— Из страховой компании уже приходили?
— Нет. Насчет ноги и отступного еще не приходили. Только насчет операции и клиники. Стоит нам взять адвоката? Как вы считаете?.. Он ехал на красный свет! Это точно. Полиция…
Сестра принесла ужин и поставила на столике у постели Жанно. Мальчик заговорил снова, только когда она ушла.
— Кормят здесь до отвала, — сказал он. — Я никогда еще так хорошо не ел. Даже не могу сам всего съесть, — приходит мать и доедает остатки. Хватает для нас двоих. А она на этом экономит. Очень уж дорого стоит палата.
— За все заплатит компания. Так что тебе не о чем волноваться.
Серое лицо мальчика чуть оживилось.
— Я говорил с доктором Вебером. Он обещал мне десять процентов. Пошлет компании счет за все расходы. Она оплатит, а он даст мне десять процентов наличными.
— Ты молодец, Жанно.
— Будешь молодцом, если беден.
— Верно. Нога болит?
— Болит ступня, которой у меня уже нет.
— Это нервы. Они еще остались.
— Знаю. И все-таки странно. Болит то, чего у тебя нет. Может быть, это душа моей ступни? — Жанно усмехнулся: он сострил. Потом заглянул в тарелки.
— Суп, курица, салат, пудинг. Мать будет довольна. Она любит курицу. Дома мы ее не часто видим. — Он улегся поудобней. — Иной раз я просыпаюсь ночью и думаю: а вдруг придется за все платить самим?.. Знаете, так бывает: проснешься ночью и ничего не соображаешь. А потом вспомнишь, что ты в клинике лежишь, как сынок богатых родителей, можешь требовать все, что угодно, вызывать звонком сестру, и она обязана прийти, а заплатят за все другие. Замечательно, правда?
— Да, — сказал Равик. — Замечательно…
Он сидел в комнате для осмотров в «Озирисе».
— Еще остался кто-нибудь? — спросил он.
— Да, — сказала Леони. — Ивонна. Она последняя.
— Пришли ее. Ты здорова, Леони.
Ивонна была мясистой двадцатипятилетней блондинкой с широким носом и короткими толстыми руками и ногами, обычными для многих проституток. Самодовольно покачивая бедрами, она вошла в комнату и приподняла шелковое платье.
— Туда, — сказал Равик.
— А так нельзя? — спросила Ивонна.
— Зачем так?
Вместо ответа она молча повернулась и показала свой могучий зад. Он был весь в синих кровоподтеках. Видимо, кто-то ее здорово отлупил.
— Надеюсь, клиент тебе хорошо заплатил, — сказал Равик. — Это не шутки.
Ивонна покачала головой.
— Ни одного сантима, доктор. Клиент тут ни при чем.
— Значит, ты сама получаешь от этого удовольствие. Не знал, что тебе это нравится.
Ивонна снова отрицательно покачала головой; на ее лице появилась довольная, загадочная улыбка. Ситуация ей явно нравилась. Она чувствовала себя важной персоной.
— Я не мазохистка, — сказала она, гордясь знанием такого слова.
— Так что же это? Поскандалили?
Ивонна немного помолчала.
— Это любовь, — сказала она затем и блаженно говела плечами.
— Ревность?
— Да.
Ивонна сияла.
— Должно быть, очень больно?
— От этого не бывает больно.
Она осторожно улеглась.
— Знаете, доктор, мадам Роланда сперва не хотела пускать меня к гостям. «Хотя бы на часок, — сказала я ей. — Попробуем хотя бы часок! Вот увидите!» И теперь у меня такой успех, как никогда.
— Почему?
— Не знаю. Попадаются типы, которые от этого прямо-таки с ума сходят. Это их возбуждает. За последние три дня я принесла выручки на двести пятьдесят франков больше. Долго еще будет видно?
— По крайней мере, недели две-три.
Ивонна прищелкнула языком.
— Если так, удастся справить новую шубу. Лиса — отлично выкрашенные кошачьи шкурки.
— А не хватит, твой друг легко сможет помочь — снова отлупит.
— Этого он никогда не станет делать, — живо ответила Ивонна. — Он не из таких… Не какая-нибудь расчетливая сволочь, знаете ли. Он делает это только от страсти. Когда на него находит. А так ни за что — хоть на коленях проси.
— Характер! — Равик поднял глаза. — Ты здорова, Ивонна.
Она встала.
— Тогда я пошла, внизу меня уже поджидает старик с седой бороденкой. Показала ему рубцы. Чуть не взбесился. Дома ему и словечка не дают сказать. Небось спит и видит, как бы излупить свою старуху. — Она звонко расхохоталась. — Доктор, до чего же смешны люди, правда?
Самодовольно покачивая бедрами, Ивонна вышла.
Равик вымыл руки. Затем прибрал инструменты и подошел к окну. Над домами нависли серебристо-серые сумерки. Голые деревья тянулись из асфальта, словно черные руки мертвецов. В окопах, засыпанных землей, ему случалось видеть такие руки. Он открыл окно. Час нереальности, колеблющийся между днем и ночью. Час любви в маленьких отелях — для женатых мужчин, которые по вечерам, исполненные достоинства, восