейчас.

Судья провел ладонью по лоснящейся щеке и участливо взглянул на Керна.

— У меня есть сын, — сказал он. — Приблизительно одного с вами возраста. Мне даже страшно подумать, что вдруг ни с того ни с сего его тоже станут гонять с места на место… И только лишь за то, что он родился…

— А у меня есть отец, — ответил Керн. — Посмотрели бы вы на него…

Он повернул голову к окну, за которым в лучах мирного осеннего солнца стояла яблоня, отягощенная плодами. Там, за окном, была свобода. Там была Рут…

— Я хотел бы задать вам еще один вопрос, — сказал судья немного спустя. — Правда, он не относится к делу. И все-таки хочется спросить. Скажите, вы еще верите во что-нибудь?

— О да! Я верю в священный эгоизм! В безжалостность! В ложь! В косность человеческого сердца!

— Вот чего я опасался!.. Впрочем, как же вам рассуждать иначе?..

— Но это еще не все! — спокойно продолжал Керн. — Я верю также в доброту, в чувство товарищества, в любовь и в готовность людей помогать друг другу! Все это я испытал на себе. Быть может, больше иного из тех, кому живется хорошо.

Судья встал и, неуклюже обойдя свой стул, подошел к Керну.

— Приятно слышать такие слова, — пробормотал он. — Что же мне сделать для вас? Если бы я только знал!

— Ничего, — ответил Керн. — Теперь я уже сам знаю законы, а один мой приятель — так тот настоящий специалист по этой части. Отправьте меня в тюрьму.

— Я направлю вас в предварительное заключение, а ваше дело передам в Верховный суд.

— Если это облегчает вам вынесение приговора, пожалуйста… Но если предварительное заключение продлится дольше, то уж лучше тюрьма.

— Оно не продлится дольше, об этом я позабочусь.

Судья извлек из кармана огромный кошелек.

— К сожалению, существует только эта примитивная форма помощи, — неуверенно сказал он, доставая сложенную бумажку. — Мне больно, что я не могу сделать для вас ничего другого…

Керн взял деньги.

— Это единственное, что нам действительно помогает, — ответил он и подумал: двадцать франков! Какое счастье! На них Рут сможет добраться до границы!

Он не решался написать ей. Еще, чего доброго, выяснится, что она уже довольно давно в Швейцарии, и тогда ее тоже осудят. Теперь же она может рассчитывать на обычную высылку, а повезет, так просто выпишется из больницы и отправится куда захочет.

В первый вечер он чувствовал себя совсем несчастным, очень волновался и никак не мог уснуть. Ему все мерещилась Рут, разметавшаяся в жару на постели. Потом он впал в полузабытье, и вдруг ему привиделось, будто ее хоронят. Испуганный, он долго просидел на койке, обняв колени руками. Только бы не упасть духом, подумал он. А что, если все эти испытания окажутся сильнее меня?.. Впрочем, все дело в том, что сейчас ночь. Ночь и страх перед ней. Дневной страх как-то разумен, а ночной — безграничен.

Керн встал и принялся расхаживать по маленькой камере. Он дышал медленно и глубоко. Затем, сняв пиджак, начал делать вольные упражнения. Лишь бы не расшалились нервы, думал он. Тогда я погиб. Надо сохранить здоровье. Он делал приседания, повороты корпуса и постепенно всецело сосредоточился на этом. Вспомнив вечер в венской полиции и студента-блондина, обучавшего его боксу, он усмехнулся. Если бы не студент, подумал он, то сегодня я вряд ли разговаривал бы так уверенно с Аммерсом. И студент, и Штайнер помогли мне. Вся эта жестокая жизнь научила меня многому. Так пусть же она закалит меня, но не добьет. Я буду обороняться… Он пружинисто подпрыгивал и, разворачиваясь всем корпусом, наносил в темноту справа и слева длинные прямые удары, изредка перемежая их сериями коротких апперкотов; он бил все быстрее и быстрее, и вдруг, словно призрак, перед ним замаячила клиновидная бородка Аммерса, снедаемого раком печени.

Все сразу же как бы обрело плоть и кровь. Керн дал ему несколько коротких прямых в нос и в лоб, потом двинул его с разворота в подбородок и в ухо, всадил два страшных хука в область сердца и нанес чудовищный удар прямо в солнечное сплетение. Тут ему почудилось, что Аммерс, издав короткий стон, рухнул на пол. Но этого было недостаточно. Он давал Аммерсу подниматься вновь и вновь и, дрожа от возбуждения, методически продолжал колошматить тень своего врага. Под конец он позволил себе особенно острое наслаждение: нанес несколько хуков в область печени…

Постепенно рассвело. До крайности истощенный и усталый, Керн повалился на койку и мгновенно уснул. Все ночные страхи рассеялись.

Через два дня в камеру вошел доктор Бер. Керн вскочил на ноги.

— Как она?

— Довольно прилично, то есть нормально.

Керн облегченно вздохнул.

— Как вы узнали, что я здесь?

— Это было просто. Вы перестали приходить — значит, вы попали сюда.

— Верно. А она знает?

— Знает. Когда вчера вечером вы не появились под ее окном в роли Прометея, она привела в движение все силы неба и ада, чтобы связаться со мной. Через час мы знали обо всем. Между прочим, довольно дурацкая затея. Я говорю про спички.

— Да, именно дурацкая! Иной раз человеку кажется, будто он очень хитер; именно тогда он обычно и делает глупости. Меня приговорили к двухнедельному заключению. Через двенадцать дней думаю выйти отсюда. Она уже будет здорова к этому времени?

— Не будет. Во всяком случае не настолько, чтобы отправиться в путешествие. Ей надо оставаться в больнице столько, сколько будет возможно.

— Разумеется! — На мгновение Керн задумался. — Тогда мне придется ждать ее в Женеве. Все равно вдвоем нам отсюда не уехать — ведь меня выдворят через границу.

Бер достал из кармана письмо:

— Вот! Я принес вам кое-что.

Керн быстро схватил конверт и спрятал его.

— Можете спокойно прочитать письмо при мне, — сказал Бер. — Я не тороплюсь.

— Нет, я прочитаю его потом.

— Тогда я сейчас же пойду в больницу. Скажу ей, что видел вас. Хотите черкнуть пару слов? — Бер достал из пальто самопишущую ручку и почтовую бумагу. — Я все принес.

— Спасибо вам! Большое спасибо!

Керн торопливо написал письмо. Ему хорошо, только бы она поскорее выздоравливала. Если его вышлют до ее выписки, он будет ждать ее в Женеве. Ежедневно ровно в полдень он будет приходить на главный почтамт. Об остальном ей расскажет Бер.

Он вложил в письмо двадцать франков, полученных от судьи, и заклеил конверт.

— Вот, пожалуйста!

— Не хотите ли сначала прочитать ее письмо? — спросил Бер.

— Нет! Еще нет. Не так скоро. Ведь целый день впереди, а у меня ничего другого нет.

Бер посмотрел на него с некоторым удивлением; затем спрятал письмо.

— Ладно. Через несколько дней я навещу вас снова.

— Наверняка?

Бер рассмеялся:

— А почему же нет?

— Вы, конечно, придете! Теперь все в порядке. По крайней мере на ближайшее время. В предстоящие двенадцать дней никаких сюрпризов ждать не приходится, и это меня, в общем, успокаивает.

Бер вышел, и Керн взял конверт с письмом Рут. Как оно невесомо, подумал он. Немного бумаги и несколько строк, написанных чернилами. Но сколько же в них счастья!

Он положил письмо на край койки и снова принялся за свои упражнения: снова отдубасил Аммерса и, не постеснявшись нанести ему несколько явно запрещенных ударов в область печени, свалил на пол. «Мы еще повоюем», — сказал он письму и, развернувшись всем корпусом, снова сбил Аммерса с ног. Затем он отдыхал, продолжая беседовать с письмом. Лишь под вечер, когда уже начало смеркаться, он вскрыл конверт и прочел первые строчки. Каждый час он читал несколько абзацев. Когда он дошел до подписи, был уже поздний вечер. Он чувствовал тревогу Рут, ее страх, любовь, заботу и мужество. Вскочив с койки, он еще раз принялся отделывать Аммерса. Надо сказать, что эта борьба не отличалась истинно спортивным джентльменством — Аммерс получал пощечины и пинки ногой, а под конец была вырвана с корнем его козлиная бородка.

* * *

Штайнер упаковал свои вещи. Он решил уехать во Францию. В Австрии стало опасно — со дня на день ждали аншлюса. Кроме того, предприятие директора Потцлоха, как и все аттракционы Пратера, готовились к большой зимней спячке.

Потцлох крепко пожал руку Штайнера.

— Нам, странствующим людям, не привыкать к разлукам. Где-нибудь встретимся снова.

— Конечно, встретимся.

— Вот и хорошо! — Потцлох поймал пенсне на лету. — Желаю вам удачно перезимовать где-нибудь. Что же до прощальных сцен — я их не люблю.

— Я тоже, — ответил Штайнер.

— А знаете — ведь тут все дело в привычке. Когда столько людей приходили в твою жизнь и уходили из нее, — привыкаешь ко всему. И к встречам, и к расставаниям. В сущности, это все равно что перейти от тира к карусели.

— Прекрасное образное сравнение! От тира к карусели… а потом обратно — от карусели к тиру… Мне это очень нравится!

Потцлох польщенно ухмыльнулся:

— Между нами говоря, Штайнер… Вы знаете, что страшнее всего на свете? Скажу вам доверительно: то, что в конце концов все становится привычным. — Он нацепил пенсне на нос. — Даже так называемые экстазы!

— Даже война! — сказал Штайнер. — Даже боль! Даже смерть! Я знаю человека, похоронившего за десять лет четырех жен. Теперь у него пятая. Она уже прихварывает. Что мне вам сказать? Он уже присматривает себе шестую, сохраняя при этом полное душевное спокойствие. Все дело привычки! Есть, правда, одно исключение: собственная смерть.

Потцлох небрежно махнул рукой:

— О ней люди всерьез не думают. Даже на войне. Иначе не было бы войн. Каждому думается: уж меня-то смерть пощадит. Разве это не так!

Склонив голову набок, он вопросительно посмотрел на Штайнера. Тот доброжелательно кивнул — ему было смешно. Потцлох снова подал ему руку.

— Значит, расстаемся!.. Тороплюсь в тир, надо посмотреть, хорошо ли они упаковывают сервиз.

— Прощайте! А я пройдусь к карусели.

Потцлох усмехнулся и мгновенно исчез.

Штайнер направился к фургону. Под ногами шуршала сухая листва. Над лесом раскинулась ночь, молчаливая и безжалостная. Со стороны тира доносились удары молотка. Под тентом карусели, уже наполовину разобранной, качалось несколько фонарей.

Штайнер пошел проститься с Лило. Она оставалась в Вене. Ее удостоверение личности и разрешение на работу были действительны только в Австрии. Впрочем, Лило не поехала бы с ним, даже если бы и могла. Штайнер и она оказались товарищами по судьбе, и ветер времени случайно столкнул их. Оба понимали это.

Лило была в фургоне и накрывала на стол. Когда он вошел, он обернулась.

— Тебе почта, — сказала она.

Штайнер взял конверт и посмотрел на марку.

— Из Швейцарии. Вероятно, от нашего малыша. — Он вскрыл конверт и прочитал письмо. — Рут в больнице, — сказал он.

— Что с ней? — спросила Лило.

— Воспаление легких. Но по-видимому, ничего страшного. Оба они в Муртене. По вечерам Людвиг приходит к больнице и подает ей световые сигналы. Может, я их встречу, когда буду пробираться через Швейцарию.

Штайнер спрятал письмо в нагрудный карман.

— Надеюсь, наш малыш знает, что делать, чтобы им опять быть вместе.

— Конечно, знает, — сказала Лило. — Он уже многому научился.

— Да, и все-таки…

Штайнер хотел было объяснить ей, что Керну придется очень нелегко, если Рут после лечения вышлют за границу. Но потом он подумал, что сегодня Лило видит его в последний раз и что вряд ли стоит говорить с ней о двух других людях, которые стремятся встретиться и быть всегда вместе.

Он подошел к окну и выглянул наружу. На площадке, освещенной карбидными лампами, рабочие завертывали в серую мешковину карусельных лебедей, лошадок и жирафов. Животные беспорядочно лежали или стояли на земле, словно внезапно упавшая бомба разрушила их дружную, райскую жизнь. В одной из снятых гондол сидели два рабочих и пили пиво из бутылок. Свои фуражки и пиджаки они повесили на рога белого оленя, прислоненного к большому ящику. Широко расставив ноги, олень застыл в вечном прыжке…

— Пойдем, — послышался голос Лило за его спиной, — ужин готов. Я напекла тебе пирожков.

Штайнер обернулся и взял ее за плечи.

— Ужин, — сказал он. — Пирожки. Для нас, бездомных чертей, поужинать вдвоем — это уже нечто вроде домашнего уюта, я сказал бы даже — родины. Ты не находишь?

— Есть еще и другое, только ты не знаешь. — Она немного помолчала. — Не знаешь потому, что не умеешь плакать и не понимаешь, что значит грустить вдвоем.

— Да, этого не знаю, — согласился Штайнер. — Но мы с тобой не так уж часто грустили, Лило.

— Это ты не грустил. Ведь ты — или дикий, или равнодушный, или смешливый, или храбрый, — кажется, ты это так называешь. Только все это не то.

— А что же это по-твоему, Лило?

— Это — боязнь отдаться чувству. Боязнь расплакаться. Боязнь не быть мужчиной. В России мужчины умели плакать и все же оставаться мужчинами и быть храбрыми. А твое сердце никогда не растворилось в чем-то без остатка.

— Да, это правда, — сказал Штайнер.

— Чего ты ждешь?

— Не знаю. Да и не хочу знать.

Лило внимательно смотрела на него.

— Пойдем есть, — сказала она после паузы. — Я дам тебе в дорогу хлеб и соль, как в России, и благословлю тебя, прежде чем уйдешь. Ведь ты и беспокойство, и неподвижность. Может, сам когда-нибудь посмеешься над этим.

— Не посмеюсь.

Она поставила миску с пирожками на стол.

— Садись рядом, Лило.

Она отрицательно покачала головой:

— Поешь сегодня один. Я буду подавать тебе. Ведь это твой последний ужин.

Лило не присела к столу. Она положила Штайнеру пирожков, принесла хлеб, мясо и огурцы, смотрела, как он ел, и молча приготовила чай. Неслышными широкими шагами расхаживала по маленькому фургону, словно пантера, давно уже привыкшая к слишком тесной клетке. Узкими руками цвета бронзы она нарезала ему мясо. Ее собранное лицо было непроницаемым, и Штайнеру казалось, будто перед ним какой-то оживший библейский персонаж.

Он встал и взял свою кладь. С тех пор как у него завелся паспорт, он сменил рюкзак на чемодан. Открыв дверь фургона, медленно спустился по ступенькам и поставил чемодан на землю. Затем вернулся обратно.

Лило стояла у стола. В глазах ее была какая-то слепая пустота, точно она ничего не видит и уже пребывает в полном одиночестве. Штайнер подошел к ней.

— Лило…

Она вздрогнула. Выражение ее глаз изменилось.

— Трудно уходить, — сказал он.

Она кивнула и обняла его одной рукой.

— Без тебя я буду совсем одинока.

— Куда ты пойдешь отсюда?

— Еще не знаю.

— В Австрии тебе ничто не грозит. Даже если сюда придут немцы.

— Да, это так.

Она серьезно посмотрела на него. Ее глубоко посаженные глаза блестели.

— Жаль, Лило, — пробормотал Штайнер.

— Жаль.

— Знаешь почему?

— Знаю, и ты это знаешь…

Они все еще смотрели друг на друга в упор.

— Странно, — сказал Штайнер. — Ведь в общем-то нас разделяет только какое-то время, какой-то кусок жизни, когда мы не были вместе. Все остальное у нас есть.

— Нас разделяет все, Штайнер, — мягко ответила Лило. — Вся наша жизнь…

Приложив ладони к его щекам, она сказала несколько слов по-русски. Потом дала ему ломоть хлеба и немного соли.

— Съешь его в дороге — чтоб твой хлеб на чужбине не был горек. А теперь иди.

Штайнер хотел поцеловать Лило, но не решился.

— Иди! — тихо сказала она. — Иди…

Он пошел лесом и вскоре оглянулся. Городок увеселений и аттракционов потонул в ночи, и не было вокруг ничего, кроме огромной темноты, в которой светился четырехугольник далекой распахнутой двери и виднелся маленький силуэт женщины. Она не махала ему вслед.

Глава 15

Через две недели Керн вновь предстал перед судом. Толстый судья с лицом круглым, как яблоко, озабоченно смотрел на него.

— Господин Керн, я должен сообщить вам неприятную новость…

Керн напряженно выпрямился. Пусть дадут месяц, подумал он, лишь бы не больше месяца! Бер как-нибудь добьется, чтобы в течение этого срока Рут оставалась в больнице.

— Верховный суд отклонил апелляцию, поданную мною по вашему делу. Вы пробыли в Швейцарии слишком долго, и поэтому к вам уже нельзя применить инструкцию о чрезвычайном положении. И потом эта история с жандармом, от которого вы сбежали. В общем, вас приговорили к четырнадцати суткам тюремного заключения.

— Еще к четырнадцати?

— Нет. Всего к четырнадцати. Предварительное заключение засчитывается полностью.

Керн глубоко вздохнул:

— Значит, сегодня меня выпустят?

— Да. Но помните: вы провели две недели не в предварительном заключении, а в тюрьме. И вся беда в том, что теперь у вас есть судимость.

— Это я как-нибудь переживу.

Судья удивленно взглянул на него:

— Все-таки было бы лучше, если бы ваше имя не фигурировало в картотеке осужденных. Но ничего не поделаешь.

— Меня выдворят сегодня?

— Да. Через Базель.

— Через Базель? В Германию? — Керн мгновенно оглянулся.

Он был готов тут же выпрыгнуть из окна и бежать. Ему рассказывали о нескольких случаях выдворения эмигрантов в Германию. В большинстве случаев это были беженцы, едва успевшие выбраться оттуда.

Окна были открыты, зал суда находился на первом этаже. В небе сверкало солнце. За окном колыхались ветви яблони, дальше виднелась изгородь. Перемахнуть через нее нетрудно, а там — за изгородью — свобода!

— Вас направят во Францию, не в Германию. Близ Базеля проходят две наши границы — немецкая и французская.

— Нельзя ли доставить меня к границе через Женеву?

— К сожалению, нельзя. Базель — ближайший пункт. У нас строгие указания. До Женевы намного дальше.

С минуту Керн молчал.

— Значит, меня перебросят во Францию? Это точно? — спросил он затем.

— Ручаюсь!

— А из тех, кто попадается вам без документов, вы никого не перебрасываете в Германию?

— Насколько мне известно, никого. Такое может случиться разве что в пограничных городах. Но и об этом я, кажется, ничего не слышал.

— Но женщину вы ведь наверняка не отправите обратно в Германию?

— Конечно, нет. Лично я, во всяком случае, никогда не сделал бы этого. А почему вы спрашиваете?

— Без особой причины. Просто мне приходилось встречать женщин без документов. Для них все это еще намного труднее. Поэтому я и спросил.

Судья вынул из дела бумажку и показал ее Керну:

— Вот распоряжение о вашей высылке. Посмотрите! Теперь вы верите, что вас направляют во Францию?

— Верю.

Судья положил бумажку обратно в папку.

— Ваш поезд уходит через два часа.

— Значит, доставить меня в Женеву никак невозможно?

— Никак. Из-за беженцев мы несем большие расходы по железнодорожным перевозкам. Имеется строжайшее указание всякий раз доставлять их к ближайшему пограничному пункту. Тут я вам действительно не могу помочь.

— А если я сам оплачу проезд, меня отвезут в Женеву?

— Тогда, пожалуй, другое дело. А вы этого хотите?

— Нет, у меня не хватит денег. Просто спросил.

— Зачем же задавать лишние вопросы? — сказал судья. — Будь у вас деньги, вы должны были бы оплатить билет и до Базеля. Но я не стал выяснять этого. — Он встал. — Прощайте! Желаю вам всего хорошего! Надеюсь, во Франции дела ваши пойдут на лад! Надеюсь также, что вскоре все изменится!

— Да, может быть! А то мне бы хоть сейчас в пору повеситься.

Керну не удалось известить Рут о своем положении. Посетивший его накануне доктор Бер сообщил, что еще с неделю ей придется полежать в больнице. Керн решил написать Беру, как только окажется на французской границе. Самое главное он теперь знал: Рут наверняка не вышлют в Германию, а если у нее будут деньги на билет, то ее, возможно, доставят прямо в Женеву.

Ровно через два часа за ним пришел полицейский в штатском, и они отправились на вокзал. Керн нес свой чемодан — накануне Бер забрал его в овчарне и принес ему.

Они подошли к какому-то сельскому трактиру. Окна зала на первом этаже были распахнуты. Здесь пел мужской хор под аккомпанемент нескольких цитр. У окна стояли два певца в одеждах альпийских горцев и исполняли на тирольский лад песню с переливами. Закинув друг другу руки за плечи, они ритмично раскачивались. Полицейский остановился. Один из певцов, тенор, оборвал пение на полутакте.

— Где же ты пропадаешь, Макс? — спросил он. — Все ждут тебя.

— Служба! — ответил полицейский.

Певец смерил Керна небрежным взглядом.

— Получается ерунда какая-то! — пробурчал он неожиданно низким голосом. — Выходит, спевка нашего квартета опять срывается?

— Ничего подобного. Через двадцать минут я вернусь.

— Это точно?

— Точно!

— Ладно! Но помни — сегодня надо во что бы то ни стало разучить двойные переливы. Смотри не простудись!

— Нет, что ты!

Они пошли дальше.

— Разве вы не поедете со мной до границы? — спросил Керн немного спустя.

— Нет, мы придумали другой способ перебрасывать вас на ту сторону.

Вскоре они дошли до станции. Полицейский разыскал машиниста.

— Вот вам пассажир! — объявил он, показывая на Керна, и вручил машинисту распоряжение о высылке.

— Счастливого пути, сударь! — добавил он с неожиданной для подобной ситуации учтивостью и зашагал прочь.

— Пойдемте со мной! — Машинист подвел Керна к тормозной будке товарного вагона. — Влезайте сюда!

В маленькой кабинке не было ничего, кроме деревянного сиденья. Керн задвинул под него чемодан. Машинист запер дверку снаружи.

— Вот так! В Базеле вас выпустят.

Он зашагал по тускло освещенному перрону.

Керн высунул голову из окошка тормозной будки, осторожно примеряясь, не удастся ли протиснуться. Это исключалось — окошко было слишком узким.

Через несколько минут поезд тронулся. Мимо проплыли залы ожидания, где стояли пустые столики и неизвестно зачем горели яркие лампы. Промелькнул и растаял в темноте начальник станции в красной фуражке. Пять-шесть улочек с приземистыми домиками, шлагбаум с вереницей ожидающих автомобилей, небольшое кафе, где несколько посетителей играли в карты, — и городок скрылся из виду.

Керн уселся на скамейке, прижал ноги к чемодану и стал смотреть в окошко. Ночь была темная, ветреная и какая-то удивительно чужая, и вдруг он почувствовал себя совсем плохо.

В Базеле Керна встретил полицейский, который доставил его на таможню. Здесь его накормили. Затем в сопровождении конвоира он сел в трамвай и поехал в Бургфельден. Выйдя из вагона, они прошли мимо еврейского кладбища, смутно вырисовывавшегося в темноте. Миновав кирпичный завод, свернули в сторону от шоссе. Вскоре полицейский остановился.

— Теперь идите прямо, никуда не сворачивая.

Керн пошел дальше. Он приблизительно представлял себе, где находится, и придерживался направления на Сен-Луи. Прятаться не стоило: не все ли равно, когда его задержат — сейчас или чуть позже.

Однако он сбился с пути и лишь к утру попал в Сен-Луи, где немедленно явился в полицию и доложил, что ночью был переброшен сюда через Базель. Очень хотелось избежать тюремного заключения, а это было возможно только при условии явки в полицию или на таможню в день перехода границы. Тогда наказания не полагалось. Речь могла идти лишь об обратной высылке.

В полиции его продержали до вечера. Потом доставили на пограничный таможенный пост. Тут дежурили два чиновника. Один сидел за столом и что-то писал. Другой примостился на скамье у печки, курил крепкие алжирские сигареты и поминутно поглядывал на Керна.

— Что у вас в чемодане? — вдруг спросил он.

— Личные вещи, — ответил Керн.

— Ну-ка, откройте.

Керн поднял крышку. Таможенник встал, вразвалку подошел к Керну и с явным любопытством принялся рыться в чемодане.

— Туалетная вода, мыло, духи! Глянь-ка! Сколько же всякой всячины вы понавезли из Швейцарии! Ведь не станете вы утверждать, что все это нужно вам для личного пользования!

— Нет, конечно, я этим торгую.

— Тогда придется платить пошлину! — заявил чиновник. — Вытащите эти пакеты! А вот это барахло, — он указал на английские булавки, иголки и другую мелочь, — можете не оплачивать. Бог с ним!

Керну казалось, что он видит дурной сон.

— Платить пошлину? — изумленно произнес он. — Вы предлагаете мне платить пошлину?

— А как же! Ведь вы не дипкурьер, верно? Или вы думаете, что я куплю все эти флакончики? Вы ввезли во Францию товары, подлежащие пошлинному обложению. Вытаскивайте их, быстро!

Чиновник достал тарифный перечень и пододвинул весы.

— У меня нет денег, — сказал Керн.

— Нет денег? — Чиновник засунул руки в карманы брюк и, покачиваясь, пояснил: — Ладно, тогда эти вещи конфискуются. Давайте их сюда.

Керн присел на корточки, захлопнул крышку чемодана и придавил ее ладонями.

— Я доложил вам о своем прибытии для того, чтобы вы немедленно отправили меня обратно в Швейцарию! Мне незачем платить вам пошлину!

— Еще учить меня вздумал! Ишь какой выискался!

— Франсуа, оставь парня в покое, — сказал чиновник, писавший за столом.

— И не подумаю! Какой-то несчастный бош, а сам все знает лучше, как, впрочем, и вся эта банда! Вынимайте флаконы, живо!

— Я не бош, — сказал Керн.

В этот момент в помещение вошел третий чиновник. Керн заметил, что по рангу он был выше этих двух.

— Что здесь происходит? — коротко бросил он.

Первый чиновник объяснил ему. Инспектор внимательно посмотрел на Керна:

— Вы явились в полицию сразу же после перехода границы?

— Да, сразу же.

— И хотите попасть обратно в Швейцарию?

— Да. Потому-то я и здесь.

На минуту инспектор задумался.

— Тогда он ни в чем не виноват, — вслух решил он. — Он не контрабандист. Его самого перебросили сюда контрабандным путем. Отправьте его обратно, и баста!

Он вышел.

— Вот видишь, Франсуа, — сказал чиновник, сидевший за столом. — Стоит ли так волноваться по любому поводу? Еще наживешь воспаление желчного пузыря!

Франсуа ничего не ответил. Он боязливо поглядывал на Керна, который, в свою очередь, не сводил с него глаз. Вдруг Керн сообразил, что он ведь только что объяснялся по-французски и понимал французов. И тут он мысленно благословил русского профессора из венской тюрьмы.

На следующее утро он был снова в Базеле. Теперь он решил изменить тактику — пойти в полицию не с утра, а к вечеру. Вряд ли можно придраться за такое небольшое опоздание. В списке Биндера значилось несколько базельских адресов. Правда, эмигрантов здесь было больше, чем в любом другом швейцарском городе, но все же он решил попытаться заработать хоть что-нибудь.

Он начал с обхода пасторов, почти не сомневаясь, что они не донесут на него. Первый пастор немедленно выставил его за дверь; второй дал бутерброд; третий — пять франков. День оказался удачным — к двенадцати часам он заработал семнадцать франков. Нужно было избавиться от последних флаконов духов и туалетной воды на случай новой встречи с таможенником Франсуа. Сбыть что-нибудь пасторам очень трудно, зато в других местах дело пошло. К четырем часам чистый доход составил двадцать восемь франков. Керн зашел в католическую церковь — более безопасного места для отдыха нельзя было придумать. Две последние ночи он совсем не спал.

В пустой церкви царил полумрак. Пахло ладаном и свечами. Керн присел на скамью и написал письмо доктору Беру. В письмо он вложил деньги и записку для Рут. Заклеив конверт, спрятал его в карман. Потом, чувствуя огромную усталость, медленно сполз на подставку для колен, положил голову на пюпитр. Хотелось хоть немного отдохнуть; через минуту он спал.

Проснувшись, Керн не сразу понял, где он находится. Хлопая глазами, уставился на красный свет вечного огня и постепенно очнулся. Когда же сзади послышались шаги, его голова мгновенно прояснилась.

По среднему проходу медленно шел священник в черной сутане. Остановившись рядом с Керном, он вгляделся в него. Из осторожности Керн молитвенно сложил руки.

— Простите, не хотел вам помешать, — сказал священник.

— А я как раз собирался уходить, — ответил Керн.

— Я видел вас из ризницы. Вы здесь уже целых два часа. Вероятно, молились о чем-нибудь особенно важном?

— О да! — сказал Керн, растерявшись на мгновение, но тут же овладев собой.

— Вы здешний человек? — спросил священник, взглянув на чемодан Керна.

— Нет, не здешний. — Керн посмотрел на священника. Тот как будто бы внушал доверие. — Я эмигрант и сегодня ночью должен перейти границу. В этом чемодане вещи, которые я продаю.

У него остался флакон туалетной воды, и внезапно ему пришла в голову идиотская мысль продать ее священнику прямо здесь, в церкви. Это казалось невероятным, но он давно уже привык к невероятным вещам.

— В частности, туалетная вода, — сказал он. — Очень хорошая. И очень дешевая. Так сказать, распродажа остатков.

Он хотел было открыть чемодан, но священник остановил его жестом.

— Не надо! Я вам и так верю. Не станем уподобляться менялам в храме. Я рад, что вы так долго молились. Пройдемте в ризницу, есть у нас там небольшой фонд вспомоществования нуждающимся верующим.

Керн получил десять франков. Он почувствовал легкий стыд, но это быстро прошло. Десять франков! Значит, он и Рут смогут проехать еще несколько десятков километров по французским железным дорогам. Похоже, полоса неудач миновала, подумал он. Он вернулся в церковь и помолился, теперь уже по-настоящему, хотя и не зная толком кому: сам он протестант, отец — еврей, и вдруг он стоит на коленях в католической церкви. Но он решил, что в подобные времена в небесах, вероятно, тоже немало всякой путаницы, и предположил, что слова его молитвы пробьют себе верный путь.

Вечером Керн уехал поездом в Женеву. В дороге он разволновался, ему почему-то начало казаться, что Рут выпишут из больницы раньше, чем предполагалось. Прибыв утром на место и сдав чемодан на хранение, он отправился прямо в полицию, где заявил, что только что его выдворили из Франции. Ему поверили, ибо при нем было распоряжение о высылке из Швейцарии, подписанное всего несколькими днями раньше. День он провел в участке, а ночью его переправили через французскую границу, близ Колоньи.

Он немедленно явился на французскую таможню.

— Войдите, — сказал заспанный чиновник. — Там уже есть один. Около четырех пошлем вас обратно.

Керн вошел в указанное ему помещение.

— Фогт! — удивленно воскликнул он. — Как вы сюда попали?

Фогт пожал плечами.

— Снова осаждаю швейцарскую границу.

— И это с тех-то пор? С тех пор, как вас отвезли на люцернский вокзал?

— Именно с тех пор.

Фогт плохо выглядел. Он заметно отощал, и кожа его походила на серую оберточную бумагу.

— Не везет да и только, — сказал он. — Никак не сяду в тюрьму. А ведь ночи стали такие холодные. Просто невтерпеж.

Керн подсел к нему.

— Зато я посидел в тюрьме, — сказал он, — и очень рад, что опять на воле. Вот как бывает в жизни!

Жандарм принес им хлеба и немного красного вина. Они поели и тут же на скамье заснули. В четыре утра их разбудили и доставили к границе. Было еще совсем темно. Вдоль дороги бледно мерцали поля, покрытые инеем.

У Фогта зуб на зуб не попадал. Керн снял с себя свитер.

— Вот, наденьте. Я не мерзну.

— Правда не мерзнете?

— Правда.

— Молоды потому что! — сказал Фогт. — В этом все дело. — Он натянул на себя свитер. — Верну его вам через два-три часа. Как только взойдет солнце.

Недалеко от Женевы они расстались. Фогт хотел пробраться через Лозанну в глубь Швейцарии. Находясь вблизи от границы, он не мог рассчитывать на тюрьму — его все время перебрасывали туда и обратно.

— Оставьте свитер себе, — сказал Керн.

— Ни в коем случае! Ведь это целое состояние!

— У меня есть второй. Подарок священника венской тюрьмы. Он лежит у меня в камере хранения в Женеве.

— Это правда?

— Конечно, правда. Синий свитер с красной каймой. Теперь поверили?

Фогт улыбнулся и достал из кармана тонкий томик стихов Гельдерлина.

— Возьмите взамен.

— Но ведь стихи нужны вам больше всех свитеров, — сказал Керн.

— Не беспокойтесь. Эту книжечку я знаю почти целиком наизусть.

Придя в центр Женевы, Керн два часа поспал в церкви и ровно в двенадцать был у главного почтамта. Он понимал, что Рут еще не могла приехать, но все-таки прождал до двух пополудни. Затем заглянул в адресный список Биндера. Ему снова повезло. Заработав к вечеру семнадцать франков, он пошел в полицию.

Была беспокойная субботняя ночь. К одиннадцати в участок доставили двух мертвецки пьяных мужчин. Они заблевали пол и затем принялись распевать песни. К часу ночи в камере было уже пять человек, в два привели Фогта.

— Прямо чертовщина какая-то, — меланхолически произнес он. — Но зато я опять встретил вас, и на том спасибо.

Через час за ними пришли. Ночь была холодна. Мигавшие в небе звезды сегодня казались особенно далекими. Ясный полумесяц походил на расплавленный металл.

Жандарм остановился.

— Здесь свернете направо, а затем…

— Знаю, — прервал его Керн. — Дорога мне знакома.

— Тогда всего хорошего.

Они пошли дальше через узкую полоску ничейной земли между обеими границами.

Вопреки ожиданиям в эту ночь их не отправили обратно, а привели в префектуру, сняли протокол и накормили. Через сутки их выслали в Швейцарию.

Стало ветрено и пасмурно. От усталости Фогт еле держался на ногах. Он почти не разговаривал и, казалось, впал в полное отчаяние. Удалившись на некоторое расстояние от границы, они заночевали в стоге сена. Фогт проспал до утра как убитый.

Проснувшись с восходом солнца, он даже не пошевельнулся, а только открыл глаза. Глядя на эту тощую, неподвижную фигуру в тонком плаще, на этот маленький остаток человека с широко открытыми и спокойными глазами, Керн почувствовал, как все внутри его переворачивается.

Они лежали на пологом склоне, откуда открывался вид на утренний город и озеро. Дым из труб поднимался вверх, смешиваясь со свежим воздухом, навевая представление о тепле, уюте, домашнем завтраке и теплой постели. Озеро, чуть волнуясь, подмигивало им тысячами глазков. Фогт смотрел молча на легкий плывущий туман, как бы вдыхаемый солнцем и растворяющийся в его лучах; сквозь клочья облаков медленно проступал сверкающий массив Монблана, словно светлые стены некоего высоченного гигантского небесного Иерусалима.

Около девяти часов они тронулись в путь и, войдя в Женеву, пошли вдоль озера. Через некоторое время Фогт остановился.

— Посмотрите-ка на это! — сказал он.

— На что?

Фогт указал на пышное, дворцового типа здание, расположенное в большом парке. Могучее строение светилось на солнце, как неприступный замок, как цитадель нерушимой, прочной, навек налаженной жизни. Великолепный парк переливался золотом и багрянцем осенней листвы. В просторном дворе выстроились вереницы автомобилей. Толпы веселых и довольных людей входили в здание и выходили из него.

— Чудесно! — сказал Керн. — Можно подумать, что там живет швейцарский кайзер.

— Разве вы не знаете, что это?

Керн отрицательно покачал головой.

— Это дворец Лиги наций, — сказал Фогт голосом, полным печали и иронии.

Керн удивленно взглянул на него.

Фогт кивнул в знак подтверждения.

— Вот место, где годами толкуют о нашей судьбе. Все никак не решатся — дать ли нам документы и снова сделать из нас людей или же не давать.

От автомобильной стоянки отъехал открытый «кадиллак» и бесшумно устремился к воротам. В нем сидело несколько элегантных молодых людей и очень хорошенькая девушка в норковой шубке. Они смеялись и, на ходу обменявшись приветствиями с пассажирами другой машины, договорились позавтракать в ресторане над озером.

— Да, — сказал Фогт немного погодя. — Теперь вы понимаете, почему все это так долго длится?

— Понимаю, — ответил Керн.

— Безнадежное дело, вам не кажется?

Керн пожал плечами:

— А куда им, собственно, торопиться?

Подошедший привратник подозрительно покосился на них:

— Вы ищете кого-нибудь?

— Нет, мы никого не ищем, — ответил Керн.

— Что же вам тогда надо?

Фогт поглядел на Керна. В его усталом взгляде мелькнуло подобие иронии.

— Ничего нам не надо, — сказал он привратнику. — Мы просто туристы. Обычные странники, бредущие по земле Божьей.

— Тогда уж лучше идите дальше, — сказал привратник, которому то и дело мерещились сумасшедшие анархисты.

— Да, — сказал Фогт. — Это, пожалуй, лучше.

На Рю де Монблан они разглядывали роскошные витрины. Перед ювелирным магазином Фогт остановился.

— Здесь я распрощаюсь с вами.

— Куда вы пойдете? — спросил Керн.

— Недалеко. Войду в этот магазин.

Керн уставился непонимающим взглядом на витрину. За зеркальным стеклом на сером бархате искрились бриллианты, рубины и изумруды.

— Думаю, здесь вам не повезет, — сказал он. — Ювелиры издавна славятся каменными сердцами. Может быть, потому, что постоянно возятся с камнями. Ничего они вам не дадут.

— А я ничего и не хочу от них. Просто украду что-нибудь.

— Что? — Керн недоверчиво посмотрел на Фогта. — Вы это серьезно? При нынешнем вашем состоянии вы далеко не убежите.

— Я и не стану бежать. Наоборот.

— Ничего не понимаю, — сказал Керн.

— Сейчас поймете. Я все точно взвесил. Для меня это единственный шанс перезимовать в тюрьме. За такую кражу мне дадут по крайней мере несколько месяцев. Другого выхода нет. Как видите, силы мои основательно подорваны. Еще две-три недели шатания через границу, и я готов. Вот почему…

— Но послушайте… — начал было Керн.

— Заранее знаю все, что вы скажете. — Вдруг лицо Фогта словно распалось на куски, точно оборвались какие-то скреплявшие его нити. — Я больше не могу… — пробормотал он. — Прощайте!

Керн понял, что удерживать его бессмысленно. Он пожал ослабевшую руку Фогта.

— Надеюсь, вы скоро поправитесь.

— И я надеюсь. Здесь довольно приличная тюрьма.

Фогт подождал, пока Керн не удалился на некоторое расстояние, затем вошел в магазин. Керн остановился на углу и, будто ожидая трамвая, следил за входной дверью. Вскоре из магазина выскочил молодой человек и опрометью побежал куда-то. Вскоре он вернулся с полицейским. Пусть он хоть теперь немного успокоится, подумал Керн и пошел дальше.

Оставив позади Вену, Штайнер нашел машину, довезшую его до границы. Показывать свой фальшивый паспорт австрийским таможенникам было рискованно. Поэтому перед самой границей он высадился из машины и остаток пути прошел пешком. Около десяти часов вечера он явился на таможню и доложил, что на рассвете был переброшен сюда из Швейцарии.

— Ладно, — сказал старый таможенник с бородкой а ля Франц Иосиф. — Знаем мы эти дела. Утром пойдете обратно. А пока что присядьте где-нибудь.

Штайнер уселся на скамье перед домиком таможни и закурил. Кругом было тихо и спокойно. Дежурный таможенник дремал. Изредка проезжали одиночные машины. Примерно через час вернулся чиновник с кайзеровской бородкой.

— Скажите, — обратился он к Штайнеру. — Вы — австриец?

Штайнер насторожился. Паспорт он на всякий случай зашил в шляпу.

— Странный вопрос, — спокойно ответил он. — Будь я австрийцем, то как же я мог бы быть эмигрантом?

Чиновник удивленно взглянул на него и хлопнул себя ладонью по лбу. Его серебристая бородка задрожала.

— А ведь верно, черт возьми. Иной раз забываешь самые простые вещи! А я, знаете, почему спросил? Подумал, если, мол, австриец, значит, вероятно, играет в тарок.

— Это я как раз умею. Научился еще на фронте — на войне. Одно время я служил в австрийской дивизии.

— Замечательно! Великолепно! — Кайзер Франц Иосиф похлопал Штайнера по плечу. — Тогда мы с вами почти земляки… Так как же? Сыграем партию?

— Конечно, сыграем.

Они вошли в помещение таможни. Через час Штайнер выиграл семь шиллингов. Он не прибегал к шулерским методам Фреда — играл честно. Но он был намного искуснее таможенников и просто не мог не выигрывать у них, особенно если шла хоть сколько-нибудь счастливая карта.

В одиннадцать они все вместе поужинали. Таможенники заявили, что это завтрак, поскольку их дежурство длилось до восьми утра. Завтрак был плотным и вкусным. Затем они продолжали играть.

Штайнеру часто выпадали козырные карты. Австрийская таможня сопротивлялась с мужеством отчаяния. В час ночи игроки называли друг друга по имени. В три — перешли на ты, а в четыре стали и вовсе фамильярными: словечки вроде «сукин сын», «скотина», «жопа» уже не считались оскорблением, но стихийным выражением удивления, восхищения или симпатии.

В пять часов старший таможенник заявил:

— Ребята, время вышло. Надо сейчас же переправить Иозефа через границу.

Все умолкли и уставились на деньги, лежавшие перед Штайнером. Наконец кайзер Франц Иосиф горестно развел руками.

— Что ж! Выиграл так выиграл! — сказал он тоном человека, примирившегося с горькой судьбой. — Выпотрошил нас начисто, а теперь упорхнешь себе, как осенняя ласточка. Душегуб ты этакий!

— Просто у меня были хорошие карты, — ответил Штайнер. — Чертовски хорошие карты.

— В том-то все и дело, — меланхолически произнес кайзер Франц Иосиф. — У тебя были хорошие карты. А завтра, глядишь, и нам попались бы хорошие. Но тебя-то уже здесь не будет. В этом есть какая-то несправедливость.

— Согласен. Но разве где-нибудь она есть? Скажите, братцы!

— Справедливость в карточной игре состоит в том, что проигравший пробует взять реванш. Ну а если снова проиграет, тогда уж, конечно, ничего не попишешь. А так, — кайзер Франц Иосиф поднял руки, словно изготовившись к хлопку, — чувствуешь какую-то неудовлетворенность…

— Послушайте, ребята, — сказал Штайнер. — Если дело стало только за этим!.. Вы перебросьте меня через границу сейчас, а завтра швейцарцы вытурят меня обратно… И тогда — пожалуйста, отыгрывайтесь!

Тут кайзер Франц Иосиф гулко хлопнул в ладоши.

— Вот именно! — облегченно простонал он. — Ведь мы-то сами не можем предложить тебе это, понимаешь или нет? Ведь мы — инстанция! Резаться с тобой в карты — сколько угодно! Это не запрещено. Но подстрекать тебя к повторному нарушению границы мы не имеем права. А вот если ты придешь сам — совсем другое дело!

— Приду, — сказал Штайнер. — Можете не сомневаться.

Он явился на швейцарский пограничный пост и доложил, что ночью хочет вернуться обратно в Австрию. Его не отвели в полицию, а оставили прямо на месте. Было воскресенье. Рядом с домиком таможни находился небольшой трактир. Во второй половине дня через границу прошло много машин, но после восьми все затихло.

В трактире сидело несколько таможенников, уволенных в отпуск. Сегодня они пришли проведать товарищей по службе и теперь играли в ясс. Штайнер оглянуться не успел, как уже держал в руках карты.

Швейцарцы играли великолепно, с каким-то железным спокойствием. К тому же им невероятно везло. К десяти часам они отняли у Штайнера восемь франков, к двенадцати ему удалось отыграть пять. Но к двум часам ночи, когда ресторация уже закрывалась, он проиграл в общей сложности тринадцать франков.

Швейцарцы поднесли ему несколько больших рюмок вишневой водки. Это пришлось весьма кстати — ночь была свежа, а ему предстояло перейти Рейн вброд.

На другом берегу он заметил чей-то силуэт, четко выделявшийся на фоне небосвода. Приблизившись, Штайнер узнал кайзера Франца Иосифа. Луна повисла над его головой, точно нимб святого.

Стуча зубами, Штайнер кое-как обтерся. Затем допил остаток вишневой настойки, которой его снабдили швейцарцы, оделся и подошел к одинокой фигуре.

— И где тебя черти носят? — приветствовал его Франц Иосиф. — Жду тебя с половины первого. Мы боялись, еще заблудишься. Потому я и стою здесь.

Штайнер рассмеялся:

— Меня задержали швейцарцы.

— Давай, пошли скорее! У нас остается всего два с половиной часа.

Сражение возобновилось. К пяти утра исход его оставался неясным. Австрийцам явно привалило счастье. Кайзер Франц Иосиф злобно швырнул свои карты на стол.

— Ведь надо же! В такую минуту, и вдруг все бросить!

Он надел шинель и опоясался ремнем.

— Пошли, Зепп! — сказал он Штайнеру. — Ничего не попишешь! Служба есть служба! Мы обязаны переправить тебя!

Они зашагали к границе. Франц Иосиф курил пряную «Виргинию»[52].

— Знаешь что? — сказал он немного погодя. — Мне кажется, сегодня ночью швейцарцы особенно бдительны. Ждут твоего возвращения. Как ты думаешь?

— Очень возможно, — ответил Штайнер.

— А что, если переправить тебя не сегодня, а завтра. Это гораздо разумнее. Тогда они решат, что ты пробрался в глубь Австрии, и будут менее внимательны.

— Совершенно точно.

Франц Иосиф остановился.

— Глянь-ка! Свет карманного фонарика! Заметил? Смотри! И там тоже! Видишь?

— Ясно вижу! — Штайнер ухмыльнулся. Он ничего не видел, но хорошо понимал, куда клонит старый таможенник.

Франц Иосиф почесал свою серебристую бородку и хитро подмигнул Штайнеру:

— Нет, брат, не просочиться тебе сегодня, как пить дать не просочиться! И спорить тут не о чем! Надо возвращаться назад, Зепп! Мне, конечно, очень жаль, но сегодня у них вся граница прямо-таки кишит жандармами. Остается только одно: выждать до завтра. Уж придется мне написать рапорт.

— Ладно.

Они просидели за картами до восьми утра. Штайнер проиграл восемнадцать шиллингов, но у него еще оставалось двадцать два. Франц Иосиф написал рапорт и передал Штайнера дневному наряду.

Новые таможенники оказались отъявленными формалистами. Они отвели Штайнера в полицейский участок, где он проспал весь день. Ровно в восемь сюда пришел кайзер Франц Иосиф и торжественно отвел Штайнера обратно на таможню.

После непродолжительного, но обильного ужина борьба началась заново. Через каждые два часа с дежурства возвращался новый таможенник и подменял одного из своих товарищей. Штайнер же бессменно просидел за столом до пяти утра. В ноль часов пятнадцать минут кайзер Франц Иосиф, войдя в азарт, спалил спичкой верхний завиток своей бороды. Почему-то ему показалось, будто в зубах у него сигарета, и он попытался зажечь ее. Но это был лишь обман зрения — в течение целого часа ему шли только пики и трефы. Это-то и довело его до исступления, и ему стало мерещиться всякое.

Штайнер буквально выпотрошил таможню. Особенно активное изъятие ее фондов произошло между тремя и пятью часами. Отчаявшийся Франц Иосиф решил вызвать подкрепление. Он позвонил в городок Букс тамошнему чемпиону по тароку. Чемпион примчался вихрем на мотоцикле. Но все было бесполезно. Штайнер заставил и его выложить все до последнего франка. Впервые Бог встал на сторону обездоленного, подумал Штайнер. Ему везло как никогда, и он жалел лишь о том, что не играет с миллионерами.

В пять часов была доиграна последняя партия. Штайнер выиграл всего сто шесть шиллингов.

Чемпион Букса, не попрощавшись, умчался на своем мотоцикле, а Штайнер в сопровождении кайзера Франца Иосифа направился к границе. На сей раз Франц Иосиф повел его другим путем.

— Пойдешь в этом направлении, — сказал он. — Когда рассветет, спрячешься. К вечеру можешь спокойно пойти на вокзал, ведь теперь ты при деньгах. И никогда не вздумай показываться у нас, бандит ты этакий! — добавил он замогильным голосом. — Иначе придется нам просить прибавки жалованья.

— Ладно, когда-нибудь позволю вам отыграться.

— Только не в тарок! Хватит с нас и этого! Разве что сыграем в шахматы или в прятки.

Штайнер пересек границу. Он подумал, не стоит ли пойти на швейцарскую таможню и потребовать отыгрыша. Но он знал, что там он опять проиграет. Он решил поехать в Муртен и попытаться разыскать Керна. Крюк был невелик — Муртен находился по пути в Париж.

Керн медленно шел к главному почтамту. В последние ночи он почти совсем не спал и чувствовал большую усталость. По его расчетам Рут должна была прибыть в Женеву дня три назад. Все это время он ничего не слышал о ней, а она ему не писала. Он терялся в догадках, придумывая тысячу разных причин, но теперь ему вдруг показалось — Рут вообще не приедет. Он ощущал какую-то странную опустошенность и машинально передвигал ноги. Уличный шум доносился откуда-то издалека, просачиваясь сквозь охватившую его глухую и бесформенную печаль.

Керн не сразу узнал знакомое синее пальто, но все-таки остановился. Просто еще одно синее пальто, подумал он, одно из сотен, сводивших меня с ума в течение целой недели! Он посмотрел в сторону, потом снова туда. Какой-то посыльный и толстая женщина, нагруженная пакетами, мешали смотреть. Он затаил дыхание и вдруг почувствовал дрожь. Синее пальто плясало перед его глазами среди красных лиц, шляп, велосипедов, пакетов, людей, мелькавших во всех направлениях. Он осторожно пошел дальше, словно двигался по канату и боялся в любую секунду сорваться. Даже когда Рут обернулась и он отчетливо увидел ее, мелькнула мысль о каком-то поразительном сходстве или галлюцинации. И лишь тогда, когда, узнав его, она изменилась в лице, он рванулся к ней.

— Рут! Ты здесь! Ты ждешь, а меня нет!

Он крепко обнял ее, чувствуя ответное объятие. Они вцепились друг в друга, словно стояли на узкой вершине горы, обдуваемые ураганным ветром, который вот-вот подхватит их и обрушит в пропасть. Они стояли в подъезде главного женевского почтамта, в самый разгар деловой сутолоки; люди протискивались мимо, толкали их, изумленно оборачивались и смеялись. Они ничего не замечали — здесь не было никого, кроме них. Увидев полицейского, Керн мгновенно пришел в себя и отпустил Рут.

— Уйдем скорее! — прошептал он. — На почту! А то еще что-нибудь случится.

Они растворились в толпе.

— Сюда! — Керн подвел Рут к очереди у окошка.

— Когда ты приехала? — спросил Керн. Никогда еще зал главного женевского почтамта не казался ему таким светлым.

— Сегодня утром.

— Тебя сначала отвезли в Базель? Или сразу сюда?

— Нет. Мне разрешили пожить три дня в Муртене. Вот я и приехала прямо в Женеву.

— Замечательно! Дали вид на жительство, подумать только! Тогда тебе вообще нечего бояться! А мне уже чудилось, будто ты мучаешься одна на границе. Рут, ты бледна и сильно похудела!

— Но зато я опять совсем здорова. Скажи, я очень подурнела?

— Напротив, похорошела! И даже очень! Всякий раз, когда я вижу тебя вновь, ты красивее, чем прежде! Ты голодна?

— Да, — сказала Рут. — Я изголодалась по всему: и по тебе, и по улицам, и по свежему воздуху, и по хорошему разговору.

— Тогда пойдем пообедаем. Есть тут небольшой ресторан, где подают свежую рыбу из озера. Как в Люцерне. — Керн сиял от счастья. — В Швейцарии так много озер!.. А где твой багаж?

— На вокзале, конечно! Ведь я уже старый, искушенный бродяга!

— Верно! И я горжусь тобою! Рут, тебе предстоит совершить свой первый нелегальный переход границы. Это нечто вроде экзамена на аттестат зрелости. Не боишься?

— Ни капельки.

— Да и бояться нечего. Границу я знаю как свои пять пальцев. Мне там знакомо буквально все. Я уже купил билеты. Позавчера, во Франции. Все подготовлено. Вокзал изучен досконально. Отсидимся с тобой в одном вполне безопасном кабачке, а оттуда в последнюю минуту пройдем прямо к поезду.

— Ты достал билеты? А откуда у тебя деньги? Ведь ты так много послал мне!

— Дойдя до полного отчаяния, я решился ограбить швейцарское духовенство. Шнырял по Базелю и Женеве, как заправский гангстер. Но вот теперь мне уже нельзя показываться здесь. Хотя бы в течение полугода.

Рут расхохоталась.

— И я привезла немного денег. Доктор Бер раздобыл их для меня в какой-то организации помощи беженцам.

Стоя вплотную друг к другу, они медленно подвигались к окошку. Керн сжимал опущенную руку Рут. Они говорили тихо, почти шепотом, стараясь казаться возможно более равнодушными и безучастными ко всему.

— Все-таки нам невероятно везет, — сказал Керн. — Ты приехала в Женеву не только с видом на жительство, но вдобавок еще и с деньгами! Почему же ты мне ни разу не написала? Не могла?

— Боялась! Думала — придешь на почту за письмами, а тебя схватят. Бер рассказал мне историю с Аммерсом. Он тоже считал, что писать не следует. А вообще-то я написала тебе много-много писем, Людвиг! Все время писала — без карандаша и бумаги. Разве ты этого не знаешь? — она вопросительно посмотрела на него.

Керн еще крепче сжал ей руку.

— Конечно, знаю… Ты уже сняла комнату?

— Не сняла. Прямо с поезда побежала сюда.

— Знаешь, Рут… — Керн запнулся на мгновение. — В последнее время я превратился в какого-то лунатика. Не хотел ничем рисковать. Вот и стал кочевать из одного государственного пансиона в другой. — Он заметил тревожный взгляд Рут. — Нет, не бойся, я не про тюрьму, а про таможни. Там можно отлично выспаться. А главное — там тепло. Когда наступают холода, в таможнях не жалеют дров, топят почем зря. Но все это к тебе не относится. Уж коль скоро у тебя есть вид на жительство — мы снимем для тебя роскошный номер в «Гранд отель Бельвю». Там живут представители Лиги наций. Министры и подобные им бесполезные людишки.

— Этого мы не сделаем. Я останусь с тобой. А если ты считаешь, что здесь опасно, то уйдем сегодня же ночью.

— Что вам угодно? — нетерпеливо спросил почтовый чиновник.

Они не заметили, как очутились у окошка.

— Марку в десять сантимов, — сказал Керн, мгновенно сообразив, где они.

Чиновник подал ему марку. Керн расплатился, и они направились к выходу.

— На что тебе эта марка? — спросила Рут.

— Не знаю. Купил ее просто так. Как увижу человека в форме, реагирую автоматически. — Керн разглядел марку. На ней был изображен Чертов водопад близ Сен-Готтарда. — Я мог бы послать Аммерсу анонимное издевательское письмо со всякими оскорблениями, — заявил он.

— Аммерс… — сказала Рут. — А тебе известно, что он лечится у Бера?

— Что?! Неужто правда? — Керн ошеломленно уставился на нее. — Ты еще скажи, что он жалуется на печень, и тогда я от радости сделаю сальто-мортале!

Рут расхохоталась. Хохот так разобрал ее, что она стала извиваться, точно ива на ветру.

— Да… именно на печень! Потому-то он и пошел к Беру! Ведь в Муртене Бер единственный специалист в этой области. Ты подумай, какие угрызения совести испытывает Аммерс — ведь он вынужден лечиться у еврейского врача!

— О Боже! Я дожил до истинно великой минуты! Однажды Штайнер сказал мне, что любовь и месть очень редко приходят к человеку одновременно. И вот я стою здесь, на ступеньках главного женевского почтамта, наслаждаясь и тем и другим — я люблю и я отмщен! Может быть, и Биндинг попал наконец в тюрьму или хотя бы сломал себе ногу!

— Или у него украли все деньги!

— Еще лучше! У тебя неплохие идеи, Рут!

Они спустились по ступенькам.

— Надо идти в самой гуще толпы, — сказал Керн. — Тогда едва ли что-нибудь случится.

— Мы сегодня ночью перейдем границу? — спросила Рут.

— Нет. Сначала тебе надо отдохнуть и отоспаться. Предстоит долгий путь.

— А ты? Разве тебе не надо выспаться? Ведь мы можем остановиться в одном из пансионов по списку Биндера. Вероятно, это не так уж опасно?

— Не знаю, — сказал Керн. — Думаю, ты права. Вообще, у самой границы все не так уж страшно. Я много раз кочевал туда и сюда. В худшем случае нас приведут на таможню. Но даже если бы тут было не совсем безопасно, все равно — вечером я бы, пожалуй, ни за что не ушел без тебя. Правда, днем среди оживленной городской толпы не так уж трудно быть твердым в своих намерениях… Но вот вечером, когда темно, все становится иным… Впрочем, к чему эти разговоры? Ты снова со мной, и как же это я добровольно уйду от тебя! Это просто немыслимо!

— Да я и не осталась бы здесь одна, — сказала Рут.

Глава 16

Керну и Рут удалось незаметно перейти границу. В Бельгарде они сели в поезд, прибыли вечером в Париж и, выйдя из вокзала, не знали, куда бы податься.

— Не робей, Рут! — сказал Керн. — Найдем какой-нибудь небольшой отель. Сегодня уже поздно искать что-нибудь другое, а завтра видно будет.

Рут кивнула. Ночной переход границы и поездка в поезде порядком утомили ее.

— Пойдем в какой-нибудь отель.

В одной из боковых улиц они увидели красную стеклянную вывеску: «Отель «Гавана»». Надпись вспыхивала и гасла. Керн вошел внутрь и спросил, сколько стоит номер.

— На всю ночь? — спросил портье.

— Разумеется, — удивленно ответил Керн.

— Двадцать пять франков.

— За двоих? — спросил Керн.

— Разумеется, — в свою очередь, удивился портье.

Керн пошел за Рут. Портье мельком взглянул на парочку и подал Керну регистрационный бланк. Заметив нерешительность Керна, он улыбнулся и сказал:

— Это не так важно, пишите что угодно.

Керн облегченно вздохнул и зарегистрировался как Людвиг Оппенгейм.

— Вот и хорошо! — сказал портье. — Двадцать пять франков.

Керн заплатил. Мальчик-посыльный повел их наверх. Комната оказалась небольшой, чистенькой и даже не лишенной некоторого уюта. Обстановка состояла из большой удобной кровати, двух умывальников и кресла. Шкафа не было.

— Обойдемся без шкафа, — сказал Керн и подошел к окну. — Вот мы и в Париже, Рут.

— Да, — ответила она и улыбнулась. — Как все это быстро получилось.

— Насчет регистрации здесь, кажется, не очень-то строго. Ты слышала, как я говорил по-французски с портье? Я понял каждое слово.

— Ты был неподражаем! — сказала Рут. — Я бы онемела от страха.

— А ведь ты говоришь по-французски куда лучше меня. Просто я нахальнее, вот и все! А теперь пойдем куда-нибудь поесть. Любой город перестает казаться враждебным, как только ты в нем поел и попил.

Они зашли в небольшое, ярко освещенное бистро, находившееся неподалеку. Зал сверкал зеркалами. Пахло древесной стружкой и анисом. За шесть франков им подали полный ужин и графин красного вина в придачу. Несмотря на дешевизну, вино оказалось отличным. Весь день они почти ничего не ели. Вино ударило им в голову, и, разомлев от усталости, они вскоре вернулись в отель.

В вестибюле у стола регистрации стояла девушка в меховой шубке и слегка подвыпивший мужчина. Они разговаривали с портье. Девушка, хорошенькая и искусно накрашенная, окинула Рут презрительным взглядом. Ее спутник, куривший сигару, не посторонился, когда Керн попросил ключ.

— Кажется, здесь довольно шикарно, — сказал Керн, когда они поднимались по лестнице. — Ты заметила, какая на ней шубка?

— Заметила, Людвиг. — Рут снисходительно улыбнулась. — Самая обыкновенная имитация. Кошачий мех. Такая шубка стоит не намного дороже добротного суконного пальто.

— Никогда бы не подумал. Решил, что это настоящая норка.

Керн повернул выключатель. Рут бросила на пол сумку и пальто, обняла его и прижалась щекой к щеке.

— Я очень устала, — сказала она, — устала, и счастлива, и немного боюсь. Но усталость перевешивает все остальное. Помоги мне и уложи в постель.

— Да…

Они улеглись рядом в темноте. Рут положила голову на его плечо и, вздохнув глубоко, как ребенок, сразу уснула. Некоторое время Керн лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к ее дыханию. Потом он тоже заснул.

Что-то разбудило его. Он мгновенно привстал и насторожился. Из вестибюля доносился шум. Его сердце замерло. Полиция, решил он. Соскочив с постели, подбежал к двери, приоткрыл ее и выглянул в коридор. Внизу бранился какой-то мужчина. В ответ раздавался разъяренный и визгливый женский голос. Немного спустя в коридоре появился портье.

— Что случилось? — взволнованно спросил Керн через дверную щель.

Портье лениво и изумленно посмотрел на него:

— Ничего не случилось. Просто пьяный. Не хочет заплатить своей даме.

— И все?

— Конечно, все! Это бывает. А вам разве больше нечем заняться?

Портье открыл дверь смежной комнаты и впустил туда поднявшихся снизу мужчину с черными как смоль усами и пышную блондинку. Керн закрыл дверь и ощупью пробрался к кровати. Ударившись о край и невольно выбросив вперед руку, он ощутил под ладонью грудь Рут. Как в Праге, подумал он, и теплая волна захлестнула его. Рут вздрогнула, привстала на локтях и прошептала сдавленным и испуганным, словно чужим голосом:

— Что?.. Что такое?.. Боже мой… — Голос оборвался. Керн слышал ее судорожное дыхание.

— Это я, Рут, — сказал он и лег в постель. — Я тебя напугал.

— Ах вот что… — пробормотала она, соскользнула с локтя на спину и тут же опять погрузилась в сон, прижавшись разгоряченной щекой к его плечу. Вот до чего они тебя довели, с горечью подумал он. Тогда, в Праге, ты тихо спросила: «Кто там?» А теперь пугаешься, дрожишь…

— Разденься совсем! — послышался через стенку сальный мужской голос. — Мне интересно посмотреть твою толстую задницу.

Женщина расхохоталась:

— Да, у меня есть что показать!

Керн понял, куда они попали, — в так называемый «отель на час». Он осторожно повернул голову к Рут. Кажется, она ничего не слышала.

— Рут, — сказал он почти беззвучно, — ты мой любимый, мой маленький и усталый пони… спи и не просыпайся. То, что там за стеной, не имеет к нам никакого отношения. Я люблю тебя, и ты любишь меня, и мы здесь совсем одни…

— Черт побери! — Через стенку донесся звук шлепка. — Вот это называется класс! Прямо каменная!

— Ох!.. Ну и боров же ты! Просто взбесившийся боров!

— А ты думала!.. Не из картона же я!

— Нас здесь нет, — шептал Керн. — Рут, мы с тобою совсем не здесь, а лежим на лугу, и светит солнце, и вокруг цветут ромашки, и подорожники, и мак, и где-то кукует кукушка, и пестрые бабочки кружатся над твоим лицом…

— А теперь повернись! И не гаси свет! — не унимался сальный голос за стеной.

— Ах ты вот чего захотел?.. Ну, знаешь… — Женщина залилась смехом.

— Мы с тобой в маленьком крестьянском домике, — шептал Керн. — Наступил вечер, мы поужинали простоквашей и свежим хлебом. Сумерки овевают наши лица, кругом тишина, мы ждем ночи, мы спокойны и знаем, что любим друг друга…

За стеной поднялась возня, слышались скрип кровати и нечленораздельные возгласы.

— Я положил голову на твои колени, и ты гладишь меня по волосам. Ты ничего больше не боишься, у тебя есть паспорт, и все полицейские козыряют нам, и кругом тишина, мы ждем ночи, мы спокойны и знаем, что любим друг друга… я…

Снова шаги в коридоре. Щелкнул замок в смежной комнате с другой стороны.

— Благодарю вас, — сказал портье. — Большое спасибо.

— Что ты мне подаришь, котик? — спросил равнодушный, скучающий голос.

— Много у меня нет, — ответил мужчина. — Ну, скажем, пятьдесят…

— Ты что — спятил? Меньше чем за сотню ни одной пуговки не расстегну.

— Но, послушай, дитя мое… — Голос перешел в какой-то гортанный шепот.

— У нас каникулы, и мы у моря, — тихо и настойчиво продолжал Керн. — Ты выкупалась и заснула на горячем песке. Море голубое, а на горизонте виден белый парус. Кричат чайки, и дует ветерок…

Что-то ударилось о стенку. Рут вздрогнула.

— Что такое? — спросила она сквозь сон.

— Ничего, ничего! Спи, Рут.

— Ты со мной, Людвиг?

— Я всегда с тобой и люблю тебя.

— Люби меня, пожалуйста…

Она опять заснула.

— Ты у меня и я у тебя, и нет нам дела до всей этой грязи, по которой они нас гонят, — шептал Керн на фоне грязного шума этого дома свиданий. — Мы одни, мы молоды, и наш сон чист… Слышишь, Рут, любимый пони, прибежавший ко мне с просторных, цветущих полей любви…

Керн вышел из Комитета помощи беженцам. В сущности, он знал заранее все, что ему там сказали. О получении вида на жительство не могло быть и речи, а пособия выдавались лишь в самых крайних случаях. Что же до права работать, то, независимо от наличия или отсутствия вида на жительство, такое право за беженцами, естественно, не признавалось. Все это не так уж сильно огорчило Керна — во всех странах было одно и то же. И все-таки, несмотря ни на что, тысячи эмигрантов продолжали жить, хотя по всем этим законам они уже давным-давно должны были бы умереть с голоду.

Он немного постоял в приемной, где теснился народ. Керн внимательно разглядел всех подряд. Затем подошел к мужчине, сидевшему в стороне и казавшемуся спокойнее и увереннее остальных.

— Простите, пожалуйста, — обратился к нему Керн. — Мне хотелось бы спросить вас кое о чем. Не скажете ли, где здесь можно пожить без регистрации? Я только вчера приехал в Париж.

— Деньги у вас есть? — спросил мужчина, ничуть не удивившись.

— Немного.

— Вы можете платить за комнату по шесть франков в сутки?

— Пока могу.

— Тогда отправляйтесь в отель «Верден» на улице Тюренн. Скажете хозяйке, что вы от меня. Меня зовут Классман. Доктор Классман, — добавил он с мрачной усмешкой.

— А как там насчет полиции? Надежно?

— Нынче ничего надежного нет. Просто на вас заполняют регистрационный бланк без проставления даты. Бланк в полицию не сдают. В случае проверки хозяйка скажет, что вы приехали как раз в этот день и что завтра она отнесет бланк в участок. Понимаете? Главное, чтобы вас не сцапали. Для этого там имеется первоклассный подземный ход. Сами увидите. «Верден» не отель в собственном смысле слова, а нечто такое, что Господь Бог в благостном и мудром предвидении своем создал специально для эмигрантов. Еще пятьдесят лет назад! Вы уже прочитали свою газету?

— Прочитал.

— Тогда давайте ее сюда, и будем в расчете.

— Хорошо. Очень вам обязан.

Керн пошел к Рут, ожидавшей его в кафе на углу. Перед ней лежали план города и французская грамматика.

— Вот что я успела купить, — сказала она. — Очень дешево. У букиниста. Мне кажется, для окончательного завоевания Парижа нам необходимо именно это оружие.

— Верно. Сразу же воспользуемся планом. Посмотри-ка, где находится рю де Тюренн.

Отель «Верден» был древним и ветхим строением, с которого давно уже обвалились крупные куски лепных карнизов. За узкой входной дверью находилась швейцарская, где сидела хозяйка, худощавая женщина в черном платье.

Заикаясь, с трудом выговаривая французские слова, Керн изложил свою просьбу. Хозяйка смерила обоих взглядом с головы до ног. У нее были черные и блестящие птичьи глазки.

— С пансионом или без? — коротко спросила она.

— Сколько стоит пансион?

— Двадцать франков за человека в сутки. Трехразовое питание. Завтрак подается в номер, обедать и ужинать в столовой.

— Я думаю, на первые сутки возьмем с пансионом, — обратился Керн к Рут по-немецки. — Потом можно будет отказаться. Главное — устроиться здесь.

Рут кивнула.

— Значит, с пансионом, — сказал Керн хозяйке. — Будет ли разница в цене, если мы снимем вдвоем одну комнату?

Хозяйка отрицательно покачала головой.

— Двойные номера все заняты. У вас 141 и 142. — Она бросила на стол два ключа. — Платить будете каждый день. За сутки вперед.

— Хорошо.

Керн заполнил регистрационные бланки, не проставив даты. Затем расплатился и взял ключи. На ключах болтались непомерно большие деревяшки, на которых были выжжены номера.

Обе комнаты — узкие однокоечные номера — располагались рядом и выходили окнами во двор. В сравнении с ними номер в отеле свиданий «Гавана» казался королевской спальней.

Керн осмотрелся.

— Настоящие эмигрантские закутки, — сказал он. — Приятного в них, конечно, мало, и все-таки по-своему они уютны. Они как бы обещают не более того, что могут выполнить. Тебе не кажется?

— По-моему, все чудесно! — ответила Рут. — У каждого своя комната, своя кровать. А в Праге помнишь, как было? Ютились в одной каморке втроем, а то и вчетвером.

— Верно, это я совсем позабыл. Но мне вспоминается квартира Нойманов в Цюрихе.

Рут рассмеялась.

— А мне сарай, в котором мы промокли до нитки.

— Ты рассуждаешь лучше меня. Но ты ведь понимаешь и мои рассуждения, правда?

— Конечно, — сказала Рут, — но они ложны и огорчают меня. Знаешь что? Давай купим шелковой бумаги и сделаем из нее роскошные абажуры. Будем изучать за этим столом французский язык и смотреть на кусочек неба — вон там, над крышей. Будем спать в этих кроватях, считая их лучшими на свете. Проснувшись, будем подходить к окну, и тогда даже этот грязный двор покажется нам полным романтики, ибо это парижский двор.

— Хорошо! — сказал Керн. — А теперь идем в столовую и отведаем французских блюд. Говорят, что и они лучшие в мире!

Столовая отеля «Верден» помещалась в подвале. Поэтому постояльцы называли ее «катакомбой». Чтобы проникнуть в нее, приходилось проделывать длинный и сложный путь по лестницам, коридорам и каким-то странным, десятилетиями непроветриваемым и кишевшим молью комнатам, где воздух был неподвижен, как стоячая вода в болотистом пруду. Столовая оказалась довольно просторной — она обслуживала также и жильцов соседнего отеля «Энтернасьональ», принадлежавшего сестре хозяйки «Вердена».

Эта общая столовая была своего рода центром обоих полуразвалившихся отелей. Для эмигрантов она играла ту же роль, что и катакомбы для христиан в Древнем Риме. Если в «Энтернасьонале» неожиданно появлялась полиция, все уходили через столовую в «Верден». И наоборот. Общий подвал был спасением для всех.

Дойдя до дверей, Керн и Рут не сразу решились войти. Несмотря на полдень, в столовой горело электричество — окон здесь не было. В этот час электрический свет казался каким-то болезненным и потерянным, словно в столовой был оставлен и позабыт кусок вчерашнего вечера.

— Гляди, вот Марилл! — сказал Керн.

— Где?

— Напротив, около лампы! Подумать только! Сразу встретил знакомого!

Марилл тоже заметил их. Не веря своим глазам, он поправил очки на носу. Затем встал, подошел и крепко пожал им руки.

— Дети, вы в Париже! Возможно ли это! Как это вы попали в старый «Верден»?

— Нас сюда направил доктор Классман.

— Классман! Ну, тогда понятно! Что ж, не жалейте! «Верден» — отличное место. Вы на полном пансионе?

— Да, но только на одни сутки.

— Правильно сделали. С завтрашнего дня платите только за комнату, а еду покупайте сами. Получится намного дешевле! Время от времени обедайте здесь, чтобы не портить отношения с хозяйкой. Очень хорошо, что вы исчезли из Вены. Там что ни день — то все хуже и хуже!

— А как здесь?

— Здесь? Что сказать вам, мой мальчик? В Австрии, Чехословакии и Швейцарии эмигранты вели маневренную войну, а Париж — это театр позиционной войны. Самый что ни на есть передний край. Все эмиграционные волны докатывались сюда. Видите там мужчину с пышной черной шевелюрой? Итальянец. Через два стула от него — испанец. Еще дальше — поляк и два армянина. Рядом с ними четыре немца. Париж — последняя надежда, последняя судьба для каждого из них. — Он взглянул на часы. — Пойдемте, дети! Скоро два. Если хотите поесть — надо поторопиться. Насчет еды французы весьма точный народ. После двух не получите ничего.

Они сели за столик Марилла.

— Если будете питаться здесь, рекомендую пользоваться услугами вот этой толстушки, — сказал Марилл. — Она уроженка Эльзаса и зовут ее Ивонна. Не знаю, как ей это удается, но у нее порции всегда побольше, чем у других подавальщиц.

Ивонна поставила перед ними тарелки с супом и ухмыльнулась.

— Деньги у вас есть, ребята? — спросил Марилл.

— Недели на две хватит, — ответил Керн.

Марилл одобрительно кивнул:

— Это неплохо. Вы уже подумали, что делать дальше?

— Еще не успели. Только вчера прибыли. А на что живут все эти люди?

— Справедливый вопрос, Керн. Начнем с меня. Я кормлюсь статьями, которые пишу для нескольких эмигрантских газет. Редакторы печатают их, потому что я был депутатом рейхстага. У всех русских имеются нансеновские паспорта и удостоверения на право трудиться. Они были первой эмигрантской волной. Приехали двадцать лет назад. Работают кельнерами, поварами, массажистами, портье, сапожниками, шоферами и тому подобное. Итальянцы в большинстве своем так же устроены. У нас, немцев, отчасти еще сохранились действительные паспорта; а вот разрешение работать получили считанные единицы. У некоторых осталось немного денег, которые расходуются крайне экономно. Но у большинства никаких средств к существованию нет. Работают нелегально за еду и жалкие гроши. Продают остатки своего скарба. Вон там напротив сидит адвокат. Он занимается переводами и перепечаткой на машинке. Молодой человек рядом с ним приводит в ночные клубы богатых немцев. За это ему платят определенный процент. Актриса, сидящая напротив него, перебивается графологией и астрологией. Кое-кто дает уроки иностранных языков. Другие преподают гимнастику. Несколько человек ежедневно с рассветом отправляются на рынки — там они перетаскивают корзины с продовольствием. Иные живут исключительно на пособия, выдаваемые Организацией помощи беженцам. Один торгует, другой побирается… А то бывает и так: вдруг пропадает человек, и больше его нигде не видно. Вы уже заходили в Организацию помощи беженцам?

— Да, — сказал Керн. — Заходил туда сегодня утром.

— Вам что-нибудь дали?

— Ничего.

— Не беда! Надо пойти туда снова. Рут пусть заглянет в еврейскую помощь, вы — в смешанную; мне же надлежит обращаться в арийскую. — Марилл рассмеялся. — Как видите, и нищета имеет свою бюрократию. Вас внесли в списки?

— Нет еще.

— Добейтесь этого завтра же! Классман вам поможет. В таких делах он настоящий эксперт и, по-моему, мог бы даже попытаться раздобыть для Рут вид на жительство. Ведь у нее есть паспорт?

— Паспорт у нее есть, — сказал Керн. — Но он уже истек, и ей пришлось перейти границу нелегально.

— Не имеет значения! Паспорт есть паспорт, и он ценится на вес золота! Классман вам все растолкует.

Ивонна принесла миску картофеля и блюдо с тремя кусками телятины. Керн приветливо улыбнулся ей. Кельнерша ответила ему широкой, доброй ухмылкой.

— Видали! — сказал Марилл. — Вот какова Ивонна! Каждому полагается по одному куску мяса. А она принесла три порции на двоих.

— Большое вам спасибо, Ивонна! — сказала Рут.

Ивонна ухмыльнулась еще шире и, грузно переваливаясь с ноги на ногу, удалилась.

— Вид на жительство для Рут! — сказал Керн. — Вот было бы здорово! Ей, кажется, везет на этот счет! В Швейцарии ей разрешили пожить легально целых три дня!

— Скажите, Рут, вы перестали заниматься химией? — спросил Марилл.

— Да. То есть и да и нет. Пока перестала.

Марилл понимающе кивнул.

— Хорошо сделали. — Он указал на молодого человека, сидевшего у окна с раскрытой книгой. — Вот уже два года, как этот юноша моет посуду в одном ночном клубе. Когда-то он учился в немецком университете. Две недели назад защитился на доктора, но выяснилось, что здесь, во Франции, ему нигде работать нельзя. Есть надежда устроиться в Канштадте. Теперь он изучает английский, чтобы со временем защитить свою диссертацию в Англии и отправиться в Южную Африку. Как видите, и такое случается. Это вас утешает?

— Да.

— А вас, Керн?

— Меня все утешает. Между прочим, как ведет себя парижская полиция?

— Работает довольно вяло. Конечно, надо быть начеку, но ничего похожего на Швейцарию здесь нет.

— Вот это самое большое утешение! — сказал Керн.

На следующее утро Керн пошел с Классманом в Бюро помощи беженцам, чтобы зарегистрироваться. Оттуда они направились в префектуру.

— Нет ни малейшего смысла заявлять о своем прибытии, — сказал Классман. — Вас немедленно вышлют. Но вам будет интересно посмотреть, что там творится. Бояться незачем: наряду с церквами и музеями здания полицейских управлений — самые безопасные места для эмигрантов.

— Это верно! — ответил Керн. — Правда, о музеях я как-то еще не думал.

Префектура представляла собой могучий комплекс строений, окаймлявших большой двор. Миновав несколько арок и войдя в парадное, Классман и Керн очутились в обширном помещении, напоминавшем вокзальный перрон. Вдоль стен тянулся ряд окошек, за которыми сидели служащие. В середине зала стояли скамьи без спинок. Несколько сот человек сидели или стояли в длинных очередях к окошкам.

— Этот зал для избранных, — заявил Классман, — почти что рай. Все они имеют вид на жительство, который необходимо продлить.

Керн сразу почувствовал царившую здесь атмосферу подавленности и тревоги.

— И это вы называете раем? — спросил он.

— Именно так. Посмотрите сами!

Классман показал на женщину, отошедшую от ближайшего к ним окошка. С выражением какого-то дикого восторга она разглядывала бумажку, на которой сотрудница префектуры поставила новый штамп. Затем подбежала к группе ожидающих.

— На четыре недели! — сдавленным голосом проговорила она. — Продлили на целый месяц!

Классман и Керн переглянулись.

— Месяц… в наше время это уже почти целая жизнь, не правда ли? — сказал Классман.

Керн кивнул.

Теперь у окошка стоял какой-то старик.

— Так что же мне делать? — спросил он расстроенным голосом.

Чиновник скороговоркой начал объяснять ему что-то. Старик внимательно выслушал ответ.

— Понимаю вас. Но что же мне все-таки делать? — снова спросил он.

Чиновник повторил свое объяснение.

— Следующий, — сказал он затем и взял документы, протянутые через голову старика кем-то другим.

Старик обернулся к человеку, стоявшему за ним.

— Ведь я еще не кончил разговор! — сказал он. — Я так и не знаю, что мне делать. Куда же мне обратиться? — вновь обратился он к чиновнику.

Тот что-то пробурчал, продолжая читать документы. Старик держался за дощечку у окошка, как потерпевший кораблекрушение за обломок мачты.

— Как же мне быть, если вы не продлите мой вид на жительство? — еще раз спросил он.

Чиновник больше не обращал на него внимания. Старик повернулся к очереди.

— Что же мне теперь делать?

Перед ним была стена каменных, озабоченных, затравленных лиц. Ему ничего не ответили. Но вместе с тем никто не пытался оттеснить его. Один за другим люди просовывали свои документы в окошко, и каждый старался не задеть старика.

Он опять заговорил с чиновником.

— Но ведь должен же кто-нибудь сказать, как мне быть! — тихо повторял он снова и снова. Он уже только шептал, и в глазах его застыл испуг. Его руки, изборожденные вздувшимися венами, все еще цеплялись за маленькую подставку у окошка. Теперь он пригнулся, и бумаги, протягиваемые над его головой, шелестели, как волны. Наконец он умолк и, словно мгновенно обессилев, отпустил дощечку и отошел от окошка. Большие кисти рук свисали, точно подвешенные к двум канатам. Казалось, и кисти, и руки уже не принадлежат ему и случайно привязаны к плечам. Казалось, его голова, наклоненная вперед, стала безглазой и он не видит ничего. И пока он так стоял, совершенно потерянный, Керн заметил у окошка еще одно лицо, застывшее в отчаянии. Затем последовала недолгая торопливая жестикуляция, и опять эта страшная, безутешная неподвижность взгляда, это как бы слепое заглядывание в самого себя — не осталось ли хоть тени надежды на спасение?

— И вот это называется рай? — опять спросил Керн.

— Да, — ответил Классман. — Это еще рай. Конечно, кое-кому отказывают, но все же многим дают продление…

Они прошли через три коридора и попали в помещение, напоминавшее уже не вокзальный перрон, а какой-нибудь зал ожидания четвертого класса. Здесь было форменное смешение народов. Скамеек явно не хватало. Люди стояли или сидели на полу. Керн заметил полную смуглую женщину, усевшуюся в углу, точно наседка на яйцах. У нее было правильное, неподвижное лицо, волосы, расчесанные на пробор и заплетенные в косички, окаймляли голову. Вокруг нее играло несколько детей. Самого маленького она держала на руках и кормила грудью. Женщина сидела непринужденно, с каким-то своеобразным достоинством здорового животного. Среди всей этой сутолоки и шума она как бы отстаивала непреложное право любой матери заботиться о своем потомстве, несмотря ни на что. Ребятишки сновали вокруг ее колен и спины, словно вокруг памятника. Около нее стояла группа евреев в черных кафтанах, с пейсами и жидкими седыми бородками. Они стояли и ждали с выражением такой беспредельной покорности, будто прождали уже сотни лет и знали — предстоит ждать еще столько же. На скамье у стены сидела беременная женщина. Рядом с ней — какой-то мужчина, нервно потиравший руки. Тут же седой старец тихо убеждал в чем-то какую-то плачущую женщину. У другой стены устроился угреватый молодой человек; он непрерывно курил и воровато поглядывал на сидевшую напротив красивую, элегантную женщину, то и дело натягивавшую и снимавшую свои перчатки. Около них примостился горбатый эмигрант; он записывал что-то в блокнот. Несколько румын шипели, как паровые котлы. Какой-то мужчина рассматривал фотографии, прятал их в карманы, доставал вновь, опять разглядывал и опять прятал. Толстая женщина читала итальянскую газету. С ней рядом сидела молодая девушка, безучастная ко всему и безраздельно погруженная в свою печаль.

— Все эти люди подали заявление на право проживания во Франции или же намерены подать такое заявление, — сказал Классман.

— А какие у них документы?

— У большинства еще есть действительные или недействительные, то есть непродлённые паспорта. Во всяком случае, въехали они сюда легально — по французским визам.

— Значит, это еще не самое страшное?

— Нет, не самое страшное, — сказал Классман.

Керн заметил, что помимо чиновников в форме за окошками сидели хорошенькие, нарядно одетые девушки; на большинстве были светлые блузки с нарукавниками из черного сатина. Как странно, подумал Керн, эти девушки хотят предохранить свои блузки от малейшего загрязнения, в то время как перед ними толпятся сотни людей, чья жизнь уже совсем потонула в грязи.

— В последние недели в префектуре стало особенно тяжело, — сказал Классман. — Всякий раз, когда в Германии что-то происходит и соседние страны охватывает нервозность, все шишки валятся в первую очередь на эмигрантов. И для той и для другой стороны они козлы отпущения.

У одного окошка Керн заметил мужчину с приятным, одухотворенным лицом. Его бумаги были, судя по всему, в порядке. Девушка за окошком взяла их и, задав несколько вопросов, принялась писать. Мужчина застыл в неподвижном ожидании, и вдруг его лоб покрылся испариной. Большое помещение не отапливалось, а на просителе был тонкий летний костюм; но пот выступал у него из всех пор, лицо стало мокрым и блестящим, светлые капли стекали по лбу и щекам. Он стоял не шевелясь, положив руки на подставку у окошка, с предупредительным и даже униженным выражением лица, готовый отвечать на вопросы. И хотя его ходатайство было удовлетворено тут же при нем, он казался воплощением смертельного страха, будто его поджаривали на каком-то невидимом вертеле бессердечия. Если бы он кричал, жаловался или клянчил, это было бы еще не так страшно, подумал Керн. Но он держался вежливо, достойно и собранно, и только пот, выступавший из пор, захлестнул и подавил его волю, и казалось — человек тонет в самом себе. То был первородный, неодолимый страх, прорвавший все внутренние плотины человеческого достоинства.

Девушка подала мужчине оформленный документ, сказав при этом несколько приветливых слов. Он поблагодарил на безукоризненном французском языке и быстро отошел от окошка. Дойдя до дверей, он развернул бумагу — видимо, ему не терпелось узнать, что в ней проставлено. И хотя он увидел всего лишь синеватый штамп и несколько дат, ему показалось, что в голый и мрачный зал префектуры внезапно ворвался светлый май и оглушительно защелкали тысячи соловьев свободы.

— Не уйти ли нам отсюда? — спросил Керн.

— Что — насмотрелись достаточно?

— Вполне.

Они пошли было к выходу, но группа убого одетых евреев, похожих на стаю общипанных голодных галок, преградила им дорогу.

— Пожалуйста… помогать… — Старший выступил вперед, сопровождая слова широкими, словно падающими жестами, полными мольбы и унижения. — Мы не говорить… на французского… Помогать… пожалуйста, человек…

— Человек, человек… — хором подхватили остальные. В воздухе затрепетали просторные черные рукава. — Человек… человек…

Казалось, они знают только это немецкое слово, ибо повторяли его непрерывно, прикладывая желтые тонкие пальцы ко лбу, глазам, сердцу. Снова и снова мягкими и настойчивыми, почти льстивыми голосами они твердили нараспев:

— Человек… человек… — и только старший добавил: — Мы тоже… человек…

— Вы говорите на языке идиш? — спросил Классман.

— Нет, — ответил Керн. — Не знаю ни слова.

— А эти евреи знают только идиш. Изо дня в день они приходят сюда, но не могут ни с кем объясняться. Все ищут толмача.

— Идиш, идиш! — закивал головой старший.

— Человек… человек… — раскачиваясь, гудел хор евреев. У всех были возбужденные, выразительные лица.

— Помогать… помогать… — старший указал на окошки, — не можем… говорить… только… человек, человек…

— Идиш не понимаю, не знаю, — с сожалением сказал Классман.

Галки обступили Керна.

— Идиш? Идиш? Человек…

Керн отрицательно покачал головой. Трепетание одежд прекратилось. Движения замерли. Старший вытянул шею и спросил в последний раз:

— Нет?.. — Его лицо стало совершенно безжизненным.

Керн снова покачал головой.

— Ах!.. — Старый еврей поднес ладони к груди и сомкнул кончики пальцев, будто хотел прикрыть сердце маленькой крышей. Он постоял так с минуту, слегка подавшись вперед, точно прислушивался к чьему-то далекому зову. Затем поклонился и медленно опустил руки.

Керн и Классман вышли из зала. В конце коридора они услышали бравурную музыку, доносившуюся сверху. Звуки гулко отдались на маршах каменной лестницы. Гремел лихой военный марш. Ликовали трубы, призывно звучали фанфары.

— Что это? — удивился Керн.

— Радио. На верхнем этаже расположены комнаты отдыха для полицейских. В полдень у них всегда концерт.

Музыка буйно неслась вниз по лестнице, словно горный поток; звуки накапливались в коридоре и водопадом прорывались сквозь широкие двери. Они обволакивали и захлестывали маленькую одинокую фигуру, темную и бесцветную, примостившуюся на нижней ступеньке и похожую на неодушевленный сгусток какой-то черной массы. Это был тот самый старик, который с таким трудом оторвался от безжалостного окошка. Потерянный и поникший, вобрав плечи, он сидел на краю ступеньки с поджатыми коленями и блуждающим, безутешным взглядом. Казалось, ему уже не подняться… А над его головой бурлила и плясала музыка, переливаясь пестрыми, яркими каскадами звуков, могучая, жестокая и безудержная, как сама жизнь.

— Пойдемте, — сказал Классман, когда они вышли на улицу, — выпьем по чашке кофе.

Они уселись за бамбуковым столиком на тротуаре перед небольшим бистро. Выпив горький черный кофе, Керн почувствовал облегчение.

— Так что же тогда считать пределом горя? — спросил он.

— Судьбы тех, кто остался совсем одиноким и умирает с голоду, — ответил Классман. — Тюрьмы. Ночи на станциях метро. Сон на лесах строящихся домов или под мостами Сены.

Керн смотрел на людской поток, непрерывно двигавшийся мимо столиков. Какая-то девушка с большой картонкой улыбнулась ему на ходу. Пройдя несколько шагов, она повернулась и посмотрела на него.

— Сколько вам лет? — спросил Классман.

— Двадцать один год. Скоро будет двадцать два.

— Так и думал. — Классман помешал ложечкой кофе. — Моему сыну столько же.

— Он тоже здесь?

— Нет, — сказал Классман. — В Германии.

Керн поднял глаза.

— Это плохо. Этого я не понимаю.

— Ему там как раз совсем неплохо.

— Что ж, тем лучше.

— Ему будет хуже, если он попадет сюда, — заявил Классман.

— То есть как? — слегка удивился Керн.

— А вот так! Я сам избил бы его до полусмерти.

— Что?!

— Он донес на меня. Из-за него-то мне и пришлось эмигрировать.

— Какая подлость! — сказал Керн.

— Я, видите ли, католик. Верующий католик. А мой парень, напротив, уже несколько лет состоял в одной из молодежных организаций их партии. Как говорится, «старый борец». Вы, конечно, легко поймете, что меня это никак не устраивало и что время от времени мы с ним здорово цапались. Он все больше наглел и однажды заявил мне — словно унтер-офицер новобранцу, — чтобы я помалкивал, а не то, мол, худо мне будет. Угрожать вздумал, понимаете? Ну, я ему, естественно, влепил пощечину. Он в бешенстве выбежал из дома и донес на меня гестапо. Слово в слово доложил, как я ругал нацистскую партию. К счастью, там оказался свой человек, который сразу же предупредил меня по телефону. Пришлось мгновенно собраться и бежать. Через час за мной пришел наряд гестаповцев. Их вел мой сын…

— М-да, это не шутки, — сказал Керн.

Классман кивнул.

— А я с ним и не стану шутить, когда вернусь домой.

— Может, к тому времени его собственный сын донесет на него. Может, тогда уже коммунистам.

Классман озадаченно посмотрел на Керна:

— Думаете, что это настолько затянется?

— Не знаю. Во всяком случае, я не представляю себе, что когда-нибудь вернусь обратно.

Штайнер прикрепил национал-социалистический партийный значок под левым лацканом пиджака.

— Замечательно, Бер! — сказал он. — Откуда он у вас?

Доктор Бер усмехнулся:

— Мне его дал один пациент. Он попал в автомобильную катастрофу недалеко от Муртена и сломал себе руку. Я наложил ему шину. Сначала он разговаривал со мной осторожно и всячески превозносил Третий рейх. Но потом мы выпили коньяку, и тут он вдруг начал почем зря ругать весь этот кавардак. А прощаясь, оставил мне на память свой партийный значок. К сожалению, ему пришлось вернуться в Германию.

— Благослови его Господь! — Штайнер взял со стола синюю папку и раскрыл ее. В папке лежали какой-то список и пропагандистские воззвания. В углу списка стоял штамп со свастикой. — Думаю, этого достаточно. На такую удочку он наверняка поймается.

Воззвания и список Штайнер тоже получил от Бера, которому какая-то нацистская партийная организация в Штутгарте по совершенно загадочным причинам присылала такие материалы уже не первый год. Отобрав несколько листовок, Штайнер решил произвести налет на обитель Аммерса: Бер рассказал ему, что произошло с Керном.

— Когда вы уезжаете? — спросил Бер.

— В одиннадцать. Но перед отъездом я обязательно верну вам значок.

— Ладно. Буду ждать вас с бутылкой фандана.

Штайнер отправился в путь. Подойдя к дому Аммерса, он позвонил. Ему открыла горничная.

— Я желаю переговорить с господином Аммерсом, — заявил он. — Моя фамилия Губер.

Девушка ушла и вскоре вернулась.

— Вы по какому вопросу?

Ага, подумал Штайнер, это уже заслуга Керна. Он знал, что Керна тогда не спросили о причине его прихода.

— Партийные дела, — коротко ответил Штайнер.

На сей раз появился Аммерс собственной персоной. Он с любопытством уставился на Штайнера. Тот небрежно протянул ему руку.

— Партайгеноссе Аммерс?

— Да, это я.

Штайнер отвернул лацкан пиджака и показал значок.

— Губер, — представился он. — Я из международного отдела и должен расспросить вас кое о чем.

Аммерс тут же встал по стойке «смирно» и поклонился пришельцу.

— Пожалуйста, прошу войти… господин… господин…

— Губер! Просто Губер! Ведь вы отлично знаете, вражеские уши подслушивают везде!

— Знаю, знаю! Ваш приход, герр Губер, — особая честь для меня!

Расчет Штайнера оказался верным. Аммерсу и в голову ничего не пришло. Чувство слепого повиновения и страх перед гестапо слишком глубоко засели в нем. Но даже если б у него и возникло подозрение, — все равно в Швейцарии он не мог причинить Штайнеру никакого зла. У того был на руках австрийский паспорт на имя Губера, и никто не мог бы проверить, связан ли он с нацистскими организациями в Германии. Этого не могло бы установить даже германское посольство, информированное далеко не обо всех тайных пропагандистских мероприятиях.

Аммерс провел Штайнера в гостиную.

— Садитесь, Аммерс, — сказал Штайнер и сам уселся в кресло хозяина.

Он полистал в своей папке.

— Партайгеноссе Аммерс! Вам известно, что в своей работе за рубежом мы руководствуемся одним главным принципом — принципом полной, так сказать, бесшумности.

Аммерс понимающе кивнул.

— Соблюдения этого принципа мы ждали и от вас. Ждали бесшумной работы. И вдруг мы узнаем, что вы привлекли к себе совершенно ненужное внимание из-за какого-то молодого эмигранта!

Аммерс подскочил на стуле.

— Но ведь это же настоящий преступник! Последнего здоровья меня лишил, на посмешище перед всеми выставил, сволочь такая!

— Это он-то выставил вас на посмешище? — Штайнер резко оборвал его. — Перед всеми? Ну, знаете ли, партайгеноссе Аммерс!..

— Не перед всеми, не перед всеми! — Аммерс понял, что допустил ошибку. От волнения он чуть было совсем не зарапортовался. — Только перед самим собой… вот что я хотел сказать!..

Штайнер не спускал с него сверлящего взгляда.

— Аммерс, — медленно проговорил он, — настоящий партайгеноссе никогда не может быть посмешищем даже в собственных глазах! Что с вами творится, милейший? Уж не подточили ли ваше мировоззрение какие-нибудь демократические кроты? Посмешище! Это слово вообще неприменимо к нам! Посмешищем могут быть только наши противники! И это принципиальный тезис!

— Да, конечно, конечно! — Аммерс провел ладонью по лбу. Он уже почти чувствовал себя в концентрационном лагере, где эсэсовцы освежат его мировоззрение. — Ведь это был единственный случай! В остальном я тверд как сталь. Моя верность непоколебима…

Штайнер дал ему немного поговорить. Затем оборвал на полуслове.

— Ладно, партайгеноссе! Надеюсь, это больше не повторится. И вообще, не занимайтесь больше эмигрантами, понятно? Мы рады, что избавились от них.

Аммерс ревностно закивал головой. Он поднялся и достал из буфета хрустальный графин и две серебряные, позолоченные изнутри ликерные рюмки на высоких ножках. Штайнер взглянул на них с отвращением.

— Что это? — грозно спросил он.

— Коньяк… Я подумал, что… быть может, вам будет приятно немного освежиться…

— Так угощают только очень плохим коньяком, Аммерс, — сказал Штайнер уже более снисходительно. — Или же потчуют членов союза девственников. Принесите мне обыкновенный, не слишком маленький стакан.

— С удовольствием! — Аммерс пришел в восторг, ему показалось, что лед наконец тронулся.

Штайнер выпил. Коньяк оказался вполне приличным. Но в этом никакой заслуги Аммерса не было. В Швейцарии плохой коньяк вообще не водится.

Штайнер извлек из кожаного портфеля синюю папку.

— Партайгеноссе Аммерс, есть у меня к вам, между прочим, еще одно дело. Строго доверительное. Вы, конечно, знаете, что наша пропаганда в Швейцарии пока еще хромает на обе ноги!

— Знаю, — с готовностью подтвердил Аммерс. — Я всегда придерживался такого мнения.

— Хорошо. — Штайнер остановил его благосклонным жестом. — Это должно измениться. Необходимо создать особый секретный фонд. — Он заглянул в список. — Мы получили уже довольно солидные пожертвования, но приветствуем и более скромные даяния. Ведь этот милый дом является вашей собственностью, не так ли?

— Да, но на него имеются две закладные. Следовательно, практически дом принадлежит банку, — довольно торопливо проговорил Аммерс.

— Истинный партайгеноссе, к тому же домовладелец, ни в коем случае не может быть ветрогоном, у которого нет соответствующих денег в банке. На сколько мне подписать вас?

Аммерс нерешительно посмотрел на него.

— Именно теперь это будет совсем неплохо для вас, — подбодрил его Штайнер. — Список мы отошлем в Берлин. Думаю, можно подписать вас на пятьдесят франков.

Аммерс сразу почувствовал себя легче. Он полагал, что меньше чем сотней не отделается. Уж он-то знал, как ненасытна его партия.

— Само собой разумеется! — поспешно согласился Аммерс. — Или, быть может, шестьдесят, — добавил он.

— Хорошо, пусть шестьдесят. — Штайнер записал. — Вас зовут просто Гайнц или как-нибудь еще?

— Гайнц Карл Госвин! Госвин с одним «с».

— Госвин довольно редкое имя.

— Да, но зато истинно германское! Древнегерманское. Некий король Госвин жил еще во времена переселения народов.

— Верно, что-то припоминаю.

Аммерс положил на стол две кредитки — пятьдесят и десять франков. Штайнер спрятал деньги.

— Расписка исключается, — сказал он, — и вы понимаете почему!

— Само собой разумеется! Все должно быть строго секретно! Особенно здесь, в Швейцарии! — Аммерс хитро подмигнул.

— И не поднимайте больше излишнего шума! Учтите это, партайгеноссе! Бесшумность — половина успеха! Никогда об этом не забывайте!

— Слушаюсь! Теперь буду знать. Просто со мной произошел несчастный случай.

По узеньким улицам и переулкам Штайнер вернулся к доктору Беру. Он довольно улыбался. Рак печени! Ай да Керн! У него глаза на лоб полезут, когда я вручу ему шестьдесят франков — трофеи этой карательной экспедиции.

Глава 17

В дверь постучали. Рут насторожилась. Она была одна — Керн отправился на поиски работы. С минуту Рут колебалась.

Затем поднялась, тихо перешла в смежную комнату Керна и прикрыла за собой дверь. Обе комнаты находились на стыке двух коридоров, что давало немалое преимущество при облавах — из каждого номера можно было выйти в коридор, оставаясь незамеченным для полицейского, стоявшего у другой двери.

Рут бесшумно притянула наружную дверь комнаты Керна и, обогнув угол, пошла по коридору.

Перед ее дверью стоял мужчина лет сорока. Рут знала его в лицо. Это был некто Брозе, живший тут же в отеле. Семь месяцев его больная жена лежала в постели. Оба жили на скудное пособие от Организации помощи беженцам и небольшие деньги, привезенные ими с собой. В этом не было никакой тайны. В отеле «Верден» люди знали друг о друге почти все.

— Вы ко мне? — спросила Рут.

— Да. Я к вам с просьбой. Ведь вы фрейлейн Холланд, не так ли?

— Да.

— Меня зовут Брозе, живу этажом ниже, — смущенно проговорил он. — Там у меня больная жена, а мне необходимо уйти справиться насчет работы. Вот я и хотел спросить, не сможете ли вы уделить ей немного времени…

У Брозе было узкое измученное лицо. Рут знала, что постояльцы отеля, едва завидев его, пускались наутек — он вечно искал собеседницу для своей жены.

— Она очень много времени проводит в одиночестве… вы сами понимаете, как это трудно… можно впасть в отчаяние. Бывают дни, когда она особенно печальна. Но стоит кому-нибудь посидеть около нее, и ей сразу становится лучше. Я подумал, а вдруг вам тоже захочется немного поболтать. Моя жена умница…

В эти дни Рут пыталась научиться вязать пуловеры из кашемировой шерсти; кто-то ей сказал, что на Елисейских Полях есть русский магазин, который скупает такие вещи и затем перепродает втридорога. Рут хотела продолжить работу и, пожалуй, не пошла бы. Но от этого беспомощного расхваливания жены — «она умница» — ей почему-то стало стыдно.

— Подождите минутку, — сказала она. — Я возьму кое-что и пойду с вами.

Она взяла шерсть, рисунок-образец и вместе с Брозе спустилась вниз. Его жена лежала в маленькой комнате, выходившей окнами на улицу. Когда Брозе, пропустив перед собой Рут, вошел в комнату, он переменился в лице. Хотя явно силился показать, будто радуется.

— Люси, вот фрейлейн Холланд, — быстро проговорил он. — Она охотно составит тебе компанию.

Два темных глаза на восковом лице недоверчиво уставились на Рут.

— А теперь я пойду, — добавил Брозе. — Вечером вернусь. Сегодня мне наверняка повезет. До свидания.

Он улыбнулся, шутливо помахал рукой и ушел.

— Ведь он сам привел вас, правда? — спросила бледная женщина немного погодя.

Рут хотела было солгать, но, подумав, кивнула.

— Так и знала. Спасибо, что зашли. Но я отлично могу быть одна. Кажется, вы работаете. Я не стану мешать вам. Посплю немного.

— Никаких особых дел у меня нет, — сказала Рут. — Просто учусь вязать. Этим я могу заниматься и здесь. Я захватила с собой шерсть и спицы.

— Есть вещи более приятные, чем сидеть у постели больной, — устало проговорила женщина.

— Конечно, но все-таки лучше это, чем торчать одной у себя.

— Так говорят все, чтобы утешить, — пробормотала женщина. — Я знаю, больных всегда хочется утешить. Уж сказали бы прямо, что вам неприятно сидеть с незнакомой больной женщиной, у которой к тому же плохое настроение, и что делаете вы это только по просьбе моего мужа.

— Это верно, — ответила Рут. — Но я вовсе не собираюсь утешать вас, просто рада случаю поговорить с кем-нибудь.

— Почему бы вам не пойти куда-нибудь развлечься?

— Это я не очень люблю.

Не услышав ответа, Рут подняла глаза. Она увидела лицо, полное растерянности. Привстав на постели, больная безмолвно уставилась на гостью, и вдруг из ее глаз потекли слезы. В одно мгновение лицо стало совершенно мокрым.

— Боже мой, — всхлипывала она, — вы это говорите просто так…

А я… Если бы я только могла выйти на улицу…

Она откинулась на подушку. Рут встала. Она видела серовато-белые вздрагивающие плечи больной, видела убогую кровать, освещенную каким-то пыльным предвечерним светом, видела за окном залитую солнцем холодную улицу, а над крышами домов — огромную светящуюся бутылку — электрорекламу аперитива «Дюбонне», неизвестно зачем включенную в этот ранний час, и на минуту ей показалось, будто все это где-то далеко-далеко, на какой-то другой планете.

Женщина понемногу успокоилась. Она снова привстала на постели.

— Вы все еще здесь? — спросила она.

— Да, я здесь.

— Я нервна и истерична. Бывают у меня такие дни. Пожалуйста, не сердитесь…

— Сердиться? Что вы! Я вообще ничего не заметила.

Рут уселась у постели. Она разложила перед собой образец пуловера и принялась копировать его, стараясь не глядеть на больную, на ее измученное, горестное лицо. Ей казалось, что рядом с этой женщиной она как-то вызывающе, неприлично здорова.

— Вы неправильно держите спицы, — сказала жена Брозе. — Так много не наработаете. Надо по-другому.

Она взяла спицы и показала Рут, как ими действовать. Затем внимательно осмотрела уже вывязанную часть пуловера.

— Тут у вас не хватает одной петли, — заметила она. — Придется распустить этот кусок. Вот как это делается.

Рут с благодарностью посмотрела на больную. Та улыбнулась. Теперь ее лицо выражало внимание и сосредоточенность, она полностью погрузилась в работу. От недавнего надрыва не осталось и следа. Легко и быстро мелькали спицы в бледных руках.

— Вот… — удовлетворенно сказала она. — А теперь попробуйте-ка сами.

Вечером вернулся Брозе. В комнате было темно. На фоне зеленоватого, как яблоко, вечернего неба броско выделялся сверкающий красный контур огромной бутылки «Дюбонне».

— Люси! — спросил он в темноту.

Женщина пошевельнулась на постели, и Брозе увидел ее лицо. От огней световой рекламы оно казалось чуть розовым — точно свершилось чудо, и она внезапно выздоровела.

— Ты спала? — спросил он.

— Нет, просто лежала.

— Фрейлейн Холланд ушла уже давно?

— Нет, несколько минут назад.

— Люси. — Он осторожно присел на край кровати.

— Мой дорогой. — Она погладила его руку. — Ты сегодня добился чего-нибудь?

— Еще нет, но скоро обязательно добьюсь.

С минуту она лежала молча.

— Я такое тяжкое бремя для тебя, — сказала она затем.

— Как ты можешь так говорить, Люси! Что бы я стал делать без тебя.

— Ты был бы свободен и мог бы делать все, что тебе вздумается. Даже вернуться в Германию и работать.

— Вот как?

— Да, — сказала она, — разведись со мною! Там тебе это поставят в заслугу.

— Опомнившийся ариец! Он подумал о благородстве своей крови и развелся с женой-еврейкой. Так я тебя понял? — спросил Брозе.

— Вероятно, примерно так это у них называется. Ведь вообще-то они против тебя ничего не имеют, Отто.

— Зато у меня немало против них.

Брозе откинул голову на спинку кровати. Он вспомнил, как его шеф явился к нему в чертежное бюро и долго разглагольствовал о новых временах, о том, какой он, Брозе, способный и энергичный работник, и, наконец, о том, как бесконечно жаль увольнять его лишь потому, что он женат на еврейке. Брозе взял шляпу и ушел. Через восемь дней он расквасил нос привратнику своего дома, бывшему одновременно уполномоченным нацистской партии по кварталу и гестаповским шпиком. Тот назвал его жену жидовской свиньей. Дело могло принять очень скверный оборот, но, к счастью, адвокат, нанятый Брозе, сумел доказать, что привратник вел антигосударственные речи за кружкой пива, и вскоре привратник исчез. Но жена Брозе не решалась выходить на улицу — не хотелось выслушивать оскорбления из уст униформированных гимназистов. Брозе не мог найти другой работы. Тогда они уехали в Париж. В пути жена заболела.

Зеленоватое небо за окном постепенно обесцветилось и потемнело.

— Было больно сегодня, Люси? — спросил Брозе.

— Не очень. Но я страшно устала. Как-то изнутри.

Брозе провел ладонью по ее волосам. В лучах световой рекламы аперитива «Дюбонне» они отсвечивали медным блеском.

— Скоро ты встанешь.

Она повернула голову.

— Что же со мной, Отто? Никогда ничего подобного у меня не было. Уже столько месяцев…

— Какое-то заболевание. Ничего страшного. Женщины часто болеют.

— А мне кажется, я уже никогда не выздоровею, — сказала она с какой-то внезапной безнадежностью.

Вечер за окном полз по крышам. Брозе сидел неподвижно, голова все еще была откинута на спинку кровати. В последних отсветах сумерек его лицо, такое озабоченное и испуганное днем, просветлело и успокоилось.

— Если бы только я не была такой обузой для тебя, Отто.

— Я люблю тебя, Люси, — тихо сказал он, не меняя позы.

— Больную женщину любить нельзя.

— Больную женщину любят вдвойне: она и женщина, и ребенок.

— Но я ведь ни то ни другое! — Ее голос стал каким-то сдавленным и совсем тихим. — Я тебе даже не жена! Даже этого ты не имеешь от меня. Я только обуза, больше ничего.

— У меня есть твои волосы, — сказал Брозе. — Мои любимые волосы! — Он наклонился к ней и поцеловал ее волосы. — У меня есть твои глаза. — Он поцеловал ее глаза. — Твои руки. — Он поцеловал ее руки. — И у меня есть ты. Твоя любовь. Или ты больше не любишь меня?

Он приблизил свое лицо вплотную к ее лицу.

— Ты больше не любишь меня? — спросил он.

— Отто… — слабо проговорила она и положила его руку себе на грудь.

— Ты больше не любишь меня? — тихо повторил он. — Скажи прямо! Я могу понять, что можно разлюбить бездеятельного мужа, не способного заработать хоть что-нибудь. Только скажи это сразу, любимая моя! Единственная!.. — угрожающе сказал он, разглядывая ее осунувшееся лицо.

Теперь ее слезы потекли легко, а голос зазвучал мягко и молодо.

— Неужели ты все еще любишь меня, Отто? — спросила она с улыбкой, от которой сердце его сжалось.

— Разве я должен повторять это тебе каждый вечер? Я люблю тебя так, что ревную к постели, на которой ты лежишь. Ты должна быть вся во мне, в моем сердце, в моей крови!

Он отодвинулся, улыбнулся, чтобы она увидела это, и снова наклонился над ней. Он действительно любил ее, больше у него ничего не было, и все-таки, целуя ее, часто испытывал необъяснимое отвращение. Он ненавидел себя за это, но он знал, чем она больна, а его здоровое тело было просто сильнее его. Теперь же, в мягком и теплом свете электрической рекламы, этот вечер казался возвратом к давно минувшим годам, все унеслось за пределы темной власти недуга, остался теплый и утешительный отблеск молодости, как этот красный свет, озарявший крыши напротив.

— Люси, — пробормотал он.

Она поцеловала его влажными губами и замерла. На какое-то время она забыла про свое измученное тело, в котором крохотными призраками хищно и бесшумно хозяйничали раковые клетки. Невидимая смерть вцепилась в матку и яичники, и они, как истлевший уголь, распадались, превращаясь в серый бесформенный пепел.

Керн и Рут медленно прогуливались по Елисейским Полям. Был вечер. Ярко сверкали витрины, кафе были переполнены, вспыхивали световые рекламы, и, словно небесные врата, высилась темная громада Триумфальной арки, овеянная чудесным парижским воздухом, который даже теперь, вечером, казался прозрачным и серебристым.

— Посмотри-ка туда, направо! — сказал Керн. — Вазер и Розенфельд.

Перед огромной витриной магазина автомобильного концерна «Дженерал моторз компани» стояли двое молодых мужчин без пальто и в сильно поношенных костюмах. Они так возбужденно спорили, что не сразу заметили подошедших к ним Керна и Рут. И тот и другой обитали в отеле «Верден». Вазер был механиком и коммунистом, Розенфельд — отпрыском франкфуртской банкирской семьи, снимавшей комнаты на третьем этаже. Оба были помешаны на автомобилях. У обоих не было почти никаких средств к существованию.

— Розенфельд! — заклинал Вазер своего собеседника. — Да образумьтесь же хоть на минуту! «Кадиллак», конечно, хорош для пожилых людей, не спорю! Но вам-то на что сдалась шестнадцатицилиндровая машина? Она сосет бензин, как корова воду, и все-таки скорость ее не ахти как велика.

Розенфельд не соглашался. Он зачарованно разглядывал яркую, как солнечный день, витрину. На поворотном кругу, медленно вращавшемся на уровне пола, покоился огромный черный «кадиллак».

— И пускай себе жрет бензин! — запальчиво заявил он. — Хоть целыми бочками! Разве в этом дело! Вы только посмотрите, что за комфорт! «Кадиллак» надежен и прочен, как орудийная башня!

— Знаете что, Розенфельд, вы рассуждаете, как агент по страхованию жизни, но не как знаток автомобилей! — Вазер показал на витрины соседнего магазина, где продавались итальянские автомобили фирмы «Лянчия». — Гляньте-ка на это! Вот машина высокого класса и чистейших кровей! Всего только четыре цилиндра. Нервный, приземистый зверь. Но стоит как следует газануть, и это уже настоящая пантера! Если захотите, можете подняться на ней прямо вверх. По стенке дома!

— А на что мне лезть на стенки домов? Мне бы подкатить к отелю «Ритц» и зайти в коктейль-бар! — невозмутимо ответил Розенфельд.

Вазер не обратил внимания на эту реплику.

— Посмотрите, какие линии! — восторженно продолжал он. — Как она жмется к земле! Стрела, молния! На мой взгляд, восемь цилиндров — и то уже слишком много! Тут тебе уже не скорость, а фантастика!

Розенфельд разразился ироническим хохотом:

— Интересно, как вы втиснетесь в этот детский гробик? Поймите же, Вазер, ваша «лянчия» — автомобиль для лилипутов. Представьте себе такую картину: с вами красивая женщина в длинном вечернем платье, скажем, из золотой парчи или с блестками, в дорогой шубке. Вы выходите с ней из ресторана «Максим». На дворе декабрь, снег, кругом все раскисло, и вдруг у тротуара стоит этот жалкий радиоприемник на колесах… Ну можно ли поставить себя в более смешное положение?!

Вазер залился краской.

— Подобные видения возникают только в голове капиталиста! Розенфельд, умоляю вас! Вы мечтаете о локомотиве, но не об автомобиле. Как вообще может нравиться этакий мамонт? Пусть на нем разъезжают разные коммерческие советники! Но ведь вы-то еще молоды! Уж если хотите тяжелую машину, Бог с вами, — возьмите «дэляэ». Свои 160 в час он развивает запросто.

— «Дэляэ»? — Розенфельд презрительно фыркнул. — Чтобы каждую минуту свечи забрасывало маслом? Вы это имеете в виду?

— Ни в коем случае! Если, конечно, вы умеете ездить! «Дэляэ» — это гепард, снаряд. А как поет его двигатель! От такой музыки просто пьянеешь! Но уж если вам нужно нечто совершенно сказочное, пожалуйста, — возьмите новый «супертальбо»! Играя и шутя, дает сто восемьдесят в час! Это действительно стоящий автомобиль!

Розенфельд взвизгнул от возмущения:

— «Тальбо»! Только его мне не хватало! Эту тачку я и даром не возьму. У нее такая высокая степень сжатия, что при езде по городу двигатель непрерывно кипит! Нет, Вазер, я продолжаю настаивать на «кадиллаке». — Он снова повернулся к витрине «Дженерал моторз». — А уж о качестве я не говорю! Пять лет можете не поднимать капот! Что же касается комфорта, Вазер, то одни лишь американцы знают в нем толк. А какой бесшумный мотор! Его вообще не слышно!

— Чудак-человек! — воскликнул Вазер. — А я как раз хочу слышать мотор! Когда он, подлец, нервно рокочет, то никакой другой музыки не надо!

— Тогда обзаведитесь трактором! Тот еще сильнее громыхает!

Вазер возмущенно уставился на Розенфельда.

— Послушайте, — тихо сказал он, с трудом сдерживая себя. — Предлагаю вам компромисс: «мерседес» с компрессором! Он и тяжелый, и породистый! Согласны?

Розенфельд презрительно махнул рукой:

— Не пойдет! И не старайтесь! «Кадиллак», и больше ничего!

И снова погрузился в созерцание грузного изящества черного автомобиля на поворотном кругу. Вазер в отчаянии огляделся. Тут он заметил Керна и Рут.

— Послушайте, Керн, — сказал он, — если бы вы могли выбирать между «кадиллаком» и новым «тальбо», что вы предпочли бы? Конечно же «тальбо», не так ли?

Розенфельд обернулся.

— Конечно же, «кадиллак», какие тут могут быть сомнения!

Керн ухмыльнулся:

— Я бы вполне удовлетворился маленьким «ситроеном».

— «Ситроеном»? — Оба автоэнтузиаста посмотрели на него как на паршивую овцу.

— Или даже велосипедом, — добавил Керн.

Оба специалиста обменялись быстрым взглядом.

— Ах вот оно что! — презрительно заметил Розенфельд, мгновенно остыв. — Вы просто ничего не смыслите в машинах.

— Да и в автомобильном спорте ничего не понимаете, — раздраженно добавил Вазер. — Что ж, есть, например, люди, интересующиеся почтовыми марками.

— Да, в частности, я, — весело сказал Керн. — Особенно если на них нет штемпеля гашения.

— Тогда извините, пожалуйста! — Розенфельд поднял воротник пиджака. — Перейдемте, Вазер, на ту сторону. Там недалеко представительство компаний «Альфа Ромео» и «Испано». Посмотрим новые модели. — Примиренные невежеством Керна, они дружно зашагали прочь в своих заношенных костюмах. Им хотелось поспорить еще немного о некоторых гоночных машинах. Спешить им было некуда — ни у того, ни у другого не было денег на ужин.

Керн проводил их радостным, доброжелательным взглядом.

— Знаешь, Рут, а все-таки человек — это чудо, правда?

Она рассмеялась.

Керн не мог найти работу, хотя предлагал свои услуги везде. Даже поденная работа за двадцать франков и та оказалась недосягаемой мечтой. Через две недели деньги кончились. Небольшие пособия, получаемые Рут от еврейского комитета, а Керном от смешанного еврейско-христианского, составляли в общей сложности не более пятидесяти франков в неделю. Керн договорился с хозяйкой, что за эту сумму они сохранят за собой обе комнатки и по утрам будут получать кофе и хлеб.

Он продал свое пальто, чемодан и остатки подарков Потцлоха. Затем были проданы вещи Рут — кольцо матери, платья и узкий золотой браслет. Оба не очень печалились по поводу этих утрат — ведь они жили в Париже, и этого было достаточно. Была надежда на будущее, и было чувство безопасности. В Париже, городе, давшем приют всем эмигрантам двадцатого века, царил дух терпимости. Здесь можно было умереть с голоду, но людей преследовали ровно настолько, насколько это было абсолютно необходимо. И этим стоило дорожить.

Однажды в воскресенье Марилл повел их в Лувр. В эти часы вход был бесплатным.

— Сейчас зима, и надо как-то убить время, — сказал Марилл. — Какие, собственно, у эмигранта проблемы? Голод, жилье и время, которое некуда девать, — ведь работать ему запрещено. Голод и забота о крыше над головой — вот два смертельных врага. С ними он должен бороться. Но время… Огромное, пустое, бесполезно уходящее время; этот притаившийся враг разъедает и подтачивает энергию, нескончаемое ожидание рождает усталость, а смутный страх парализует силы. Оба первых врага атакуют эмигранта в лоб, и ему приходится либо обороняться от них, либо погибнуть; время же атакует и разлагает его. Вы оба молоды. Так не торчите же попусту в различных кафе, не скулите, не поддавайтесь усталости! Если иной раз станет невмоготу, отправляйтесь в великий зал ожидания Парижа — в Лувр. Зимой там хорошо топят. Уж лучше горевать, стоя перед картиной Делакруа, Рембрандта или Ван Гога, нежели сидеть за рюмкой водки или предаваться бесплодным сетованиям и бессильной ярости. Это говорю вам я, Марилл, который, вообще говоря, тоже предпочитает рюмку водки. Иначе я не стал бы читать вам нравоучений.

Они пошли по залам Лувра, любуясь зарей и рассветом искусств. Шли мимо веков, мимо каменных египетских фараонов, греческих богов, римских цезарей, мимо вавилонских алтарей, персидских ковров, фламандских гобеленов, мимо картин, созданных людьми великого сердца — Рембрандтом, Гойей, Греко, Леонардо, Дюрером, шли через бесконечные залы и коридоры, пока не добрались до комнат, где висели полотна импрессионистов.

Здесь они уселись на один из диванов, стоявших в середине. На стенах светились пейзажи Сезанна, Ван Гога и Моне, танцовщицы Дега, пастельные женские головки Ренуара и красочные сцены Мане. Было тихо, они сидели в зале одни, и постепенно Керну и Рут начало казаться, будто они попали в какую-то заколдованную башню, а все эти картины — окошки, из которых видны дальние миры, где цветут сады, где есть настоящая и серьезная радость жизни, большие чувства, великие мечты, где есть целостная и нерушимая человеческая душа, по ту сторону произвола, страха и бесправия.

— Эмигранты! — сказал Марилл. — Ведь эти художники тоже были эмигрантами! Их травили, высмеивали, ссылали, часто у них не было крова над головой, они много голодали, современники игнорировали их, они подвергались всяческим издевательствам, мучительно жили, мучительно умирали… Но посмотрите, что они создали! Мировую культуру! Вот это я и хотел вам показать. — Он снял очки и стал тщательно протирать стекла. — Скажите, Рут, что произвело на вас самое сильное впечатление при осмотре картин? — спросил он.

— Ощущение покоя, — не задумываясь ответила она.

— Покоя? А я думал, вы скажете: ощущение красоты. Впрочем, вы правы — в наши дни покой уже есть красота. Мы это особенно хорошо понимаем. А вы что скажете, Керн?

— Не знаю, — ответил Керн. — Пожалуй, я хотел бы иметь одну из этих картин и продать ее, чтобы нам было на что жить.

— Вы идеалист, — улыбнулся Марилл.

Керн недоверчиво посмотрел на него.

— Я не шучу, — сказал Марилл.

— Конечно, это глупо. Но теперь зима, и мне хотелось бы купить Рут пальто.

Керн понимал всю нелепость своих слов, но ему действительно ничто другое не пришло в голову, ибо он все время только об этом и думал. К своему удивлению, он внезапно почувствовал ладонь Рут в своей руке. Рут смотрела на него сияющими глазами и крепко прижалась к нему.

Марилл снова надел очки и осмотрелся.

— Человек велик в своих высших проявлениях, — сказал он. — В искусстве, в любви, в глупости, в ненависти, в эгоизме и даже в самопожертвовании. Но то, что больше всего недостает нашему миру, — это известная, так сказать, средняя мера доброты.

Керн и Рут закончили свой ужин, состоявший из чашки какао и хлеба. За все дни последней недели это была их единственная трапеза, если не считать утреннего кофе и двух бриошей, которые Керну удалось выторговать в счет платы за комнаты.

— Сегодня хлеб напоминает мне бифштекс, — сказал Керн. — Хороший, сочный бифштекс с жареным луком.

— А по-моему, он напоминает цыпленка, — возразила Рут, — молодого жареного цыпленка со свежим зеленым салатом.

— Возможно. Цыпленок, вероятно, с той стороны, где ты резала. Тогда отрежь и мне кусок. От жареного цыпленка не откажусь.

Рут отрезала от длинного белого батона толстый ломоть.

— Вот, ешь, пожалуйста, — сказала она. — Тебе попалась ножка. Или ты предпочитаешь грудку?

Керн рассмеялся:

— Рут, если бы ты не была со мной, то я бы стал роптать на Бога!

— А я без тебя повалилась бы на постель и заревела.

Кто-то постучал в дверь.

— Брозе, — раздраженно сказал Керн. — И надо же ему прийти в разгар, так сказать, нежнейших любовных объяснений.

— Войдите! — громко сказала Рут.

Дверь отворилась.

— Нет! — воскликнул Керн. — Не может быть! Это сон! — Он встал так осторожно, словно боялся спугнуть привидение. — Штайнер, — заикаясь вымолвил он. Привидение ухмыльнулось. — Штайнер! — крикнул Керн. — Господи, да ведь это же Штайнер!

— Хорошая память — основа дружбы и гибель любви, — ответил Штайнер. — Простите, Рут, что вхожу к вам с сентенцией на устах, но только что я встретил своего старого знакомого, Марилла. Тут уж без сентенций не обойтись.

— Откуда ты? — спросил Керн. — Прямо из Вены?

— Из Вены. Но не прямо, а через Муртен.

— Что?! — Керн отступил на шаг. — Через Муртен?

Рут рассмеялась.

— Надо вам сказать, Штайнер, что Муртен — место нашего позора. Я там заболела, а этот злостный нарушитель границ угодил в полицию. Так что для нас Муртен — символ бесславия.

Штайнер хитро усмехнулся:

— Потому-то я и побывал там! Я отомстил за вас, детки! — Он достал бумажник и вынул из него шестьдесят швейцарских франков. — Вот. Это четырнадцать долларов или около трехсот пятидесяти французских франков. Подарок Аммерса.

Керн вылупил на него глаза.

— Подарок Аммерса? — с трудом выговорил он. — Триста пятьдесят франков?

— Это я объясню потом, мальчик. Спрячь деньги. А теперь дайте-ка на вас посмотреть! — Он оглядел их с головы до ног. — Впалые щеки, недоедание, вместо ужина какао на воде, и, конечно, никто об этом не знает?

— Пока еще нет, — ответил Керн. — Но всякий раз, когда мы доходим до ручки, Марилл приглашает нас пообедать. Он угадывает это каким-то шестым чувством.

— Есть у Марилла еще и седьмое чувство — страсть к живописи. Он не водил вас после обеда в музей? Такова обычная цена за его угощение.

— Да, он показал нам Сезанна, Ван Гога, Мане, Ренуара и Дега, — сказала Рут.

— Вон как! Импрессионистов, значит. Тогда он вас, по-видимому, угостил обедом. За ужин он заставляет идти смотреть Рембрандта, Гойю и Эль Греко. А теперь, ребята, одеваться! Живо! Рестораны города Парижа ярко освещены и ждут вас!

— А мы только что… — начала было Рут.

— Вижу, вижу! — угрюмо перебил ее Штайнер. — Сейчас же одевайтесь! Я купаюсь в деньгах!

— Мы и так одеты…

— И это называется одеты! Все понятно — продали пальто какому-нибудь единоверцу, который наверняка надул вас…

— Почему же… — сказала Рут.

— Дитя мое! Есть и среди евреев нечестные люди! Вынужден отметить это, как бы свято я ни чтил в настоящее время ваш народ-мученик. Итак, пошли! Исследуем вопрос о расовом происхождении жареных кур.

— А теперь выкладывайте все по порядку, — сказал Штайнер после ужина.

— Получается сплошная чертовщина, — заявил Керн. — В Париже есть все: не только туалетная вода, мыло и духи, но и английские булавки, шнурки для ботинок, пуговицы и даже изображения святых. Торговать почти невозможно. Что я только не перепробовал — мыл посуду, таскал корзины с фруктами, надписывал адреса, продавал игрушки… Никакого толку. Все это случайно и ненадежно. Две недели Рут работала уборщицей в конторе; потом фирма обанкротилась, и Рут не получила ни одного су. Она пыталась вязать и продавать пуловеры, но ей предлагали за них ровно столько, сколько стоила шерсть. — Он распахнул пиджак. — Поэтому я и расхаживаю по Парижу, как богатый американец, — в пиджаке и пуловере. Это очень здорово, когда нет пальто. Хочешь, она тебе свяжет пуловер?..

— У меня еще осталось немного шерсти, — сказала Рут. — Правда, черной. Вы любите черный цвет?

— Еще как люблю! Ведь и живем-то мы «по-черному», нелегально. — Штайнер закурил сигарету. — В общем, все понятно! Вы продали свои пальто или заложили их?

— Сперва заложили, а потом продали.

— Что ж, таков путь естественного развития. Вы были когда-нибудь в кафе «Морис»?

— Нет. Только в «Альзасе».

— Ладно. Тогда едем в «Морис». Есть там такой Дикман. Этот человек знает решительно все, включая подробности о приобретении пальто. Но я хочу расспросить его и о более важном деле. О Всемирной выставке, открывающейся в этом году.

— Всемирная выставка?

— Да, малыш, — сказал Штайнер. — Говорят, там набирают рабочих и не особенно интересуются их документами.

— Когда же ты успел все это разузнать, Штайнер? Сколько времени ты в Париже?

— Четыре дня. Прибыл сюда из Страсбурга. Были у меня там кое-какие дела. О вас мне рассказал Классман. Я встретил его в префектуре. Не забывайте, дети, что у меня есть паспорт. Через несколько дней переберусь в отель «Энтернасиональ». Очень мне нравится это название.

Кафе «Морис» чем-то напоминало венское кафе «Шперлер» и цюрихское «Грайф». То была типичная эмигрантская биржа. Заказав кофе для Керна и Рут, Штайнер подошел к какому-то пожилому человеку. Они поговорили. Затем человек испытующе посмотрел на Керна и Рут и ушел.

— Вот это и был Дикман, — сказал Штайнер. — Он знает все. Насчет Всемирной выставки я не ошибся. Сейчас сооружаются иностранные павильоны. Строительство ведется за счет иностранных правительств. Часть рабочей силы прибыла из-за границы, но для земляных работ и тому подобного нанимают людей на месте. Этим надо воспользоваться! Поскольку жалованье рабочим выплачивается различными иностранными комитетами, французы почти не обращают внимания на тех, кто работает на площадках. Завтра утром сходим туда. Кстати, многие эмигранты уже работают там. Ведь мы дешевле французов, и в этом наше преимущество.

Дикман вернулся с двумя пальто, переброшенными через руку.

— Думаю, подойдут.

— Примерь-ка пальто, — сказал Штайнер Керну. — Сначала ты, а потом Рут. Сопротивляться бессмысленно.

Оба пальто оказались в самый раз, словно были сшиты по мерке. А на том, что досталось Рут, был даже меховой воротничок, правда, уже слегка потертый. Дикман слабо улыбнулся.

— У меня верный глаз, — сказал он.

— Скажи, Генрих, неужели ты не мог найти в своем старье чего-нибудь получше? — спросил Штайнер.

— А разве это плохие пальто? — обиделся Дикман. — Не новые, конечно. Сам понимаешь. А вот это с меховым воротником когда-то носила одна графиня… Разумеется, графиня в изгнании, — торопливо добавил он, перехватив взгляд Штайнера. — Имей в виду, Йозеф, это настоящий енот. Не какой-нибудь там кролик.

— Ладно. Берем и то и другое. Завтра зайду к тебе, договоримся о цене.

— Это ни к чему. Возьми их так. Ведь я еще не рассчитался с тобой.

— Какая чушь!

— Никакая не чушь. Возьми оба пальто и забудь про них. В свое время ты вызволил меня из большой беды. Боже мой, вспомнить страшно!

— Как тебе живется? — спросил Штайнер.

Дикман пожал плечами.

— Зарабатываю достаточно, чтобы прокормить детей и себя. Но мне противно жить в вечном напряжении, в каких-то судорогах.

Штайнер рассмеялся:

— Только без сентиментальностей, Генрих! Я подделывал документы, шулерствовал, бродяжничал, наносил людям телесные повреждения, оказывал сопротивление властям и все такое прочее. Но тем не менее совесть моя совершенно чиста.

Дикман кивнул.

— Моя младшенькая заболела гриппом. Лежит с высокой температурой. Но кажется, дети легко переносят это? — Он вопросительно посмотрел на Штайнера.

— Ничего страшного. Просто идет быстрый процесс выздоровления, — успокоил его тот.

— Сегодня пойду домой пораньше.

Штайнер заказал себе коньяку.

— И тебе тоже, малыш? — обратился он к Керну.

— Послушай, Штайнер… — начал было Керн.

Штайнер остановил его движением руки:

— Ни звука! Это просто рождественские подарки, которые мне ничего не стоят. Ведь сами видели. Рут, как насчет рюмочки коньяку? Не откажетесь?

— Не откажусь.

— Новые пальто! Надежда на работу! — Керн выпил коньяк. — Жизнь начинает становиться интересней.

— Не обманывайся! — усмехнулся Штайнер. — Потом, когда у тебя будет вдоволь работы, время вынужденной безработицы покажется тебе самым интересным периодом твоей жизни. Усядешься в кресло, окруженный внучатами, и начнешь дивный рассказ: «Тогда в Париже…»

Мимо прошел Дикман. Он устало поклонился на ходу и направился к выходу.

— Был когда-то социал-демократическим бургомистром, — сказал Штайнер, посмотрев ему вслед. — Пятеро детей. Жена умерла. Наловчился попрошайничать. С этаким достоинством. Знает все. Но у него излишне нежная душа, как это часто бывает у социал-демократов. Поэтому они такие неважные политики.

Кафе стало заполняться людьми. Каждому хотелось захватить место на полу для ночлега. Штайнер допил свой коньяк.

— Хозяин просто замечательный человек. Разрешает спать всем, было бы только где. Бесплатно. Или за чашку кофе. Не будь таких заведений, многим пришлось бы очень худо. — Он поднялся. — Пойдемте, ребята.

Они вышли на улицу. Было ветрено и холодно. Рут подняла енотовый воротник своего пальто, плотно запахнулась и благодарно улыбнулась Штайнеру. Тот приветливо кивнул ей:

— Вам тепло, маленькая Рут! Все на свете зависит только от малой толики тепла.

Он подозвал проходившую мимо старую цветочницу. Она подошла, шаркая сношенными туфлями.

— Фиалки, — прокряхтела она, — свежие фиалки с Ривьеры.

— Что за город! Декабрь — и вдруг фиалки на улице! — Штайнер взял букетик и преподнес его Рут. — Фиолетовое счастье! Бесполезное цветение! Бесполезные вещи! Впрочем, именно они-то и согревают нас больше всего! — Он подмигнул Керну. — Об этом помните всю жизнь, как сказал бы Марилл.

Глава 18

Они сидели в столовой на Всемирной выставке. Был день получки. Керн разложил тонкие кредитки вокруг своей тарелки.

— Двести семьдесят франков! — сказал он. — Заработаны за неделю! И это уже в третий раз! Просто сказка!

С минуту Марилл, явно забавляясь, разглядывал его. Затем поднял рюмку и обратился к Штайнеру:

— Выпьем за отвращение к этим бумажкам, мой дорогой Губер. Их власть над людьми просто поразительна! Наши праотцы трепетали перед громом и молнией, перед тиграми и землетрясениями; более близкие предки — перед саблями, разбойниками, моровыми болезнями и Господом Богом; мы же трепещем перед бумажками, на которых что-то напечатано, — будь то деньги или паспорт. Неандертальца убивали дубинкой, римлянина — копьем, средневековый человек погибал от чумы, нас же можно запросто умертвить куском бумаги.

— Или, наоборот, воскресить, — дополнил его Керн, не сводя глаз с кредиток французского банка, разложенных вокруг тарелки.

Марилл покосился на него.

— Что ты скажешь об этом мальчике? — спросил он Штайнера. — Вот задается!

— Еще бы ему не задаваться! Ведь он вызревает на суровом ветру чужбины и уже понимает, что к чему.

— Помню его ребенком, — продолжал Марилл. — Нежным и беспомощным. Таким он был всего еще несколько месяцев назад.

Штайнер рассмеялся:

— Так ведь он живет в неустойчивом столетии, когда можно легко погибнуть, но вместе с тем и быстро повзрослеть.

Марилл отпил глоток слабого красного вина.

— Неустойчивое столетие! — повторил он. — Столетие великого беспокойства! Людвиг Керн, молодой вандал эпохи второго переселения народов.

— Неверно, — возразил Керн. — Я молодой полуеврей эпохи второго исхода из Египта!

— Твой воспитанник, Губер, — сказал Марилл тоном шутливого обвинения.

— Вот уж нет, Марилл! Афористичности он научился у тебя! Хотя, вообще говоря, регулярная недельная получка делает любого человека более остроумным. Да здравствует возвращение блудных сынов к твердым окладам! — Штайнер посмотрел на Керна. — Спрячь-ка, малыш, денежки в карман, а то еще улетят. Деньги не любят света.

— Я их отдам тебе, — сказал Керн. — Вот они сразу и исчезнут. Мне с тобой нескоро рассчитаться.

— Только посмей рассчитываться со мной! Я еще далеко не так богат, чтобы брать деньги обратно!

Керн серьезно посмотрел на него. Потом положил деньги в карман.

— Когда сегодня закрываются магазины? — спросил он.

— А зачем тебе?

— Так сегодня же Новый год.

— В семь, — сказал Марилл. — Небось хочешь накупить крепких напитков к ужину? Не стоит, в нашей столовой они дешевле. Особенно отличный ром «Мартиник».

— Не надо мне никаких напитков.

— Ага! Значит, ты решил в последний день года пойти проторенными тропками буржуазной сентиментальности? Будешь покупать подарки?

— В этом духе. — Керн встал. — Пойду к Соломону Леви. Может, и он сегодня настроен на сентиментальный лад, может, сегодня у него, так сказать, неустойчивые цены.

— В неустойчивый век цены только растут, — заметил Марилл. — Но все равно, Керн, вперед! Помните: привычка — ничто, импульс — все! Не торгуйтесь слишком долго: в восемь вечера в ресторане «Матушка Марго» начинается ужин ветеранов эмиграции!

Соломон Леви, проворный, похожий на хищного зверька человечек с жиденькой козлиной бородкой, обитал в темном сводчатом помещении среди часов, музыкальных инструментов, старых ковров, картин, написанных маслом, домашней утвари, гипсовых карликов и фарфоровых фигурок. В витрине были накиданы различные дешевые имитации, искусственный жемчуг, старинные украшения в серебряной оправе, карманные часы и старые монеты, — все это в хаотическом, бессмысленном смешении.

Леви сразу же узнал Керна. Его память, точно объемистый гроссбух, фиксировала все, и это способствовало не одной выгодной сделке.

— Что принесли? — с ходу спросил он, готовый к бою. Он не сомневался, что Керн снова хочет продать какую-то вещь. — Вы пришли в неудачное время!

— Почему? А вы уже продали кольцо?

— Продал кольцо, продал кольцо! — жалобно забубнил Леви. — Вы спрашиваете, продал ли я кольцо? Или я ослышался? Или я ошибся?

— Нет, вы не ошиблись.

— Молодой человек, — визгливо продолжал Леви. — Вы что же, газет не читаете? Или живете на луне и не знаете, что творится на свете? Продал! Этакий старый хлам! Попробуй-ка его продать! Очень у вас это просто получается — «продать кольцо»! Разговариваете прямо как Ротшильд! А знаете ли вы, что именно требуется для того, чтобы хоть что-нибудь продать? — Он сделал искусственную паузу и патетически заявил: — Требуется, чтобы сюда вошел посторонний человек, которому что-то нужно, затем требуется, чтобы он вынул из кармана кошелек… — Леви достал портмоне, — чтобы он таки открыл его, — он изобразил это, — и вытащил наличные, понимаете, наличные кошерные[53] деньги, — он вытянул десятифранковый билет, — а потом требуется, чтобы он их положил сюда, — билет был положен на стол и разглажен ладонью, — и самое главное! — тут Леви перешел на фальцет, — чтобы он таки навсегда расстался с ними!

Леви спрятал свои десять франков.

— И ради чего же он с ними расстанется? — продолжал он. — Ради ерунды, ради какой-нибудь там вещички! За нее он готов отдать наличные кошерные деньги! Но ведь это же просто смешно! На это способны только сумасшедшие или гои. Или, например, я — несчастный, с моей страстью делать гешефт. Ну, так что же вы принесли? Много дать не смогу. Вот если бы месяц назад — другое дело! Тогда еще были времена!

— Господин Леви, я ничего не хочу продавать. Я хочу выкупить кольцо, которое я вам принес.

— Что? — От удивления Леви раскрыл рот, словно голодный птенчик в гнезде. Гнездом была борода. — Ага, понимаю, хотите выменять кольцо на что-нибудь другое. Нет, молодой человек, знаю я эти штучки! Только неделю назад я погорел на таком деле. Поменял часы. Правда, они уже не шли, но часы — это, в конце концов, все-таки часы. Так я их поменял на бронзовый чернильный прибор и самопишущую ручку с золотым пером. Что мне вам сказать? Обдурили они меня, доверчивого дурака, — самописка не работает. Вот, а часы, так те тоже ходят не больше пятнадцати минут, но это же далеко не одно и то же, когда не ходят часы или когда не работает самописка. Часы все-таки остаются часами! А пустая самопишущая ручка?.. Вы понимаете, что это такое? Это же идиотство, это же все равно что ее вообще нет… Так что же вы хотите поменять?

— Ничего, господин Леви. Я сказал, что хочу купить. Купить.

— За деньги?

— Да, за наличные деньги.

— Ага, уже я понимаю! Какие-нибудь там венгерские, или румынские, или обесцененные австрийские деньги, или, наверное, инфляционные кредитки — кто их к черту разберет! Совсем недавно ко мне зашел один тип с нафабренными усами, похожий на Карла Великого…

Керн достал билет в сто франков и положил бумажник на стол. Леви застыл и присвистнул.

— Так вы при кассе? В первый раз вижу такое! Молодой человек, не забывайте, что полиция…

— Я их заработал! — перебил его Керн. — Честно заработал! Вот, а теперь покажите кольцо.

— Маленькую минуточку! — Леви исчез и сразу же вернулся с кольцом матери Рут. Он потер его рукавом, осторожно дохнул на него, снова потер и положил на лоскуток бархата, словно то был брильянт в двадцать каратов.

— Ой, какая красивенькая вещичка! — благоговейно произнес он. — Настоящий раритет!

— Господин Леви, — сказал Керн. — Тогда вы дали нам за это кольцо сто пятьдесят франков. Если я заплачу вам сто восемьдесят, вы заработаете двадцать процентов. Ведь это хорошее предложение, не правда ли?

Леви не слушал его.

— Вещичка — влюбиться мало! — мечтательно проговорил он. — Не какая-нибудь там модная дребедень. Товар! Настоящий товар! Я хотел оставить его себе. Есть у меня такая маленькая коллекция. Частная! Собираю лично для себя!

Керн отсчитал сто восемьдесят франков и положил на стол.

— Деньги! — презрительно сказал Леви. — Что значат в наше время деньги! При такой девальвации! Материальные ценности — это я понимаю! Вот, например, такое колечечко! И радость оно тебе доставляет, и ценность его возрастает. Получается двойная радость! Как раз теперь золото очень сильно поднялось в цене, — продолжал он, как бы размышляя вслух. — Четыреста франков за такую вещичку было бы еще мало. Любитель даст больше!

Керн испугался:

— Господин Леви!

— Я — человек, — решительно заявил Леви, — и я расстаюсь с кольцом! Хочется сделать вам приятное. Я ничего не хочу заработать на этом деле — сегодня канун Нового года! Триста франков, и точка! Пусть я истеку кровью!

— Но это же вдвое больше! — возмутился Керн.

— Вдвое больше! Вы заявляете это так себе, запросто, совершенно не понимая, что вы говорите. Что, собственно, значит — вдвое больше? Еще рабби Михаэль из Говородки где-то сказал, что вдвое значит вполовину. А вы слыхали когда-нибудь про накладные расходы, молодой человек? Вы не представляете, сколько это денег! А налоги, а плата за помещение, а уголь, а убытки! Для вас это ничто, для меня — колоссально! И все это относится к каждой вещичке, к каждому колечку!

— Но ведь я бедняк, эмигрант!

Леви небрежно махнул рукой:

— А кто не эмигрант? Тот, кто хочет купить, всегда богаче того, кто вынужден продать. Так кто из нас двоих хочет купить? А?

— Двести франков, — сказал Керн, — и это моя последняя цена.

Леви взял кольцо, подул на него и унес. Керн спрятал свои деньги и пошел к двери. Когда он ее открыл, Леви закричал вдогонку:

— Двести пятьдесят, потому что вы молоды и я хочу быть вашим благодетелем!

— Двести, — ответил Керн.

— Шолом алейхем! — сказал Леви.

— Двести двадцать.

— Двести двадцать пять, по-честному. Завтра мне платить за квартиру.

Керн вернулся и выложил деньги. Леви упаковал кольцо в небольшую картонную коробку.

— Коробочку даю вам бесплатно, — сказал он, — и эту красивую голубую вату тоже. Вы меня пустите по миру!

— Пятьдесят процентов, — буркнул Керн. — Ростовщик!

Последнее слово Леви пропустил мимо ушей.

— Поверьте мне, — сказал он неожиданно чистосердечным тоном, — на рю де ля Пэ[54] у Картье такое кольцо стоит шестьсот франков. Его настоящая цена — триста пятьдесят. На сей раз говорю вам точно.

Керн поехал в «Верден».

— Рут! — сказал он, распахнув дверь. — Мы на подъеме! Вот, гляди! Последний из могикан вернулся домой!

Рут открыла коробочку и заглянула в нее.

— Людвиг…

— Как это сказал Штайнер? — быстро и смущенно заговорил Керн. — Бесполезные вещи! Только они согревают нас. Я решил проверить это. А теперь надень кольцо! Сегодня мы все вместе ужинаем в ресторане. Как настоящие рабочие после получки.

Было десять часов вечера. Штайнер, Марилл, Рут и Керн сидели в ресторане «Матушка Марго». Кельнеры начали ставить стулья на столики и подметать пол. Кошка, сидевшая у кассового аппарата, потянулась и спрыгнула вниз. Хозяйка в плотной шерстяной кофте спала, но время от времени открывала бдительное око.

— Кажется, нас сейчас выставят отсюда, — сказал Штайнер и подозвал кельнера. — Да и пора уже. Надо поспешить к Эдит Розенфельд. Сегодня приехал папаша Мориц.

— Папаша Мориц? — спросила Рут. — Кто это?

— Папаша Мориц — дедушка эмигрантов, — ответил ей Штайнер. — Ему уже семьдесят пять лет. Он знает все границы, все города, все отели, все пансионы и частные квартиры, где можно жить без регистрации, знает тюрьмы пяти вполне цивилизованных стран. Зовут его Мориц Розенталь, и родом он из Годесберга-на-Рейне.

— Тогда я с ним знаком, — сказал Керн. — Как-то мы вдвоем перешли из Чехословакии в Австрию.

— А я однажды перебрался с ним из Швейцарии в Италию, — сказал Марилл.

Кельнер принес счет.

— И я пересек с ним несколько границ, — сказал Штайнер. — Можно купить у вас бутылку коньяку на вынос? — обратился он к кельнеру. — Курвуазье. По магазинной цене, разумеется.

— Минутку. Сейчас спрошу у хозяйки.

Кельнер направился к спящей шерстяной кофте. Она приоткрыла один глаз и кивнула. Кельнер вернулся, достал с полки бутылку и подал ее Штайнеру. Тот спрятал ее в боковой карман.

В этот момент распахнулась входная дверь и на пороге появилась неопределенного вида призрачная фигура. Хозяйка отерла ладонью губы, зевнула и открыла оба глаза.

Кельнер скорчил недовольную гримасу.

Пришедший молча, словно лунатик, направился через зал к большой решетке, где на раскаленном древесном угле жарилось несколько кур на вертелах. Незнакомец вперил в них пронзительный взгляд. Казалось, у него не глаза, а рентгеновский аппарат.

— Сколько стоит вот эта? — спросил он кельнера.

— Двадцать шесть франков.

— А вот эта?

— Двадцать шесть франков.

— Каждая из них стоит по двадцать шесть франков?

— Каждая.

— Почему же вы сразу не сказали?

— Потому что вы не сразу спросили.

Посетитель мрачно взглянул на кельнера. По лицу пробежала мгновенная гримаса неукротимого бешенства. Затем он указал на самую крупную курицу:

— Дайте мне вот эту!

Керн толкнул Штайнера. Тот внимательно смотрел. Уголки его рта подрагивали.

— С салатом, с жареным картофелем, с рисом? — спросил кельнер.

— С ничем! С ножом и с вилкой! Давайте ее сюда!

— Это тот самый куроед! — прошептал Керн. — Клянусь, это он!

Штайнер кивнул:

— Он! Куроед из венской тюрьмы.

Человек уселся за столик. Достав бумажник, он принялся пересчитывать деньги. Затем спрятал его и торжественно развернул салфетку. Перед ним во всем своем великолепии красовалась жареная курица. Он поднял руки, как священник перед благословением. Чувство острейшего, яростного удовлетворения озарило его лицо. Затем он переложил курицу из миски на тарелку.

— Не станем мешать ему, — тихо сказал Штайнер и ухмыльнулся: — Уверен, что эта курочка досталась ему очень нелегко.

— Конечно! Предлагаю немедленно смотаться отсюда! — согласился Керн. — Я встречал его уже дважды в тюрьме. Всякий раз его арестовывали в момент, когда он собирался расправиться с жареной курицей. Значит, и сейчас надо с минуты на минуту ждать полиции!

Штайнер весело рассмеялся:

— Тогда бежим! Куда лучше провести новогоднюю ночь среди людей, отвергнутых судьбой, нежели в полицейском участке префектуры!

Они встали, дошли до двери и оглянулись. Куроед отломил хрусткую, румяную ножку, воззрился на нее, как паломник на гроб Господень, благоговейно надкусил и тут же решительно, с чудовищной жадностью вгрызся в нежное мясо.

Эдит Розенфельд была изящной седой женщиной шестидесяти шести лет. Два года назад она прибыла в Париж с семью детьми. Шестерых из них ей удалось пристроить. Старший сын, врач, отправился на войну в Китай. Старшая дочь — филолог из Бонна — получила через Организацию помощи беженцам место горничной где-то в Шотландии. Второму сыну удалось сдать в Париже государственные экзамены по юриспруденции. Не найдя никакой работы по специальности, он отправился в Канн, где поступил на должность кельнера в отель «Карлтон». Третий сын пошел добровольцем в Иностранный легион. Четвертый эмигрировал в Боливию. Вторая дочь работала на апельсиновой плантации в Палестине. Не у дел оставался только младший сын. Организация помощи беженцам выясняла возможность отправки его в Мексику в качестве шофера.

Квартира Эдит Розенфельд состояла из двух комнат — одной побольше, где жила она сама, и маленькой, в которой обитал ее младший сын, Макс Розенфельд, помешанный на автомобилях. К приходу Штайнера, Марилла, Керна и Рут в обеих комнатах собралось уже около двадцати человек — сплошь эмигранты из Германии, в большинстве своем не имевшие разрешений работать. Те, у кого еще водились какие-то деньги, принесли с собой напитки — главным образом дешевое красное вино. Штайнер и Марилл явились с коньяком, который щедро разливали всем.

Мориц Розенталь пришел к одиннадцати часам. Керн с трудом узнал его. За год он постарел на десять лет. На желтом лице не было ни кровинки. Он с трудом передвигался, опираясь на старомодную трость с набалдашником из слоновой кости.

— Эдит, старая любовь моя, — сказал он, — вот и я! Никак не мог прийти раньше — усталость одолела.

Он наклонился, чтобы поцеловать ее руку, но это ему не удалось. Тогда Эдит, легкая, как птичка, поднялась сама. Не отпуская его руки, она поцеловала его в щеку.

— Кажется, я начинаю стареть, — сказал Мориц Розенталь. — Даже руки твоей не смог поцеловать. Ты же бесстрашно целуешь меня в щеку. Ах, если бы мне было только семьдесят!..

Эдит Розенфельд приветливо улыбнулась старику. Ей не хотелось, чтобы он заметил, как она испугалась его вида. А Мориц Розенталь, в свою очередь, не показывал ей, что отлично видит ее испуг. Он был спокоен и радостен. Он приехал в Париж, чтобы умереть.

Оглядев всех, он сказал:

— Знакомые лица. Неприкаянные люди встречают друг друга снова и снова. Очень странно! Штайнер, где это мы виделись в последний раз? Ага, правильно — в Вене! А с тобой, Марилл? В Бриссаго, а потом в Локарно. Там мы были под следствием, верно? А вот и Классман, цюрихский Шерлок Холмс! Да, память моя еще кое-как работает. А вот и Вазер! Вот Брозе! И Керн из Чехословакии! Майер, ближайший друг карабинеров из Палланцы! Господи, куда же девалось доброе старое время, дети мои! Теперь уже не то — ноги отказывают.

Он медленно опустился на стул.

— Откуда вы сейчас, папаша Мориц? — спросил Штайнер.

— Из Базеля. Одно скажу вам, дети: не вздумайте отправляться в Эльзас! Избегайте Страсбурга и пуще огня бойтесь Кольмара! Там теперь прямо-таки каторжная обстановка, и вам не поможет ни Матиас Грюневальд[55], ни его Изенгеймский алтарь. За нелегальный въезд — три месяца тюрьмы; в любом другом месте вас приговорят максимум к двухнедельному сроку. За второй въезд — полгода. А тюрьмы там — форменные каторжные дома. Итак, дети, не езжайте ни в Кольмар, ни в Эльзас.

— Каково теперь положение в Италии? — спросил Классман.

Мориц Розенталь взял было бокал красного вина, который Эдит поставила перед ним, но его рука сильно задрожала. Смутившись, он поставил бокал на место.

— Италия кишит германскими агентами, — сказал он. — Нам закрыта дорога туда.

— А в Австрии что? — спросил Вазер.

— Австрия и Чехословакия — настоящие мышеловки. Единственное, что осталось нам в Европе, — это Франция. Постарайтесь закрепиться здесь.

— Ты слышал что-нибудь о Мари Альтман? — спросила Эдит Розенфельд после недолгого общего молчания. — Последние известия о ней пришли из Милана.

— Знаю. Теперь она в Амстердаме. Нашла себе место прислуги. Ее дети в одном из швейцарских пансионов для эмигрантов. Кажется, в Локарно. Ее муж в Бразилии.

— Тебе удалось повидать ее?

— Удалось. Незадолго до ее отъезда в Цюрих. Она была абсолютно счастлива — все ее близкие так или иначе устроены.

— Известно ли вам что-либо о Йозефе Фесслере? — спросил Классман. — Он жил в Цюрихе и ждал получения вида на жительство.

— Фесслер застрелил жену и застрелился сам, — ответил Мориц Розенталь так спокойно, словно рассказывал про пчеловодство. При этом он смотрел не на Классмана, а на дверь. Классман и остальные молчали. На минуту стало совсем тихо. Все притворились, будто ничего не слышали.

— А Йозеф Фридман встречался вам где-нибудь? — спросил Брозе.

— Нет, но мне известно, что он сидит в зальцбургской тюрьме. Его брат вернулся в Германию. Говорили, будто он попал в концлагерь на «перевоспитание».

Осторожно, словно драгоценный кубок, Мориц Розенталь поднял обеими руками свой бокал и медленно выпил его.

— А что поделывает министр Альтгоф? — спросил Марилл.

— Этот живет блестяще. Шофер такси в Цюрихе, вид на жительство и разрешение работать.

— А Бернштайн?

— Бернштайн в Австралии. Отец его в Восточной Африке. Максу Маю особенно повезло — он стал ассистентом зубного врача в Бомбее. Работает, конечно, нелегально, но ест досыта. Левенштайн сдал в Англии все необходимые экзамены и теперь имеет адвокатскую практику в Палестине. Актер Гансдорф играет в цюрихском государственном театре. Шторм повесился… Эдит, а ты помнишь правительственного советника Биндера из Берлина?

— Помню.

— Биндер развелся. Ради карьеры. Он был женат на одной из дочерей Оппенгеймера. Его жена отравила себя и детей. — Папаша Мориц Розенталь ненадолго задумался. — Вот примерно все, что я знаю, — сказал он затем. — Остальные, как всегда, носятся с места на место. Только теперь их стало гораздо больше.

Марилл налил себе коньяку в большой стакан, на котором было написано: «Gare de Lyon»[56]. То было напоминанием о его первом аресте, и он не расставался с ним. Он выпил коньяк залпом.

— Весьма поучительная хроника! — заметил он. — Да здравствует уничтожение индивидуальности! У древних греков способность мыслить считалась высоким даром. Затем она стала счастьем. Позже — болезнью. Сегодня она — преступление. История культуры — это история страданий тех, кто ее создавал.

Штайнер ухмыльнулся. Марилл осклабился ему в ответ. В этот момент с улицы послышался звон колоколов. Штайнер оглядел лица гостей. Сколько маленьких судеб, согнанных ветром общей судьбы к этому столу. Он поднял свой бокал.

— Папаша Мориц! — сказал он. — Король странников, последний отпрыск Агасфера, вечный эмигрант, прими наш привет! Одному дьяволу известно, что несет нам этот год! Да здравствует наша подпольная бригада! Пока человек жив — ничто не потеряно!

Мориц Розенталь одобрительно кивнул. Он поднял свой бокал, улыбнулся Штайнеру и выпил. Кто-то рассмеялся. Потом стало тихо. Все растерянно смотрели друг на друга, будто были застигнуты врасплох за каким-то запрещенным занятием. За окнами раздавались радостные возгласы. Взрывались хлопушки. Громко гудя, проносились такси. На балконе дома напротив какой-то мужчина в жилетке и рубашке с закатанными рукавами поджег заряд пороха, загоревшегося зеленым пламенем. Ослепительная вспышка озарила улицу. Зеленый свет преобразил комнату Эдит Розенфельд. Реальность исчезла, и казалось, что это уже не номер парижского отеля, а каюта затонувшего корабля, лежащего глубоко на дне.

Актриса Барбара Кляйн сидела за столиком в углу «катакомбы». Было поздно, и только над дверью еще горели две электрические лампочки. Она сидела в кресле перед несколькими пальмами, и, когда откидывалась на спинку, пальмовые листья, словно чьи-то окостеневшие ладони, зарывались в ее волосы. Она чувствовала это всякий раз и старалась сидеть прямо, но уже не было сил встать и куда-нибудь пересесть.

Из кухни доносился звон посуды и жалобные звуки аккордеона, льющиеся из радиоприемника. Передача из Тулузы, подумала Барбара Кляйн. Из Тулузы… Вот и наступил Новый год. Я так устала… Передача из Тулузы… Я больше не хочу жить. Передача из Тулузы… Разве знают они, до какой степени усталости может дойти человек?

Я не пьяна, подумала она. Просто мысли стали какими-то замедленными. Как мухи зимой, когда в них зреет смерть. Она зреет и во мне, точно дерево. Дерево из вен и кровеносных сосудов, которые постепенно замерзают. Кто-то дал мне рюмку коньяку. Или тот, кого они называют Марилл, или другой — он потом ушел. Это чтобы я согрелась. Но мне даже и не холодно. Просто я уже не ощущаю себя.

Она сидела и, словно сквозь стеклянную стену, увидела человека, шедшего к ней. Он приблизился, и она разглядела его более отчетливо, хотя стеклянная перегородка все еще оставалась между ними. Но вот она узнала его — на вечере у Эдит Розенфельд он сидел рядом с ней. У него было робкое, смутное лицо, и большие очки, и искривленные губы, и беспокойные руки, и он хромал… но теперь он прихрамывал где-то за стеклом, и казалось, после каждого шага что-то мягко и переливчато расплывалось и вновь сливалось, точно желе из расплавленного стекла.

Прошло немало времени, пока она начала понимать, что он говорит. Потом он заковылял прочь, будто поплыл, и снова вернулся и уселся рядом, и она выпила то, что он ей дал, и не почувствовала, как проглотила содержимое рюмки. В ушах она ощущала мягкий гул, перемежаемый голосом. Бесполезные, бессмысленные слова доносились с какого-то далекого берега. И вдруг перед ней не стало человека, возбужденного, беспокойного и с пятнами на лице, — осталось что-то жалкое, подвижное, забитое, молящее, остались только затравленные глаза, полные вожделения, какое-то животное, пойманное в своем страшном одиночестве, которое составлено из стекла, чужой ночи и вот этой радиопередачи из Тулузы…

— Да… — сказала она. — Да…

Хотелось, чтобы он ушел и оставил ее одну, хоть на секунду, хоть на несколько минут, надо же хоть самую малость побыть одной перед наступлением ожидающей тебя вечности… Но мужчина встал, и наклонился к ней, и взял ее за руку, и повлек за собой, и она побрела сквозь стеклянную пену… Вот и лестница, ощерившаяся зубами ступенек… Вот-вот они схватят ее за ногу… А потом дверь, и яркий свет, и какая-то комната…

Она сидела на кровати, чувствуя, что никогда уже не сможет встать. Мысли распадались, но это не причиняло боли. Просто медленный, бесшумный распад — так в тишине осенней ночи с недвижного дерева падают перезрелые плоды. Подавшись вперед, она посмотрела на стоптанный коврик, словно эти плоды должны были валяться у ее ног. Потом подняла голову. Кто-то смотрел на нее. Чужие глаза и чужой лоб под мягкими волосами, узкое чужое лицо, тянувшееся к ней, как маска; потом по коже пробежал мороз, и она содрогнулась и очнулась и увидела, что это ее собственное лицо, отраженное в зеркале.

Она пошевельнулась и вдруг заметила мужчину; он стоял на коленях перед кроватью и держал ее руки; поза его была удивительно нелепой.

Она отняла руки.

— Что вам угодно? — резко спросила она. — Что вам угодно от меня?

Мужчина не сводил с нее глаз.

— Но вы же обещали… вы же сами сказали, что я могу пойти с вами…

Она снова почувствовала страшную усталость.

— Нет… — сказала она. — Нет… не надо…

И опять посыпались слова. Слова о несчастье и горе, об одиночестве и страдании, слова, слишком значительные и большие… Но разве есть маленькие слова для выражения маленьких чувств, гложущих человека, раздирающих его в клочья? И снова слова; завтра ему предстоит уехать, и никогда еще он не видел такой женщины, и только страх и искалеченная нога парализуют его, делают робким и смешным — разбитая нога, только одна нога, — и отчаяние, и надежда, что именно в эту ночь… ведь она всегда смотрела на него, вот он и подумал, что…

Разве она смотрела на него? Этого она не помнила. Теперь она знала лишь одно: она у себя в комнате и уже никогда не выйдет отсюда, а все остальное — туман и даже менее того…

— Начнется совершенно новая жизнь! — жарко шептал мужчина у ее колен. — Все станет для меня иным… Поймите же! Я перестану чувствовать себя отвергнутым…

Она ничего не понимала. Снова посмотрела в зеркало. То была Барбара Кляйн, актриса, двадцати восьми лет, никогда и никем не тронутая, сохранившая себя для мечты, которая так и не исполнилась, а теперь потерявшая всякую надежду и подошедшая к концу.

Она осторожно поднялась, не переставая глядеть на свое отражение. Она улыбнулась ему, и на мгновение в ее глазах вспыхнул огонек иронии, какая-то кривая предсмертная усмешка приговоренной.

— Ладно, — устало проговорила она. — Ладно… пусть…

Мужчина сразу умолк. Он уставился на нее, словно не мог поверить, но она не обратила на это внимания. Внезапно все стало необычайно тяжелым. Платье сковывало ее, как панцирь. Она сбросила его. Она сбросила себя самое, и тяжелые туфли, и тяжелое, узкое тело, и кровать — мягкая белая могила — разрослась и стала огромной и приняла ее в свои объятия.

Она услышала, как щелкнул выключатель и зашуршала одежда. Затем с трудом открыла глаза. Было темно.

— Свет! — сказала она в подушку. — Пусть горит свет!

— Одну секунду! Прошу вас… я сейчас!.. — смущенно и торопливо пробормотал мужчина. — Дело в том, что… поймите меня, пожалуйста…

— Пусть горит свет… — повторила она.

— Да, конечно… сию минуту… только…

— Ведь потом будет так долго темно… — еле слышно добавила она.

— Да… разумеется… зимние ночи очень долгие…

Снова щелкнул выключатель. Снова сквозь сомкнутые веки она увидела нежные, розоватые сумерки. Потом ощутила чужое тело. На мгновение все в ней сжалось… но она тут же расслабилась. Что ж… это пройдет… как и все остальное…

Барбара Кляйн медленно открыла глаза. Перед ее кроватью стоял человек, которого она не знала. У нее осталось воспоминание о чем-то беспокойном, умоляющем, жалком, — но теперь она увидела нечто совсем другое — разгоряченное, открытое лицо, глаза, искрившиеся нежностью и счастьем.

С минуту она глядела на него.

— Теперь вы должны уйти, — сказала она затем. — Пожалуйста, уходите…

Мужчина сделал какое-то движение. И вновь посыпались слова, быстрые, кипучие. Вначале она ничего не понимала — он говорил слишком быстро, а она была совсем обессилена. Хотелось лишь одного: чтобы он ушел. Потом она что-то поняла — он совсем отчаялся и чувствовал себя окончательно сломленным, но теперь стал иным, и, хоть его высылают из Франции, он вновь полон мужества…

Она кивнула. Только бы он перестал говорить.

— Пожалуйста, — сказала она.

Он умолк.

— Теперь вам надо уйти, — сказала она.

— Да…

Она лежала под одеялом, точно раздавленная. Мужчина направился к двери. Она проводила его взглядом. Вот последний человек, которого она видит. Она лежала совсем тихо, ощущая какой-то необычный, глубокий покой… Ничто больше не касалось ее.

Мужчина замешкался в дверях. Потом обернулся.

— Скажи мне вот что… — сказал он. — Ты… ты пошла на это… из жалости… или…

Она смотрела на него. Последний человек. Последний кусочек жизни.

— Нет… — с большим напряжением вымолвила она.

— Не из жалости?

— Нет.

Он застыл в каком-то бездыханном ожидании.

— Что?.. — спросил он так тихо, будто боялся сорваться в пропасть.

Она все еще смотрела на него, ощущая глубокий покой. Последняя капелька жизни.

— Из любви… — сказала она.

Мужчина, стоявший в дверях, молчал. Он производил впечатление человека, ожидавшего сокрушительного удара дубинкой и внезапно очутившегося в объятиях. Он стоял неподвижно, но будто бы вырастал на глазах.

— Господи! — проговорил он.

Вдруг она испугалась, что он вернется.

— Теперь ты должен уйти, — сказала она. — Я очень устала…

— Да…

Последних его слов она не слышала. Она окончательно выдохлась и закрыла глаза. Потом перед нею снова возникла дверь, гладкая и пустая. Барбара осталась одна и забыла про него.

Некоторое время она лежала не шевелясь. Смотрела на свое лицо в зеркале и улыбалась ему — утомленно и нежно. Теперь голова ее полностью прояснилась. Барбара Кляйн, подумала она. Актриса. И все это в первый день Нового года… Актриса… Но разве один день не похож на другой? Она увидела свои часы на ночном столике. Утром она их завела. Часики будут тикать еще целую неделю. Рядом лежало письмо. Страшное письмо, в котором была смерть.

Выдвинув ящик, она достала из него маленькую опасную бритву. Она зажала ее между большим и указательным пальцами и натянула одеяло на голову. Было не очень больно. Правда, утром хозяйка будет ругаться. Но у нее нет ничего другого. Нет веронала. Она зарылась лицом в подушку. Стало темнее. Потом все пришло снова. Очень издалека. Радиопередача из Тулузы. Все ближе и ближе. Какой-то невнятный рокот. Какая-то воронка, в которую соскальзываешь… Быстрее, быстрее… И потом ветер…

Глава 19

Марилл вошел в столовую.

— Тебя там кто-то спрашивает, Штайнер.

— Кого спрашивают — Штайнера или Губера?

— Штайнера.

— А ты не спросил, что ему нужно?

— Конечно, спросил. Из осторожности. У него для тебя письмо из Берлина.

Штайнер резко отодвинул свой стул.

— Где он?

— Напротив, у румынского павильона.

— Не шпик?

— Непохоже.

Они пошли вместе. Под голым деревом стоял человек лет пятидесяти.

— Вы Штайнер? — спросил он.

— Нет, — ответил Штайнер. — Почему вы решили?

Человек бегло оглядел его.

— Я принес вам письмо. От вашей жены. — Он достал из бумажника конверт и показал его Штайнеру. — Почерк вам, вероятно, знаком.

Штайнер чувствовал, что сохраняет внешнее спокойствие, но внутри все вдруг оборвалось, и задрожало, и полетело куда-то. Он боялся поднять руку — казалось, и она улетит.

— Откуда вам известно, что Штайнер в Париже? — спросил Марилл.

— Один человек доставил это письмо из Берлина в Вену. Там он пытался найти вас и узнал, что вы в Париже. Вот второй конверт. — На конверте крупным почерком Лило было написано: «Йозефу Штайнеру, Париж». — Вместе с другой корреспонденцией он переслал это письмо мне. Я разыскиваю вас уже несколько дней. В кафе «Морис» мне наконец удалось выяснить, что вас можно увидеть здесь. Вам не обязательно говорить мне, что вы Штайнер. Я знаю — надо вести себя крайне осторожно. Возьмите письмо, и все. Я хочу избавиться от него.

— Оно адресовано мне, — сказал Штайнер.

— Вот и хорошо.

Человек подал ему письмо. С трудом преодолев себя, Штайнер взял его — оно было каким-то особенным, тяжелее всех писем мира. Но, потрогав пальцами конверт, он почувствовал, что скорее даст отрубить себе руку, но не выпустит его.

— Благодарю вас, — сказал он незнакомцу. — Вам это стоило немало хлопот.

— Не имеет значения. Такие поручения достаточно важны, чтобы, не жалея сил, искать адресата. Хорошо, что я вас нашел.

Он простился и ушел.

— Марилл, — сказал Штайнер в полном смятении, — это от моей жены! Первое письмо! Что в нем может быть? Ведь она не должна была писать!

— Вскрой его…

— Да, конечно. Посиди, пожалуйста, здесь. Что же с ней могло стрястись?.. Господи!..

Штайнер вскрыл конверт, присел и начал читать. В каменной неподвижности дочитал письмо до конца. Скользя взглядом по строчкам, резко изменился в лице. Оно побелело и словно запало, напряглись желваки, вздулись вены на шее.

Рука с письмом опустилась. Некоторое время Штайнер сидел молча, уставившись в одну точку. Затем взглянул на дату.

— Десять дней… — сказал он. — Мария в больнице. Десять дней назад она еще была жива…

Марилл не сводил с него глаз и ждал.

— Пишет, что спасти ее уже невозможно. Потому и посылает письмо. Мол, теперь уже все равно. Она не сообщает, чем больна. Пишет, что… понимаешь… что это ее последнее письмо…

— Больница указана? — спросил Марилл.

— Да.

— Давай сразу же позвоним. Позвоним в больницу. Назовем вымышленную фамилию.

Чуть пошатываясь, Штайнер встал.

— Я должен поехать туда.

— Сначала позвони. Поедем вместе в «Верден».

Штайнер заказал разговор. Через полчаса зазвонил телефон, и он вошел в кабинку, показавшуюся темным стволом шахты. Он вышел оттуда весь в поту.

— Она еще жива, — сказал он.

— Ты говорил с ней? — спросил Марилл.

— Нет, с врачом.

— Ты назвал себя?

— Нет. Сказал, что я ее родственник. Сделали операцию, но спасти ее уже нельзя. Врач говорит, еще три-четыре дня, не больше. Потому-то она и написала. Не думала, что письмо так быстро дойдет. Проклятие!

Все еще держа письмо в руке, он огляделся с таким видом, словно впервые увидел грязный вестибюль отеля «Верден».

— Марилл, я еду сегодня вечером.

Марилл ошалело посмотрел на него.

— Ты что — с ума сошел, парень? — тихо спросил он после небольшой паузы.

— Нет. Я вполне могу переехать через границу. Ведь у меня паспорт.

— Там этот паспорт бесполезен, и ты это прекрасно знаешь!

— Знаю.

— Тогда ты должен также знать, чем грозит тебе такая поездка!

— Знаю.

— Скорее всего ты погибнешь.

— Если она умрет, я и так погибну.

— Это неправда! — внезапно Марилл рассвирепел. — Может, мой совет звучит грубо, однако прислушайся к нему: напиши ей, пошли ей телеграмму… но только останься здесь.

С отсутствующим видом Штайнер покачал головой. Он почти и не слушал.

Марилл схватил его за плечо.

— Ты ничем не сможешь ей помочь! Даже если поедешь туда.

— Я увижу ее.

— Чудак, да она же придет в отчаяние, когда ты вдруг появишься. Если бы ты спросил ее, приехать ли сейчас, она сделала бы все, чтобы ты остался здесь.

Штайнер смотрел на улицу, но ничего не видел. Вдруг он резко обернулся.

— Послушай, Марилл, — сказал он, и веки его затрепетали, — она — все, что у меня еще осталось, и она еще жива, еще дышит, еще есть ее глаза и ее мысли — мысли обо мне… Через несколько дней она умрет, от нее не останется ничего, будет лежать мертвая на постели, разлагающийся, чужой труп… Но теперь… теперь она еще есть, еще есть… несколько дней, последние дни… и меня нет около нее! Да пойми же ты, черт возьми! Я должен поехать, иначе весь мир погибнет для меня, если я не поеду! И сам я тоже погибну, умру вместе с ней!

— Не умрешь! Ты вот что сделай — телеграфируй ей, возьми все мои деньги, возьми все деньги Керна и телеграфируй каждый час, пиши ей телеграфные письма, целые страницы, все, что хочешь, но только останься здесь!

— Такая поездка неопасна. У меня есть паспорт, и с ним я преспокойно вернусь обратно.

— Что ты мелешь! Отлично знаешь, как это опасно! У них там все чертовски здорово организовано.

— Я поеду, — сказал Штайнер.

Марилл попытался было ухватить его за рукав и потянуть за собой.

— Пойдем вылакаем несколько бутылок водки! Упейся! Обещаю тебе звонить туда каждые два-три часа.

Штайнер легко высвободился — словно его держал ребенок.

— Оставь, Марилл! Все это сидит во мне слишком глубоко. Я понимаю, что ты имеешь в виду. Тут все ясно, и я не сумасшедший. Знаю, что поставлено на карту. Но будь ставка в тысячу раз меньше, я все равно поехал бы. И ничто не смогло бы меня удержать. Разве ты не понимаешь?

— Понимаю, — неожиданно заорал Марилл. — Конечно, понимаю! Я бы и сам поехал!

* * *

Штайнер укладывал чемодан. Оцепенение прошло, словно внутри его тронулся лед и потекла широкая река. Как-то не верилось: только что он говорил по телефону с человеком, находившимся в одном доме с Марией; казалось почти непостижимым, что его голос звучал в черной ракушке телефонной трубки где-то рядом с ней. Все выглядело неправдоподобно: вот он уже упаковывает вещи, вечером сядет в поезд и завтра будет там, где она. Бросив в чемодан еще несколько нужных мелочей, он закрыл его и отправился к Рут и Керну. Марилл успел им все рассказать, и теперь, расстроенные, они ждали его.

— Дети мои, — сказал Штайнер. — Я отчаливаю. Ждал этого давно и, собственно, никогда не сомневался, что так оно и будет… Правда, мне это представлялось несколько по-иному… — добавил он. — А сейчас самому не верится. Но знаю — иначе нельзя.

Он печально улыбнулся.

— Прощайте, Рут.

Рут подала ему руку и разрыдалась. Немного успокоившись, проговорила сквозь слезы:

— Милый Штайнер, мне хотелось так много сказать вам. Но теперь я ничего не помню… Осталась одна грусть. Пожалуйста, возьмите это! — Она протянула ему черный пуловер. — Как раз сегодня я его довязала.

Он улыбнулся и на мгновение как бы стал прежним Штайнером.

— Вот это кстати, — сказал он и повернулся к Керну. — Прощай, малыш. Иногда все тянется страшно медленно, верно? А иногда чертовски быстро…

— Не знаю, выжил ли бы я без тебя, Штайнер, — сказал Керн.

— Выжил бы! Наверняка! Но спасибо, что ты это сказал. Значит, не все было напрасно.

— Возвращайтесь! — проговорила Рут. — Это все, что я могу сказать! Возвращайтесь! Конечно, мы мало что можем сделать для вас; но все, что у нас есть, — все это ваше! Навсегда!

— Хорошо. Посмотрим, что получится. Прощайте, дети! И держите ухо востро!

— Мы проводим тебя на вокзал, — сказал Керн.

Штайнер нерешительно посмотрел на него:

— Марилл провожает меня. Впрочем, ладно, поезжайте и вы!

Они спустились вниз. На улице Штайнер обернулся и посмотрел на серый, облупившийся фасад отеля.

— «Верден»… — пробормотал он.

— Давай я понесу твой чемодан, — сказал Керн.

— Зачем, малыш? Я и сам могу.

— Давай его сюда, — повторил Керн с деланной улыбкой. — Несколько часов назад я доказал тебе, что у меня еще есть силенка.

— Верно, доказал. Несколько часов назад. Как это было давно!

Штайнер дал Керну свой чемодан, понимая, что тому очень хочется чем-то помочь, хотя бы чемодан поднести. В эту минуту он ничего другого сделать не мог.

Они пришли на вокзал перед самым отходом поезда. Штайнер вошел в купе и опустил окно. Поезд еще стоял, но Керн, Рут и Марилл, оставшиеся на перроне, чувствовали, что Штайнер уже безвозвратно разлучился с ними. Керн не сводил горящих глаз с волевого, худощавого лица друга; он хотел запомнить это лицо на всю жизнь. В течение многих месяцев Штайнер был с ним, был его учителем; Керн закалился, обрел твердость духа и этим был обязан своему старшему товарищу. Теперь он смотрел на это лицо, сдержанное и спокойное, лицо человека, добровольно идущего навстречу гибели; никто из них не верил в возвращение Штайнера — это было бы чудом.

Поезд тронулся. Все молчали. Штайнер медленно поднял руку. Трое на перроне смотрели ему вслед, пока последний вагон не скрылся за поворотом.

— Проклятие! — хрипло проговорил Марилл. — Пошли отсюда, я хочу выпить. Я не раз видел, как люди умирают, но никогда еще не присутствовал при самоубийстве.

Они вернулись в отель. Рут увела Керна к себе.

— Рут, — сказал Керн, когда они вошли в ее комнату, — вдруг все так пусто и холодно и меня пробирает озноб… Кажется, что весь город вымер.

Вечером они навестили папашу Морица. Теперь он лежал в постели и уже не мог встать.

— Садитесь, дети, — сказал он. — Я уже все знаю. Ничего не поделаешь. Каждый человек имеет право распоряжаться своей судьбой.

Мориц Розенталь знал, что ему уже не подняться. Поэтому он попросил поставить свою кровать у окна. Отсюда было видно немного — только часть фасада дома напротив. Но, не имея ничего другого, он довольствовался и этим, подолгу глядел на окна, ставшие для него неким синонимом самой жизни. Утром окна распахивались, и он видел лица. Уже узнавал девушку грустного вида, чистившую стекла, усталую молодую женщину, неподвижно просиживающую часами за отодвинутой занавеской, видел в открытом окне верхнего этажа лысого мужчину, который по вечерам занимался гимнастикой. Когда наступали сумерки, за затянутыми гардинами зажигался свет, двигались тени. В иные вечера все погружалось во мрак, и казалось, что напротив зияет какая-то темная, заброшенная пещера; но иногда свет горел подолгу. Все это да приглушенный шум, доносившийся с улицы, и было для папаши Морица целым миром; к этому миру он еще тянулся мыслями, но не телом — оно уже не принадлежало ему… Другой мир, мир воспоминаний, был тут же, в комнате. Напрягая последние силы, папаша Мориц с помощью горничной прикрепил к стенам все оставшиеся у него фотографии и открытки.

Над кроватью висели поблекшие семейные снимки — дагеротипы родителей, портрет жены, умершей сорок лет назад; портрет внука, скончавшегося в возрасте семнадцати лет; портрет невестки, дожившей до тридцати пяти лет. В окружении этих покойников ждал смерти и сам Мориц Розенталь, хладнокровный, спокойный и старый как мир.

Противоположная стена была испещрена изображениями рейнских пейзажей, крепостей, замков и виноградников; тут же пестрели цветные газетные вырезки — восход солнца и грозы над Рейном. Экспозиция завершалась серией открыток с видами городка Годесберга-на-Рейне.

— Ничего не могу с собой поделать, — смущенно сказал Мориц Розенталь. — Мне следовало бы развесить еще и виды Палестины, хотя бы несколько штук… Но эта страна меня совершенно не волнует.

— Сколько вы прожили в Годесберге? — спросила Рут.

— Мне было около восемнадцати, когда мы уехали оттуда.

— А потом?

— Потом я туда больше не возвращался.

— Как все это было давно, папаша Мориц, — сказала Рут.

— Да, тебя тогда еще и в помине не было. Разве что твоя мать только народилась…

Странно, подумала Рут, моя мать еще только родилась, а эти фотографии уже вызывали столько воспоминаний в мозгу за этим высоким лбом. Потом мама прожила тяжелую жизнь и исчезла, а в этой старой голове по-прежнему призраками витают воспоминания, словно они сильнее и долговечнее многих жизней…

В дверь постучали. Вошла Эдит Розенфельд.

— Эдит, — сказал Мориц Розенталь, — вечная любовь моя! Откуда ты?

— С вокзала, Мориц. Проводила Макса. Он едет в Лондон, а оттуда в Мексику.

— Значит, ты осталась одна, Эдит…

— Да, Мориц, теперь я пристроила всех. Пусть работают.

— А что станет делать Макс в Мексике?

— Он едет туда простым рабочим, но попытается устроиться в каком-нибудь автомобильном магазине.

— Ты хорошая мать, Эдит, — сказал Мориц Розенталь немного погодя.

— Как и всякая другая.

— Чем же ты займешься сейчас?

— Немного отдохну. А там опять за работу. В нашем отеле появился младенец. Родился две недели назад. У матери кончается отпуск. Вот я и стану его приемной бабушкой.

Мориц Розенталь слегка привстал.

— Младенец? Двухнедельный? И уже французский подданный! Подумать только! Мне это не удалось и в восемьдесят лет. — Он улыбнулся. — А ты знаешь колыбельные песни, Эдит? Умеешь убаюкивать младенца?

— Умею.

— Помнишь песенки, которыми ты усыпляла моего сына? Это было так давно. Вдруг все стало каким-то очень давним. Не споешь ли ты мне сейчас одну из них? Иной раз я себя снова чувствую ребенком, которому хочется уснуть.

— Что же тебе спеть, Мориц?

— Песенку о бедном еврейском мальчике. Ты пела ее сорок лет назад. Тогда ты была очень хороша и молода. Ты все еще хороша, Эдит.

Она усмехнулась. Затем распрямилась и надломленным голосом запела старую еврейскую песню. Ее голос слегка дребезжал, словно музыкальная табакерка, наигрывающая мелодию на высоких нотах. Мориц Розенталь откинулся на подушку и, закрыв глаза, слушал. Он дышал ровно и спокойно. Старая женщина продолжала тихо петь. В голой комнате звучала грустная мелодия, раздавались печальные слова о тех, у кого нет родины:

Изюминками да миндалинками

Станешь ты, еврейчик, торговать…

А пока усни, мой маленький,

Надо спать, еврейчик, спать!..

Рут и Керн сидели молча и слушали. Над их головами шумел ветер времени — в коротком разговоре старика с пожилой женщиной словно прошелестели сорок или пятьдесят лет, и оба собеседника считали вполне естественным, что годы унеслись безвозвратно. И тут же, притихнув, как мышки, сидели два юных, двадцатилетних существа, которым до сих пор даже один год и то казался бесконечным, почти немыслимо долгим сроком; а теперь, когда они внезапно поняли, что все проходит, что все должно пройти, что и к ним когда-нибудь протянется невидимая рука, они почувствовали страх…

Эдит Розенфельд встала и склонилась над папашей Морицем. Он спал. С минуту она вглядывалась в крупные черты старческого лица.

— Пойдемте, — сказала она затем, — пусть себе спит.

Она погасила свет. Все трое бесшумно вышли в темный коридор и ощупью добрались до своих комнат.

Керн толкал тяжелую тачку с грунтом от павильона к месту, где работал Марилл. Вдруг его задержали какие-то два господина.

— Одну минутку, прошу вас! И вас тоже, — обратился один из них к Керну и Мариллу.

Керн осторожно опустил тачку. Он сразу понял, в чем дело. Эти интонации он знал хорошо; даже на самом краю света, погруженный в глубокий сон, он мгновенно очнулся бы от этих вежливых и неумолимых слов.

— Будьте добры предъявить нам ваши документы.

— У меня их нет при себе, — ответил Керн.

— Может быть, сначала вы покажете нам свои документы? — спросил Марилл.

— Конечно, с удовольствием! Вот! Этого вам достаточно, не так ли? Я из полиции. А вот этот господин — контролер министерства труда. Большое количество безработных французов вынуждает нас к подобному контролю…

— Понимаю вас, месье. К сожалению, могу вам предъявить только вид на жительство; разрешения на работу у меня нет. Думаю, вы и не рассчитывали на него…

— Вы совершенно правы, месье, — вежливо ответил контролер. — На это мы не рассчитывали. Но мы удовлетворимся вашим видом на жительство. Можете продолжать работу. В этом особом случае, то есть в связи со строительством выставки, правительство не настаивает на чрезмерных строгостях. Простите за беспокойство.

— Пожалуйста, ведь это ваш долг.

— Можно посмотреть ваш документ? — обратился контролер к Керну.

— У меня его нет.

— А есть у вас хоть какая-нибудь квитанция?

— Нет.

— Вы нелегально въехали в страну.

— Я не имел другой возможности.

— Очень сожалею, — сказал представитель полиции, — но вам придется пойти с нами в префектуру.

— Я рассчитывал на это, — ответил Керн и взглянул на Марилла: — Передайте Рут, что я попался; вернусь, как только смогу. Пусть не беспокоится. — Это он сказал по-немецки.

— Можете побеседовать еще немного, я не возражаю, — предупредительно заметил контролер.

— До вашего возвращения беру на себя заботу о Рут, — сказал Марилл по-немецки. — Ни пуха ни пера, старик! Попросите, чтобы вас переправили в районе Базеля. Вернетесь через Бургфельден. В Сен-Луи позвоните из трактира в отель «Штайф» и закажите такси на Мюльгаузен. Оттуда доберетесь до Бельфора. Это наилучший путь. Если вас направят в тюрьму «Сантэ», напишите, как только представится случай. Кроме того, за вами будет следить Классман. Я ему сейчас же позвоню.

Керн кивнул Мариллу.

— Я готов, — сказал он затем.

Представитель полиции передал его человеку, ожидавшему неподалеку. Контролер с усмешкой посмотрел на Марилла.

— Очень милые слова на прощание, — сказал он на безукоризненном немецком языке. — Видать, вы отлично знаете наши границы.

— К сожалению, — ответил Марилл.

Марилл и Вазер сидели в небольшом бистро.

— Давайте выпьем еще по рюмочке, — сказал Марилл. — Сегодня я почему-то боюсь вернуться в отель! Ерунда какая-то! Со мною это, между прочим, впервые! Что будете пить? Коньяк или перно?

— Коньяк, — с достоинством ответил Вазер. — А это анисовое пойло пускай пьют бабы.

— Это вы напрасно. Во Франции перно хорош. — Марилл подозвал кельнера и попросил коньяк и перно.

— Хотите, я пойду к Рут и скажу ей все, — предложил Вазер. — В наших кругах такие вещи случаются на каждом шагу. Что ни день — бац! — и опять кого-то сцапали, и тогда приходится как-то сообщать об этом жене или любовнице. Лучше начать разговор с чего-то большого. Сказать что-нибудь о нашем общем деле, которое постоянно требует жертв.

— О каком общем деле вы говорите?

— О нашем движении, разумеется! О революционном просвещении масс!

С минуту Марилл внимательно смотрел на своего собеседника.

— Вазер, — спокойно сказал он, — этим мы, пожалуй, многого не добьемся. Такие вещи хороши для социалистического манифеста, и только. Я забыл, что вы ударились в политику. Допьем, и в ружье! Уж как-нибудь скажем ей.

Они расплатились и пошли по мокрому снежному месиву в отель «Верден». Вазер скрылся в «катакомбе», а Марилл медленно поднялся наверх.

Он постучал к Рут. Она открыла ему так поспешно, точно притаилась за дверью и ждала. Она увидела Марилла, и улыбка на ее лице сразу стерлась.

— Марилл…

— Да. Вот неожиданный гость, верно?

— Я думала, это Людвиг. Он должен прийти с минуты на минуту.

— Разумеется.

Марилл вошел в комнату. На столе он увидел тарелки, спиртовку, на которой кипела вода, хлеб, колбасу и вазу с цветами. Затем перевел взгляд на Рут. Она стояла перед ним, ожидая, что он скажет. Не зная, как приступить к разговору, Марилл взял со стола вазу и поднял ее.

— Цветы… — пробормотал он. — Еще и цветы…

— В Париже они недорогие, — сказала Рут.

— Нет, я не в этом смысле. Но… — Марилл бережно поставил вазу на место, будто она была не из толстого стекла, а из тончайшего фарфора. — Но иногда именно из-за цветов все становится намного тяжелее…

— Что становится тяжелее?

Марилл не ответил.

— Все понимаю, — вдруг сказала она. — Полиция арестовала Людвига.

Марилл повернулся к ней.

— Да, Рут.

— Где он?

— В префектуре.

Рут молча сняла с вешалки пальто, надела его, сунула в карманы несколько мелких предметов и направилась было мимо Марилла к двери. Он остановил ее.

— Это бессмысленно, — заявил он. — Вы не поможете ни ему, ни себе. Есть у нас свой человек в префектуре, через него все и узнаем. Оставайтесь здесь!

— То есть как это оставаться здесь? Ведь я еще смогу его увидеть. Пусть они арестуют и меня! Тогда мы вместе перейдем границу!

Марилл крепко схватил ее за руку. От внутреннего напряжения Рут побледнела и, казалось, стала меньше ростом. Вдруг она как-то сникла.

— Марилл… — беспомощно проговорила она, — что мне делать?

— Оставаться здесь. Классман уже пошел в префектуру. Он расскажет нам все, что нужно. Людвига могут выслать, больше ничего. Через несколько дней он вернется в Париж. Я обещал ему, что вы будете его ждать. Он верит в ваше благоразумие.

— Хорошо, буду благоразумна. — В ее глазах стояли слезы. Она сняла пальто и уронила его на пол. — Марилл, — сказала она, — почему с нами так поступают? Ведь мы никому не причинили зла!

Марилл задумчиво посмотрел на нее.

— По-моему, именно поэтому, — ответил он. — Правда, по-моему, это так.

— Его посадят в тюрьму?

— Не думаю. Классман разузнает все. Повременим до завтра.

Рут кивнула и медленно подняла пальто с пола.

— Классман сказал вам еще что-нибудь?

— Нет. Мы едва перекинулись парой слов, и он тут же побежал в префектуру.

— Сегодня утром я заходила с ним туда. Меня вызвали. — Она достала из кармана пальто бумажку, развернула ее и показала Мариллу. — Вот что они мне дали.

То был вид на жительство сроком на месяц.

— Его выхлопотал Комитет помощи беженцам — ведь у меня еще есть и паспорт, пусть уже недействительный, но все-таки паспорт. Классман специально пришел, чтобы сообщить мне эту новость. Несколько месяцев он обивал ведомственные пороги. Мне так хотелось обрадовать Людвига. Поэтому я и купила цветы.

— Вот оно что! — Марилл посмотрел на бумажку. — Значит, и счастье привалило, и беда пришла, — сказал он. — Но все же счастья больше. Получить вид на жительство — это просто чудо! Так скоро оно не повторится. А Керн обязательно вернется. Вы-то верите в это?

— Конечно, верю, — ответила Рут. — Раз попался, значит, вернется. Должен вернуться!

— Правильно! А теперь пойдемте со мной. Поужинаем где-нибудь и выпьем немного — за вид на жительство и за Керна. Он бывалый солдат. Все мы солдаты. И вы тоже. Разве я не прав?

— Вы правы…

— Керн с восторгом согласился бы на пятидесятикратную высылку, лишь бы вы получили то, что у вас в руке. И вы это отлично знаете.

— Знаю, но я готова отказаться от целой сотни видов на жительство, лишь бы он был здесь…

— Само собой понятно, — прервал ее Марилл. — Но об этом мы поговорим, когда Людвиг вернется. Таково одно из первейших солдатских правил.

— У него есть деньги на обратный билет?

— Думаю, что есть. У нас, старых борцов, всегда имеется неприкосновенный аварийный запас. А если у него будет недостаточно, то Классман контрабандой перешлет ему разницу. Классман — наш главный дозорный и разведчик. А теперь пойдем! Иногда бывает чертовски хорошо, оттого что на свете есть водка. Особенно в последнее время!

Поезд остановился на пограничной станции, и Штайнер оставался в напряжении. Голова была ясная, французские таможенники равнодушно и торопливо выполнили все формальности. Попросив паспорт, они поставили штемпель и вышли из купе. Поезд снова тронулся и медленно покатился дальше. Штайнер знал, что в эту секунду решилась его судьба — путь назад был отрезан.

Через некоторое время вошли два немецких чиновника и взяли под козырек.

— Ваш паспорт, пожалуйста! — сказал чиновник помоложе.

Штайнер достал документ и подал его.

— Зачем вы приехали в Германию? — спросил второй.

— Хочу повидать родственников.

— Вы живете в Париже?

— Нет, в Граце. В Париже я тоже навестил одного родственника.

— Сколько вы намерены пробыть в Германии?

— Около двух недель, а потом вернусь в Грац.

— Валюту при себе имеете?

— Да, пятьсот франков.

— Мы должны отметить это в паспорте. Вы вывезли эти деньги из Австрии?

— Нет, мне их дал мой кузен в Париже.

Чиновник полистал паспорт, затем вписал в него что-то и тоже поставил штемпель.

— Есть у вас что-нибудь, подлежащее пошлинному обложению? — спросил второй.

— Нет ничего. — Штайнер снял чемодан из сетки.

— А в багажном вагоне?

— Нет, это все, что я везу.

Чиновник мельком заглянул в чемодан.

— Есть у вас газеты, проспекты, книги?

— Нет.

— Благодарю.

Чиновник помоложе вернул Штайнеру паспорт. Таможенники козырнули и вышли. Штайнер облегченно вздохнул и вдруг почувствовал, что он весь взмок.

Поезд пошел быстрее. Откинувшись на спинку сиденья, Штайнер смотрел в окно. Уже было темно. В небе скользили низкие и быстрые облака, в разрывах мигали звезды. Пролетали маленькие полуосвещенные станции, мелькали красные и зеленые сигнальные огни, поблескивали рельсы. Штайнер опустил окно и высунулся наружу. Влажный ночной ветер трепал его волосы, и он глубоко дышал. Воздух казался каким-то другим, не таким, как всюду. И ветер был другой, и горизонт, и свет. И тополя вдоль дорог изгибались по-другому, по-родному, — да и сами эти дороги вели куда-то в его собственное сердце… Он дышал глубоко, и ему было жарко, кровь стучала в висках, пейзаж будто вырастал и будто глядел на него, загадочный, но уже не чужой. Проклятие, подумал он, что это со мной происходит, уж не становлюсь ли я сентиментальным! Он снова сел и попытался уснуть, но сон не приходил. Темный пейзаж за окном манил и звал, возникали лица, воспоминания; когда поезд загрохотал на мосту через Рейн, в памяти Штайнера всплыли тяжелые военные годы; переливчатая вода, глухо шумевшая внизу, выплеснула на поверхность сотни имен людей, пропавших без вести, погибших, почти уже забытых, имен товарищей, названий полков, городов, лагерей; имена эти возникали из глубокой ночи времени. Прошлое штурмом двинулось на Штайнера. Он хотел обороняться, но не мог.

В купе он был один. Выкуривая сигарету за сигаретой, он непрерывно шагал взад и вперед, от двери к окну. Раньше он бы не поверил, что память о прошлом все еще так властна над ним. Судорожно заставлял себя думать о том, что будет завтра, о том, чтобы сделать все, как задумано, не привлекая к себе внимания, о больнице, о друзьях, которых можно попытаться разыскать и расспросить обо всем.

Но теперь все это казалось ему каким-то туманным и нереальным, ускользало от него, и даже опасность, витавшая вокруг и несшаяся ему навстречу, и та превратилась для него в какую-то абстракцию; мысль об этой опасности оказалась бессильной, не могла унять дрожь в крови, не могла настроить на хладнокровное размышление, напротив — кровь бурлила все сильнее, и чудилось, будто вся его прошлая жизнь, мистически воскресшая, закружилась перед ним в медленном, мрачном танце. Он сдался воспоминаниям. Завтра все будет захлестнуто другим, нынешним… а сегодня… Сегодня он переживал последнюю чистую ночь, полную неопределенности, бурю чувств, последнюю ночь, свободную от страшной уверенности, от ясного сознания надвигающейся гибели. Отдавшись потоку памяти, он перестал думать.

За окном мчащегося поезда раскинулась огромная ночь; в своей бесконечности она раскинулась над сорока годами, над всей жизнью человека, для которого эти сорок лет и были вечностью. Мимо скользили деревни; в иных окошках горел огонек, изредка доносился собачий лай. И все это были деревни его детства, и в каждой из них он играл, и в каждой проходили его зимы и весны, и колокола всех этих часовенок когда-то звонили для него. Проносились черные, заспанные леса — леса его юности. Их золотые рассветы озаряли его первые походы, в их зеркальных прудах отражалось его возбужденное мальчишечье лицо, когда, затаив дыхание, он наблюдал пятнистых саламандр с красными животиками, — и ветер, перебиравший стволы буков, словно струны арфы, и гудевший в соснах, был стародавним ветром чудесных приключений. Едва различимые в темноте дороги, легшие раскидистой сетью на просторные поля, когда-то были дорогами его тревожной юности, он исходил их все вдоль и поперек, никогда не колеблясь на их скрещениях, шел от одного горизонта к другому, не страшась расставаний, веря в возвращение, и все вехи на этих дорогах, все хутора, разбросанные вдоль них, были ему знакомы. И дома, где в низких окнах, словно плененный, горел красноватый свет — добрый знак тепла и родного уюта; он жил за каждым из этих окон, помнил, как податливо опускаются дверные ручки, когда на них нажмешь, знал, кто ждет его под круглым абажуром лампы, чуть склонив голову, знал, как сверкают золотистые, огненные волосы, точно обрызганные искрами, — она, чье лицо было везде и ожидало его на всех улицах и уголках мира, порой затемненное, а часто и вовсе невидимое, полное тоски и желания забыться, — то был лик его жизни, и он ехал ему навстречу, — навстречу лицу, заполонившему все ночное небо, глазам, мерцавшим из-за облаков, губам, шептавшим за горизонтом беззвучные слова, рукам… Он уже ощущал эти руки — в ветре, в колыхании деревьев, видел улыбку, в которой под натиском безбрежного чувства тонул весь пейзаж, тонуло его сердце.

Ему чудилось, будто жилы его открылись и из них хлещет кровь; она вливалась в широкий поток, бушевавший вне его, и этот поток набухал и возвращался к нему, поднимал его руки и нес их куда-то далеко, к другим рукам, протянутым навстречу… Бурливый круговорот отламывал и уносил от него кусок за куском, растапливал его одиночество, как буйные вешние воды растапливают льдину. В эту единственную и бесконечную ночь он испытал одинокое счастье, ощущение великой слитности бытия, словно плескавшегося у его груди. И здесь было все — и жизнь, и потерянные годы, и блеск любви, и глубокое сознание неизбежности возвращения, но уже по ту сторону гибели.

Глава 20

Штайнер приехал в одиннадцать утра. Сдав чемодан на хранение, он отправился прямо в больницу. Мимо него текли потоки людей и машин, тянулись дома, но города он не видел.

Дойдя до большого белого здания, он с минуту постоял в нерешительности, разглядывая широкий подъезд и бесконечные ряды окон. За одним из них лежит она… Или, быть может, уже не лежит. Стиснув зубы, он вошел внутрь.

— Я хотел бы узнать, когда можно навещать больных, — осведомился он в приемном покое.

— Какого класса? — спросила медицинская сестра.

— Этого не знаю. Я здесь впервые.

— Вам к кому?

— К фрау Мари Штайнер.

На мгновение его удивило, что сестра принялась равнодушно перелистывать толстую регистрационную книгу. Он только что произнес заветное имя и приготовился скорее к обвалу потолка белого зала или к тому, что сестра вскочит с места и начнет звать на помощь полицию или охрану.

— Пациентов первого класса можно навещать в любое время, — сказала сестра, продолжая листать страницы.

— Думаю, она не в первом классе, — ответил Штайнер. — Может быть, в третьем.

— Часы посещения третьего класса — от трех до пяти. — Сестра все никак не могла найти нужную страницу. — Повторите, как ее зовут.

— Штайнер, Мари Штайнер. — Внезапно у Штайнера пересохло в горле. Он глядел на хорошенькую, похожую на куклу сестру, словно ожидая от нее смертного приговора. Вдруг она сейчас скажет: «Умерла»?

— Мари Штайнер, — сказала сестра. — Второй класс. Комната 505, пятый этаж. Часы посещения — от трех до шести.

— 505. Благодарю вас, сестра.

— Пожалуйста.

Штайнер сделал шаг и остановился. В этот момент тихо зажужжал телефон. Сестра потянулась за трубкой.

— У вас есть еще вопрос? — спросила она.

— Скажите, она еще жива?

Сестра сняла трубку и положила ее на стол. Послышался тихий и квакающий жестяной голос, словно телефон превратился в какого-то зверька.

— Конечно, жива, — сказала сестра и снова заглянула в книгу. — Иначе рядом с ее именем была бы пометка. О каждом случае летального исхода нас немедленно извещают.

— Благодарю вас.

Хотелось тут же попросить разрешения подняться наверх. С трудом он подавил в себе это желание. Сестра могла бы спросить, кто он и откуда, а ему надо было оставаться возможно более незаметным. Поэтому он ушел.

Он бесцельно бродил по городу, описывая большие круги, но не отходя далеко от больницы. Она жива, твердил он про себя. Господи, она жива! Вдруг его охватил страх — что, если кто-нибудь узнает его! Он юркнул в какой-то трактир, спросил себе обед, но не мог притронуться к еде.

Кельнер удивленно уставился на него:

— Что, не нравится?

— Нет, все очень вкусно. Только принесите мне сначала вишневки.

Он заставил себя съесть обед. Затем попросил принести газеты и пачку сигарет. Он притворился, будто читает; впрочем, он действительно хотел читать. Но слова не проникали в мозг. В полутемном трактире пахло снедью и пресноватым пивом. За всю свою жизнь Штайнер не переживал более страшного часа. Воображение рисовало страшные последние часы Марии. Он слышал, с каким отчаянием она призывает его, видел ее в слезах, покрытую предсмертной испариной. Словно налитый свинцом, он сидел на стуле, шурша газетой и сжав зубы, чтобы не застонать, не вскочить, не побежать. Медленно ползущая стрелка часов была рукой судьбы — она схватила его за горло и медленно душила…

Наконец он положил газету и поднялся. Кельнер, прислонившись к стойке, ковырял в зубах. Увидев, что гость встал, он подошел к столику.

— Счет? — спросил он.

— Нет, — сказал Штайнер. — Еще рюмку вишневки.

— Хорошо. — Кельнер наполнил рюмку.

— Налейте и себе.

Кельнер налил вторую рюмку и поднял ее двумя пальцами.

— Ваше здоровье!

— Да, — сказал Штайнер. — Будем здоровы.

Они выпили и поставили рюмки.

— Вы играете в бильярд? — спросил Штайнер.

Кельнер взглянул на стоявший в середине зала бильярдный стол, обитый темно-зеленым сукном.

— Так, немножко.

— Сыграем?

— Почему бы нет? А вы хорошо играете?

— Давно уже не играл. Предлагаю для начала пробную партию, если не возражаете.

— Идет.

Каждый натер острие кия мелом. Затем они разыграли несколько пробных шаров. Первую партию выиграл Штайнер.

— Вы играете лучше меня, — сказал кельнер. — Дайте мне десять очков вперед.

— Ладно. — «Если я выиграю и эту партию, все будет хорошо, — загадал Штайнер. — Тогда, значит, она жива, и я увижу ее, и, может быть, она выздоровеет…»

Он играл очень сосредоточенно и выиграл.

— Теперь я даю вам двадцать очков вперед, — сказал он. Эти двадцать очков казались ему неким залогом жизни Мари, ее здоровья и бегства с нею; щелкали белые шары, Штайнеру чудилось — позвякивают ключи судьбы. Партия получилась довольно острой. После серии хороших ударов кельнеру не хватило до полного счета только двух очков, но на последнем шаре он промахнулся на сантиметр. Штайнер взял кий и начал играть. Несколько раз он останавливался — что-то мелькало перед глазами, — но все-таки успешно довел партию до конца.

— Здорово играете, — одобрительно заметил кельнер. Штайнер с благодарностью кивнул ему и посмотрел на часы. Начало четвертого! Быстро расплатившись, он ушел.

Он поднялся по лестнице, устланной линолеумом. Его трясло — с головы до пят его трясла какая-то бешеная, мелкая дрожь. Длинный коридор извивался, коробился, и вдруг откуда-то точно выпрыгнула белоснежная дверь и остановилась прямо перед ним: 505.

Штайнер постучал. Никто не ответил. Он постучал снова. А вдруг это случилось только что, в последнюю минуту, подумал он, и от этой мысли все в нем судорожно сжалось. Он открыл дверь.

Маленькая комната, освещенная лучами предвечернего солнца, казалась каким-то нездешним островком мира. Казалось, грохочущее время, неукротимо рвущееся вперед, уже утратило всякую власть над бесконечно спокойной женщиной, лежавшей на узкой кровати и глядевшей на Штайнера. Он слегка качнулся, уронил шляпу, хотел было поднять ее, но, едва нагнувшись, словно от резкого удара в спину, в беспамятстве рухнул на колени у самой кровати. Содрогаясь всем телом, он беззвучно рыдал.

Женщина смотрела на него долгим, умиротворенным взглядом, но постепенно ее начало охватывать беспокойство. Дернулась кожа на лбу, зашевелились и на мгновение искривились губы. Рука, недвижно лежавшая на одеяле, поднялась, будто хотела удостовериться, коснуться того, что видели глаза.

— Это я, Мари, — сказал Штайнер.

Женщина попыталась приподнять голову. Ее взгляд блуждал по его лицу, склонившемуся над ней.

— Успокойся, Мари, это я, — повторил он. — Я приехал…

— Йозеф… — прошептала она.

Штайнер опустил голову ниже. Слезы лились неудержимо, и он сильно прикусил губу.

— Это я, Мари. Я вернулся к тебе.

— Если они тебя найдут… — прошептала она.

— Они не найдут меня, где им… Я могу спокойно остаться здесь. Остаться с тобой.

— Прикоснись ко мне, Йозеф… я должна чувствовать, что ты здесь. А видела я тебя часто…

Он взял легкую в голубых прожилках руку и поцеловал ее. Потом склонился над любимым лицом и коснулся губами ее усталых и уже словно далеких губ. Когда он выпрямился, глаза ее были полны слез. Она легонько тряхнула головой, и слезы дождем пролились на подушку.

— Я знала, что ты не можешь приехать, но всегда ждала тебя…

— Теперь я останусь с тобой.

Она попыталась оттолкнуть его:

— Как же ты останешься здесь! Ты должен уехать. Ты ведь не знаешь, что тут было. Уходи сейчас же. Уйди, Йозеф…

— Нет. Мне ничто не грозит.

— Тебе грозит огромная опасность, уж я-то знаю. Я повидала тебя, а теперь уходи. Долго мне не протянуть, и с этим я вполне справлюсь одна.

— Я все устроил так, что могу остаться здесь, Мари. Скоро будет амнистия, и я подпадаю под нее.

Она недоверчиво посмотрела на него.

— Правда, — сказал он, — клянусь тебе, Мари, что это правда. Конечно, никому не надо знать, что я здесь. Но если кто и узнает — ничего страшного не будет.

— Я-то ничего не скажу, Йозеф. Я никогда ничего не говорила.

— Знаю, Мари. — Волна нежности и тепла захлестнула его. — Ты не развелась со мной?

— Нет. Разве я могла? Не сердись…

— Это нужно было для тебя. Чтобы тебе легче жилось.

— Мне и так было нетрудно. Люди помогали мне. Мне даже помогли получить одиночную палату. Лучше лежать здесь одной. Тогда и ты сможешь быть со мной больше.

Штайнер смотрел на нее. Сморщенное лицо, резко очерченные скулы, бледные восковые щеки, синие тени под глазами. Тонкая, хрупкая шея и ключицы, выпирающие из впалых плеч. Даже глаза и те подернуты поволокой, а губы совсем обесцветились. И только золотистые волосы сверкали. Казалось, они стали гуще, крепче, точно вобрали в себя все силы, покинувшие угасающую плоть. В лучах предзакатного солнца волосы пышно вздулись, словно красновато-золотистый ореол, словно яростный протест против усталости этого почти детского тела, едва обозначавшегося под простыней.

Дверь отворилась. Вошла сестра. Штайнер встал. Сестра поставила на столик стакан с жидкостью, похожей на молоко.

— У вас гость? — спросила она, окидывая Штайнера быстрым взглядом голубых глаз.

Голова больной шевельнулась.

— Из Бреслау, — прошептала она.

— Из такой дали? Что ж, хорошо. Будет у вас хоть какое-то развлечение.

Голубые глаза снова скользнули по Штайнеру. Сестра достала термометр.

— У нее жар? — спросил Штайнер.

— Что вы! — весело ответила сестра. — Уже много дней никакого жара.

Дав больной термометр, она ушла. Штайнер пододвинул к кровати стул, сел совсем близко к Мари и взял ее руки.

— Ты рада, что я здесь? — спросил он, понимая всю нелепость своих слов.

— Для меня это все, — сказала Мари, не улыбнувшись.

Оба молча смотрели друг на друга. Говорить не хотелось. Они снова оказались вдвоем, и это само по себе было так огромно, что любые слова казались ненужными. Они смотрели друг на друга, тонули друг в друге, и не было на свете ничего, кроме них. Оба точно вернулись домой, к себе. Не было будущего, не было и прошлого. Было только настоящее — покой, тишина и мир.

Снова вошла сестра и сделала отметку на температурном листе; они почти не заметили ее. Они смотрели друг на друга. Солнце медленно соскальзывало вниз, словно нехотя расставаясь с этими красивыми, пламенеющими волосами; луч сполз на подушку, распластался пушистой кошкой из света, потом сместился дальше и стал медленно карабкаться вверх по стене. Они смотрели друг на друга. На голубых ногах пришли сумерки и заполнили комнату… Они неотрывно смотрели друг на друга, пока тени, выдвинувшиеся из углов комнаты, не закрыли своими темными крыльями это белое, это единственное лицо.

Дверь открылась, и вместе с хлынувшим потоком света в палату вошел врач, а за ним и сестра.

— Теперь вам пора идти, — сказала сестра.

— Да. — Штайнер встал и наклонился над постелью. — Завтра я приду снова, Мари.

Она лежала, словно наигравшийся до полного изнеможения, полуспящий, полугрезящий ребенок.

— Да, — проговорила она, и он не понял, сказано ли это ему или кому-то другому, привидевшемуся ей во сне. — Да, приходи опять.

В коридоре Штайнер дождался врача и спросил, сколько ей еще осталось жить. Врач смерил его взглядом.

— Не более трех-четырех дней, — сказал он. — Чудо, что она не умерла до сих пор.

— Благодарю вас.

Штайнер медленно спустился по лестнице. Выйдя из подъезда, он остановился и вдруг увидел город, раскинувшийся вокруг. Утром он никак не воспринимал его, но теперь улицы, дома, площади, — все обрело полную отчетливость, и от этого нельзя было уйти. Он видел опасность, незримую и безмолвную, подстерегавшую его на каждом углу, в каждой подворотне, притаившуюся в каждом лице. Он знал, что сделать почти ничего нельзя. Место, где его могли схватить, как зверя у водопоя в джунглях, — вот оно, это белое, каменное строение за его спиной. Но он также знал, что должен прятаться, — иначе он не сможет приходить сюда. Три-четыре дня. Ничто и целая вечность. Он подумал, не разыскать ли кого-нибудь из старых друзей, но потом решил отправиться в какой-нибудь отель средней руки. В первый день там на него не обратят внимания.

Керн сидел в камере тюрьмы «Ля сантэ» с австрийцем Леопольдом Бруком и вестфальцем Мэнке. Они клеили бумажные пакеты.

— Знали бы вы, ребята, до чего жрать охота! — сказал Леопольд. — Передать невозможно! С удовольствием сожрал бы клейстер, если бы за это не полагалось наказания!

— Подожди, — ответил Керн. — Через десять минут принесут жратву.

— Какой от нее толк! Еще больше голодным будешь. — Леопольд надул пакет и, злобно хлопнув по нему, порвал. — И зачем только человеку желудок, да еще в такое проклятое время! Как подумаешь об окороке или даже о свиных ножках — и прямо хочется разбить в щепы всю эту лавочку!

Мэнке поднял глаза.

— А мне, наоборот, рисуется огромный бифштекс с кровью, — заявил он. — С луком и жареным картофелем. И конечно, пиво, холодное как лед.

— Прекрати! — застонал Леопольд. — Давайте говорить о чем-нибудь другом. Например, о цветах.

— А почему именно о цветах?

— Ну, вообще о чем-нибудь прекрасном, неужели ты не понимаешь? Надо же нам как-то отвлечься!

— Цветы меня не отвлекают.

— Однажды я видел несколько розовых кустов. — Леопольд судорожно пытался сосредоточиться на этом воспоминании. — Прошлым летом. Перед тюрьмой в Палланце. На закате, когда нас выпустили на волю. Красные розы. Такие красные, как… как…

— Как сырой бифштекс, — подсказал Мэнке.

— Ах, чтоб тебе пусто было!

Щелкнул замок.

— Принесли жратву, — сказал Мэнке.

Дверь отворилась. Но это был не служитель, разносивший пищу, а надзиратель.

— Керн… — сказал он.

Керн встал.

— Пойдемте со мной! К вам пришли!

— Вероятно, президент республики, — предположил Леопольд.

— А может, Классман. Ведь у него есть паспорт. Вдруг он принес какую-нибудь еду.

— Масло! — вдохновенно произнес Леопольд. — Большой кусок масла! Желтого, как подсолнух!

Мэнке ухмыльнулся:

— Знаешь, Леопольд, ты все-таки лирик! Нашел когда думать о подсолнухах!

Керн резко остановился в дверях, будто кто-то ударил его кулаком в грудь.

— Рут! — сказал он, задыхаясь. — Как ты сюда попала? Тебя тоже схватили?

— Нет, Людвиг, нет!

Керн мельком взглянул на надзирателя, безучастно прислонившегося к стенке. Затем быстро подошел к Рут.

— Ради всего святого, немедленно уходи отсюда! — прошептал он по-немецки. — Ты не понимаешь, что происходит! В любую минуту тебя могут арестовать. Это — месяц тюрьмы. При вторичном аресте — полгода! Поэтому поскорее уходи… немедленно!

— Месяц! — Рут испуганно посмотрела на него. — Ты должен просидеть здесь целый месяц?

— А что тут такого! Просто не повезло! Но ты… не будь легкомысленна! Здесь каждый может потребовать у тебя документы! В любую секунду!

— Да есть у меня документ!

— Что?

— У меня есть вид на жительство, Людвиг!

Она достала из кармана бумажку и показала ее Керну. Тот широко раскрыл глаза.

— Иисусе Христе! — медленно произнес он немного погодя. — Значит, правда! Так сказать, непреложный факт! Это все равно что кто-то воскрес из мертвых! Хоть один раз выгорело! Кто помог? Комитет беженцев?

— Да. Комитет и Классман.

— Господин надзиратель, — сказал Керн, — разрешается ли арестованному поцеловать даму?

Надзиратель вяло посмотрел на него.

— По мне — так сколько угодно, — ответил он. — Лишь бы она не передала вам при этом нож или напильник!

— При месячном сроке это вряд ли имеет смысл.

Надзиратель свернул сигарету и закурил.

— Рут! — сказал Керн. — Вы знаете что-нибудь о Штайнере?

— Нет, ничего. Марилл говорит, что узнать о нем что-либо невозможно. Штайнер наверняка не станет писать. Просто возьмет и вернется. Вдруг придет к нам, и все.

Керн недоверчиво поглядел на нее:

— Марилл серьезно верит в это?

— Все мы верим, Людвиг. А что нам еще делать?

Керн кивнул:

— Действительно, делать больше нечего. Он уехал только неделю назад. Может быть, все-таки пробьется.

— Должен пробиться. Ничего другого я себе не представляю.

— Время вышло, — сказал надзиратель. — На сегодня хватит.

Керн обнял Рут.

— Возвращайся! — прошептала она. — Возвращайся поскорее! Ты останешься здесь, в «Сантэ»?

— Нет. Нас перебросят к границе.

— Я попробую добиться еще одного свидания! Возвращайся! Я люблю тебя! Приходи скорее! Мне страшно! Я хочу поехать с тобой!

— Это невозможно. Твой вид на жительство действителен только в Париже. Я вернусь.

— Я принесла тебе деньги. Они спрятаны под бретелькой. Вытащи их, когда поцелуешь меня.

— Мне ничего не нужно. Хватит того, что у меня есть. Оставь их себе! Марилл тебя не бросит. Может быть, скоро и Штайнер приедет.

— Время вышло! — повторил надзиратель. — Не плачьте, детки! Ведь не на гильотину он идет!

— Прощай! — Рут поцеловала Керна. — Я люблю тебя. Возвращайся, Людвиг!

Оглянувшись, она взяла пакет, лежавший на скамье.

— Здесь немного еды. Внизу пакет проверили, все в порядке, — обратилась она к надзирателю. — Прощай, Людвиг!

— Я счастлив, Рут! Господи, до чего я счастлив, что у тебя есть вид на жительство. Теперь эта тюрьма будет для меня раем!

— Ну, пошли! — сказал надзиратель. — Пошли обратно в рай!

Керн взял пакет. Он оказался довольно тяжелым. По дороге в камеру надзиратель задумчиво проговорил:

— Моей жене, знаете ли, шестьдесят лет, и у нее появился небольшой горб. Иногда мне это бросается в глаза.

Керн пришел в камеру в момент, когда служитель стоял у двери и раздавал миски с супом.

— Керн, — проговорил Леопольд с кислой миной. — Снова картофельный суп без картофеля.

— Это овощной суп, — заметил служитель.

— Скажешь еще, что это кофе, — ответил ему Леопольд. — Тебе я верю на слово…

— Что у тебя в пакете? — обратился к Керну вестфалец Мэнке.

— Еда. Только не знаю какая.

Лицо Леопольда засияло, как алтарь католического собора.

— Ну-ка, разверни его! Быстро!

Керн развязал шпагат.

— Масло! — молитвенно прошептал Леопольд.

— Как подсолнух! — добавил Мэнке.

— Белый хлеб! Колбаса нескольких сортов! Шоколад! — в экстазе продолжал Леопольд. — И вот еще… глянь-ка… целая головка сыра!

— Как подсолнух, — повторил Мэнке.

Леопольд не обратил внимания на насмешку и горделиво выпрямился.

— Служитель! — повелительно произнес он. — Возьмите свою гнусную баланду и пойдите-ка вы с ней к…

— Стоп! — прервал его Мэнке. — Не спеши! Ох уж эти мне австрийцы! В 1918 году мы из-за них проиграли войну! Давайте миски сюда, — сказал он служителю.

Он взял их и расставил на скамье. Положив сюда же остальное продовольствие, он с умилением принялся созерцать этот натюрморт. На стене, прямо под сыром, красовалось написанное каким-то заключенным изречение: «В жизни все — одно мгновение, даже пожизненное заключение!»

Мэнке ухмыльнулся.

— Будем считать овощной суп чаем, — объявил он. — А теперь давайте поужинаем, как образованные люди! Как ты считаешь, Керн?

— Аминь! — ответил тот.

— Завтра я приду к тебе снова, Мари.

Штайнер склонился над ее спокойным лицом и выпрямился. В дверях стояла сестра. Она скользнула по нему быстрым взглядом, но тут же отвела глаза в сторону. Стакан на блюдце в ее руке дрожал и тихо позвякивал.

Штайнер вышел в коридор.

— Стой! — скомандовал чей-то голос.

Справа и слева от двери стояло по эсэсовцу в форме и с пистолетом в руке. Штайнер остановился. Он даже не испугался.

— Как вас зовут?

— Иоганн Губер.

— Пройдите со мной к окну.

Подошел кто-то третий и внимательно вгляделся в него.

— Это Штайнер, — сказал он. — Никаких сомнений. Я узнаю его. Да и ты, Штайнер, пожалуй, тоже узнал меня, а?

— Я не забыл тебя, Штайнбреннер, — спокойно ответил Штайнер.

— Это тебе и не удастся, — захихикал тот. — Добро пожаловать! Сердечно приветствую тебя на родине! Я действительно рад видеть тебя снова. Надо полагать, теперь ты погостишь у нас немного, не так ли? Мы открыли великолепный новый лагерь со всеми удобствами. Полный комфорт!

— Могу себе представить.

— Наручники! — скомандовал Штайнбреннер. — Из предосторожности, мой дорогой. Мое сердце разрывается на части при мысли, что ты снова улизнешь.

Щелкнула дверь. Штайнер слегка повернул голову. Через плечо он увидел, что это дверь комнаты, где лежит Мари. Сестра выглянула в щель, но, встретив его взгляд, мгновенно отпрянула назад.

— Ага, — сказал Штайнер, — вот почему…

— Уж мне эта любовь! — Штайнбреннер снова захихикал. — Из-за нее самые хищные птички прилетают обратно в гнездо — на благо государства, на радость друзей.

Штайнер смотрел на эту пятнистую физиономию с вдавленным подбородком и синеватыми тенями под глазами. Он смотрел спокойно — знал, что его ждет. Но пока все это еще было где-то далеко и как бы не касалось его. Штайнбреннер подмигнул, облизнул губы и сделал шаг назад.

— У тебя все еще нет совести, Штайнбреннер? — спросил Штайнер.

Тот усмехнулся:

— Что ты, дорогой! Есть у меня совесть, и притом совершенно чистая. И чем больше вашего брата проходит через мои руки, тем чище она становится. Сплю отлично. Впрочем, для тебя я сделаю исключение: приду к тебе ночью — поболтаем немного. Отвести его! Живо! — вдруг добавил он грубым голосом.

Штайнер спускался по лестнице в сопровождении конвойных. Люди, шедшие навстречу, останавливались и молча пропускали их. И на улице, где бы они ни проходили, кругом сразу воцарялось молчание. Штайнера привели на допрос к пожилому чиновнику. Тот записывал показания в протокол.

— Зачем вы вернулись в Германию? — спросил чиновник.

— Хотел повидаться с женой перед ее смертью.

— Кого вы встретили из ваших политических друзей?

— Никого.

— Для вас лучше отвечать мне здесь, прежде чем вас переведут туда.

— Я уже ответил: никого.

— По чьему поручению вы приехали?

— У меня нет никаких поручений.

— К какой политической организации принадлежали вы за границей?

— Ни к какой.

— На что же вы существовали?

— На то, что зарабатывал. Как видите, у меня есть австрийский паспорт.

— С какой группой вы должны были установить связь?

— Будь у меня такая цель, я бы прятался по-другому. Я знал, что делаю, когда отправился к своей жене.

Чиновник задал ему еще много других вопросов. Затем внимательно изучил его паспорт и последнее письмо от жены, изъятое при обыске. Он посмотрел на Штайнера, затем вновь перечитал письмо.

— После обеда вас переведут в гестапо, — сказал он, закончив допрос, и пожал плечами.

— Хочу вас попросить кое о чем, — обратился к нему Штайнер. — Речь идет о пустяке, но для меня это все. Моя жена жива. Врач говорит, что ей не протянуть больше одного-двух дней. Она знает, что завтра я приду к ней снова. Если я не приду, она поймет, что я здесь. Я не прошу ни сострадания, ни каких-либо льгот. Но я хочу, чтобы моя жена умерла спокойно. Оставьте меня здесь на один или два дня и разрешите мне видеться с женой.

— Никак нельзя. Не могу же я помочь вам бежать.

— Я не убегу. Палата находится на пятом этаже и имеет лишь один выход. Если кто-нибудь будет приводить меня туда и охранять дверь — я ничего не смогу сделать. Прошу вас об этом не ради себя, а ради умирающей женщины.

— Невозможно, — сказал чиновник. — Это вне моей компетенции.

— Это в вашей компетенции. Вы можете еще раз вызвать меня на допрос. Вы можете сделать так, чтобы я снова увиделся с женой под тем, например, предлогом, что я предположительно буду говорить с ней о вещах, которые вам важно узнать. По той же причине конвойные должны оставаться в коридоре за дверью. Вы могли бы также распорядиться, чтобы сестра-сиделка, чья благонадежность не вызывает сомнений, находилась во время свидания в палате и слышала наш разговор.

— Все это ерунда. Ни вы, ни ваша жена ничего не скажете друг другу.

— Конечно, не скажем. Она ведь ничего и не знает. Но она умрет спокойно.

Чиновник задумался и принялся перелистывать бумаги.

— Тогда мы вас допрашивали относительно группы VII. Вы не назвали имен. В промежутке мы нашли Мюллера, Бэзе и Вельдорфа. Вы назовете нам имена остальных?

Штайнер молчал.

— Вы готовы назвать нам эти имена, если я дам вам возможность видеться с женой в ближайшие два дня?

— Хорошо, — сказал Штайнер после паузы.

— Тогда назовите их.

Штайнер молчал.

— Хотите назвать две фамилии завтра, а остальные послезавтра?

— Я назову их вам послезавтра.

— Вы это обещаете?

— Да.

Чиновник долго смотрел на него.

— Я посмотрю, что смогу сделать. А теперь вас отведут в камеру.

— Не вернете ли вы мне письмо? — спросил Штайнер.

— Письмо? Вообще говоря, оно должно остаться в деле. — Чиновник нерешительно повертел письмо в руках. — Впрочем, ничего отягощающего в нем нет. Ладно, возьмите.

— Благодарю, — сказал Штайнер. Чиновник нажал на кнопку звонка и приказал конвойному увести Штайнера. «Жаль его, — подумал он, — но что поделаешь».

Проявишь капельку человечности — и сам попадешь в эту адову кухню. И вдруг он грохнул кулаком по столу.

Мориц Розенталь лежал в своей постели. Впервые после долгих дней он не чувствовал боли. Был ранний вечер, и в серебристо-синем воздухе февральских парижских сумерек зажглись первые огни. Не шевеля головой, Мориц Розенталь наблюдал, как одно за другим освещались окна в доме напротив; дом плыл в сумерках, точно гигантский корабль, точно океанский лайнер, выходящий в море. От простенка между двумя окнами на отель «Верден» падала длинная, темная тень; она выглядела как переходные мостки, по которым вот-вот на судно пойдут пассажиры.

Мориц Розенталь не шевелился; он лежал на своей кровати и внезапно увидел, что окно комнаты распахнулось настежь; кто-то похожий на него встал с постели, вышел через окно и направился по мосткам к кораблю, который еще только что покачивался на сумерках жизни, а теперь поднял якорь и медленно заскользил вдаль. Стены комнаты распались, словно ветхая картонная коробка, подхваченная бурным потоком, и унеслись. Мимо с шумом проносились улицы, зеленые леса уходили под форштевень, все обволокло туманом, и корабль стал медленно подниматься ввысь, втягиваясь в тихий гул бесконечности. Подплывали облака, появились звезды, и кругом разлилась глубокая синева; вдруг среди всего этого колыхания, словно колыбельная песня, плавной дугой надвинулся розово-золотой берег, и снова бесшумно опустились мостки; Мориц Розенталь спустился по ним, и, когда он оглянулся, корабля уже не стало, и он очутился один на чужом берегу.

Перед ним вытянулась длинная, ровная дорога. Престарелый путник не стал долго раздумывать: дороги существуют для того, чтобы по ним идти, — а уж его-то ноги исходили дай Бог сколько дорог…

Он шел недолго. Вскоре из-за серебряных деревьев показались огромные, сверкающие ворота, а за ними — поблескивающие купола и башни. Прямо посередине ворот, осиянная маревом, стояла высокая фигура с посохом в руках.

«Таможня! — испуганно подумал Мориц Розенталь и мгновенно спрятался за куст. Он оглянулся. Обратного пути не было — позади зияло Ничто. — Ничего не поделаешь, — покорно подумал старый эмигрант, — притаюсь здесь до темноты. Тогда мне, может быть, удастся прошмыгнуть боковой тропкой и как-нибудь обойти это место». Прищурив глаза, он посмотрел сквозь развилку двух ветвей из карбункулов и ониксов и увидел, что могучий страж делает ему знаки посохом. Он снова оглянулся. Кроме него, здесь никого не было. Страж снова поманил его.

— Папаша Мориц! — позвал чей-то мягкий, гулкий голос.

«Зови меня, сколько угодно, — подумал Мориц Розенталь, — все равно не откликнусь».

— Папаша Мориц, — вновь послышался голос, — выйди из-за этого куста печали и забот.

Мориц встал. Попался, решил он. Этот великан наверняка догонит его. Бежать бесполезно. Придется подойти.

— Папаша Мориц! — раздалось снова.

— Да еще имя мое знает! Вот так невезение! — пробормотал Мориц. — Видимо, меня и отсюда когда-то высылали. Значит, по последним законам дадут по крайней мере три месяца. Хоть бы кормили прилично. И только бы не давали читать «Семейную газету» за 1902 год, а что-нибудь посовременнее. Например, Хемингуэя — этого я бы почитал с удовольствием.

Чем ближе он подходил, тем светлее и лучистее становились врата. «И откуда такие световые эффекты на самой границе, — размышлял Мориц. — Просто не пойму, куда я попал. Впрочем, может, они нарочно освещают все, чтобы было легче вылавливать нас. Какое расточительство!»

— Папаша Мориц, — сказал привратник, — почему ты прячешься?

«Тоже мне еще вопрос, — подумал Мориц. — Ведь он вроде бы узнал меня и ему известно, какие мои дела».

— Входи, — сказал привратник.

— Послушайте-ка, — ответил Мориц, — пока, насколько я понимаю, меня еще не за что привлекать к ответственности. Ведь я еще не пересек вашей границы. Или то, что за моей спиной, — это уже ваша территория?

— Да, она наша, — сказал привратник.

Тогда я пропал, подумал Розенталь. Похоже, что это остров, может быть, Куба — в последнее время очень многие стремятся попасть туда.

— Не бойся, — сказал привратник, — тебе ничто не грозит. Проходи спокойно.

— Послушайте-ка, — ответил Мориц Розенталь, — я вам сразу скажу правду: у меня нет паспорта.

— У тебя нет паспорта?

Полгода тюрьмы, подумал Розенталь, услышав рокочущий голос, и покорно кивнул.

Привратник поднял свой посох.

— Тогда тебе не придется простоять целых двадцать миллионов световых лет на небесной галерке. Мы сразу же предоставим тебе мягкое кресло с подлокотниками и пуфиком для ног.

— Это, конечно, очень хорошо, — ответил папаша Мориц, — но все равно ничего не выйдет. Дело в том, что у меня нет ни въездной визы, ни вида на жительство. Не говорю уже о праве работать.

— Нет вида на жительство? Нет визы? Нет разрешения работать? — Привратник торжественно поднял руку. — Тогда ты получишь даже место в центральной ложе первого яруса с полным обзором сонмов небесных ангелов.

— Это было бы неплохо, — сказал Мориц, — особенно при моей любви к театру. Но теперь я скажу вам еще одну вещь, и она испортит все. Откровенно говоря, я удивляюсь: почему вы не вывешиваете где-нибудь сзади объявлений о том, что нам сюда вход закрыт. В общем, я еврей. К тому же лишенный гражданских прав и высланный из Германии. Живу годами на нелегальном положении.

Привратник воздел обе руки.

— Еврей? Лишенный гражданских прав? Годами живущий на нелегальном положении? Тогда мы дадим тебе двух ангелов для личного обслуживания и фанфариста в придачу. — Он крикнул в открытые ворота: — Позвать ангела всех безродных! — Тут же к папаше Морицу подошло высокое существо в голубом одеянии и с лицом всех матерей на земле. — Позвать ангела всех страдальцев! — снова крикнул привратник, и другое существо в белом одеянии, несшее на плече кувшин, наполненный слезами, встало с другой стороны.

— Одну секундочку, — обратился Мориц к привратнику. — Скажите, сударь, а вы уверены, что там за воротами нет…

— Не беспокойтесь. Наши концентрационные лагеря расположены ниже.

Оба ангела взяли папашу Морица за руки и бережно повели старого путника, ветерана эмигрантов, через ворота. За воротами сиял какой-то немыслимый, чудовищный свет, и вдруг этот свет стал омрачаться шуршащими цветными тенями, падающими все быстрее и быстрее…

— Мориц, — сказала Эдит Розенфельд, стоя в дверях, — вот этот самый младенец. Маленький француз. Хочешь взглянуть на него?

В комнате царила полная тишина. Эдит подошла ближе. Мориц Розенталь из Годесберга-на-Рейне больше не дышал.

* * *

Мари снова проснулась. Утренние часы прошли в бессознательной агонии, но теперь она совершенно отчетливо узнала Штайнера.

— Ты еще здесь? — испуганно прошептала она.

— Я могу оставаться здесь сколько угодно, Мари.

— Что это значит?

— Объявлена амнистия, и я подпадаю под ее действие. Ни о чем не беспокойся. Я всегда буду с тобой.

Она недоверчиво посмотрела на него:

— Ты говоришь так, чтобы успокоить меня.

— Нет, Мари. Вчера действительно был опубликован закон об амнистии. — Он обернулся к сестре, раскладывавшей что-то на столике в глубине палаты. — Скажите, сестра, верно, что со вчерашнего дня мне уже не приходится опасаться ареста?

— Нет, — невнятно буркнула сестра.

— Пожалуйста, подойдите поближе. Моя жена желает ясно услышать это из ваших уст.

Сестра продолжала стоять, склонившись над столиком.

— Ведь я уже сказала.

— Пожалуйста, сестра, прошу вас! — прошептала Мари.

Сестра молчала.

— Прошу вас, сестра, — еще раз прошептала больная.

Сестра нехотя подошла к постели. Больная напряженно смотрела на нее.

— Так это верно, что со вчерашнего дня я могу приходить сюда когда угодно?

— Да, — с трудом выдавила из себя сестра.

— Мне больше не грозит арест?

— Нет, не грозит…

— Спасибо, сестра.

Штайнер заметил, что глаза умирающей затуманились. У нее больше не было сил плакать.

— Значит, теперь все хорошо, Йозеф, — прошептала она. — Теперь, когда я могла бы тебе пригодиться, мне придется уйти…

— Ты не уйдешь, Мари…

— Я хотела бы встать и пойти с тобой.

— Мы уйдем отсюда вместе.

Некоторое время она молча глядела на него. Ее лицо посерело, кости резко выпирали из-под кожи, а волосы за ночь утратили блеск и стали блеклыми, словно ослепли. Штайнер видел и не видел всего этого; он замечал лишь одно — ее дыхание не прекращалось: и пока она дышала, она оставалась для него Мари, его женой, овеянной отблеском молодости, памятью об их неразрывном союзе.

Вечер вполз в комнату. В коридоре за дверью то и дело слышалось вызывающее покашливание Штайнбреннера. Дыхание Мари стало каким-то плоским и совсем слабым, затем прерывистым. Наконец оно стихло, как уснувший легкий ветерок. Штайнер держал ее руки, пока они не похолодели. Он умирал вместе с ней. Когда он встал, чтобы выйти, ничего от него не осталось. Бесчувственный, чужой самому себе, он был лишь какой-то пустой оболочкой, подобием человека. Выходя, он равнодушно взглянул на сестру. В коридоре его встретил Штайнбреннер и конвоир.

— Больше трех часов мы прождали тебя, — прошипел Штайнбреннер. — Это я тебе еще не раз припомню, можешь не сомневаться.

— Я и так не сомневаюсь, Штайнбреннер. Верю в тебя.

Штайнбреннер облизнул губы.

— Ты, вероятно, знаешь, что обязан называть меня герр вахтмайстер? Думаю, что знаешь, не так ли? Но ничего — продолжай называть меня Штайнбреннер, говори мне ты, пожалуйста, — но ты у меня наплачешься, неделями будешь плакать, дорогой мой, и не просто, а кровавыми слезами. Ведь спешить нам с тобой некуда.

Они двинулись вниз по широкой лестнице. Штайнер шел между двумя конвоирами. Был мягкий вечер, и доходящие до пола окна в овально изогнутой наружной стене стояли открытыми настежь. Сквозь запах бензина угадывалось приближение весны.

— У меня с тобой бесконечно много времени впереди, — медленно и довольно заявил Штайнбреннер. — Вся твоя жизнь, мой красавчик. И наши фамилии так здорово подходят одна к другой — Штайнер и Штайнбреннер[57]. Посмотрим, что еще из этого получится.

Штайнер задумчиво кивнул. Косо врезанное, распахнутое окно увеличивалось, приближалось, вот оно уже совсем близко. Он толкнул Штайнбреннера к окну, прыгнул на него, через него и вместе с ним рухнул в пустоту.

— Деньги можете без колебаний взять себе, — сказал Марилл, подавленный и разбитый. — Он оставил их мне именно для вас. Приказал передать их вам, если не вернется.

Керн отрицательно покачал головой. Он только что прибыл в грязной и потрепанной одежде и теперь сидел с Мариллом в «катакомбе». В Дижоне шофер автопоезда взял его помощником и довез до Парижа.

— Он вернется! — сказал он. — Штайнер вернется!

— Он не вернется! — резко ответил Марилл. — Господи, и без того тошно, а вы тут со своим «Вернется! Вернется!..» Не вернется он! Вот, читайте!

Он достал из кармана смятую телеграмму и швырнул ее на стол. Керн разгладил бумажку. Телеграмма была отправлена из Берлина и адресована хозяйке «Вердена».

— «Сердечно поздравляю с днем рождения. Отто», — прочитал Керн и недоуменно посмотрел на Марилла. — Что это значит?

— Это значит, что его арестовали. Мы с ним так договорились. Телеграмму должен был отправить один из его друзей. Другого нельзя было ожидать. Я его предупреждал… Да возьмите же наконец эти грязные бумажонки! — Он пододвинул Керну деньги.

— Здесь две тысячи двести сорок франков, — заявил Марилл. — А вот еще кое-что! — Он достал бумажник и извлек из него две маленькие книжечки. — Билеты из Бордо в Мексику. Для вас и Рут. Поедете на «Такоме». Португальское грузовое судно. Отплытие восемнадцатого числа. Я вручаю вам деньги, оставшиеся после покупки билетов. Визы уже получены и находятся в Комитете помощи беженцам.

Ничего не понимая, Керн уставился на билеты.

— Но… — начал было он.

— Никаких «но»! — с досадой прервал его Марилл. — Давайте-ка без шуток, Керн! Все это и так стоило огромных трудов! Слепой случай! Три дня назад комитет получил от мексиканского правительства разрешение отправить в Мексику сто пятьдесят эмигрантов. Единственное условие — оплата проезда за свой счет. Это одно из чудес, которые происходят время от времени. Примчался Классман, и мы тут же купили вам билеты. Малейшее промедление, и все места были бы расхватаны. Благо у нас были деньги… Ну и… — Он осекся. — Ивонна, принесите мне рюмку вишневки, — обратился он к толстой кельнерше из Эльзаса.

Ивонна кивнула и, покачивая бедрами, заковыляла к кухне.

— Принесите две! — крикнул Марилл вдогонку.

Ивонна обернулась.

— Я бы и так принесла две, месье Марилл, — сказала она.

— Ладно, хоть одна понятливая душа!

Марилл снова обернулся к Керну.

— Ну что, понял наконец? — спросил он. — Все это немного неожиданно, согласен. Если вы предъявите в префектуре билет и мексиканскую визу, вам разрешат проживать во Франции до дня отправления судна. Даже если вы въехали сюда нелегально. Комитету беженцев удалось выторговать эту уступку. Пойдите туда хоть завтра утром. Другой возможности выбраться из всего этого дерьма у вас нет.

— Да. При первом переходе границы — месяц тюрьмы, при втором — полгода…

— Полгода. Именно столько. А ведь раньше или позже, все равно попадешься. Уж это как пить дать! — Марилл поднял глаза.

Ивонна поставила на столик поднос. На нем была обыкновенная рюмка и чайный стакан, доверху наполненный вишневой водкой.

— Это для вас! — ухмыльнулась Ивонна, указывая большим пальцем на стакан. — За те же деньги!

— Благодарю вас! Вы разумный ребенок. Будет очень жаль, если замужество превратит вас в сварливую Ксантиппу. Или в добропорядочную великомученицу. Прозит! — Марилл выпил одним духом полстакана. — Прозит, Керн! — повторил он. — Почему вы не пьете? — Он поставил свой стакан на стол и в первый раз посмотрел Керну прямо в глаза. — Этого еще не хватало! Чего доброго реветь начнете! Послушайте-ка, вы мужчина! Неужто вам не знакомы приличия?

— Я не реву! — ответил Керн. — А если бы и ревел, так черт с ним! Все время только об одном и думал: вернусь, мол, и встречу Штайнера! А вы мне суете эти деньги да билеты, и я спасен только потому, что он погиб! Какая же это гадость! Неужели вы не понимаете меня?

— Нет! Не понимаю! Вы несете сентиментальную чушь! И разбираться в ней не стоит… А теперь выпейте-ка это! Выпейте так… ну так, как выпил бы он. И вообще — к черту все! Вы что думаете — у меня не стоит ком в горле?..

— Да… конечно…

Керн выпил свою рюмку.

— Хорошо, возьму себя в руки, — сказал он. — Есть у вас сигарета, Марилл?

— Есть. Вот…

Керн сделал глубокую затяжку. Внезапно в полумраке «катакомбы» он увидел лицо Штайнера. Чуть ироническое, освещенное мерцающим пламенем свечи, так же как тогда в венской тюрьме — с тех пор прошла вечность, — и ему почудился знакомый голос, низкий и спокойный: «Ну как, малыш?..» Да ничего, Штайнер, со мной все в порядке, мысленно ответил он.

— Рут уже знает? — спросил он затем.

— Да!

— Где она?

— Не знаю. Вероятно, в Комитете беженцев. Она ведь не ждала вас сегодня.

— Я и сам не знал точно, когда прибуду. А работать в Мексике можно?

— Можно. Какая там работа — не знаю. Но вы получите право на проживание и на труд. Это гарантировано.

— Я не знаю ни слова по-испански, — сказал Керн. — Или там говорят по-португальски?

— По-испански. Ничего не поделаешь, придется научиться.

Керн кивнул.

Марилл подался вперед.

— Керн, — произнес он неожиданно изменившимся голосом. — Я понимаю, все это непросто. Но говорю вам: уезжайте! Не раздумывайте! Уезжайте! Немедленно убирайтесь из Европы! Одному дьяволу известно, какая здесь заварится каша! А такой случай вряд ли представится еще раз. Да и денег таких вам никогда больше не видать! Уезжайте, дети! Вот и все…

Он допил свой стакан.

— Вы едете с нами? — спросил Керн.

— Нет.

— Разве этих денег не хватит на троих? К тому же у нас есть еще немного.

— Дело не в этом. Я остаюсь здесь. Не могу объяснить почему, но остаюсь, и точка! А там будь что будет. Объяснить это действительно нелегко. Просто иногда человек знает, что может поступить только так и не иначе.

— Понимаю, — проговорил Керн.

— Вот идет Рут, — сказал Марилл. — И точно так же, как я обязательно должен остаться здесь, вы обязательно должны уехать. Это вы тоже понимаете?

— Да, Марилл.

— Ну и слава Богу!

На мгновение Рут замерла в дверях. Затем бросилась к Керну.

— Когда ты приехал?

— Полчаса назад.

Рут высвободилась из объятия, и бесконечного и более короткого, чем удар сердца.

— Ты все знаешь?..

— Да. Марилл мне сказал.

Керн оглянулся. Марилл исчез.

— А ты знаешь, что… — нерешительно спросила Рут.

— Да, знаю и остальное. Не будем сейчас говорить об этом. Давай выберемся отсюда. Пойдем на улицу, на воздух. Я хочу уйти. Пойдем на улицу.

— Пойдем.

* * *

Они шли по Елисейским Полям. В предвечернем, зеленом, как яблоко, небе висел бледный полумесяц. Воздух был серебристо-прозрачен и мягок; террасы кафе кишели посетителями.

Некоторое время они шли молча.

— А ты, собственно, представляешь себе, где находится Мексика? — заговорил Керн.

Рут отрицательно покачала головой:

— Не очень точно. Хотя теперь я не знаю, где находится даже Германия.

Керн внимательно посмотрел на нее. Потом взял ее под руку.

— Рут, надо купить грамматику и учиться говорить по-испански.

— Я уже купила ее позавчера у букиниста. Антикварное издание.

— Вот как, антикварное… — Керн улыбнулся. — Ничего, Рут! Мы с тобой не пропадем, верно?

Она кивнула.

— Во всяком случае, увидим кусочек мира. Живя в Германии, мы бы не имели такой возможности.

Она снова кивнула.

Они проходили мимо Рон Пуэн. На деревьях пробивалась первая молодая зелень. В лучах ранних фонарей она походила на мерцающие огни святого Эльма, которые словно вырывались из-под земли и взбегали вверх по стволам и ветвям каштанов. Земля в скверах была перекопана. Ее пряный аромат смешивался с запахом бензина и масла, плывшего над широкой улицей. Кое-где на клумбах уже цвели нарциссы. Сумерки оттеняли белизну цветов. Настал час закрытия магазинов. Движение было настолько оживленным, что они с трудом продвигались вперед.

Керн посмотрел на Рут.

— Как много людей на свете! — сказал он.

— Да, — ответила она. — Страшно много.

ТРИУМФАЛЬНАЯ АРКА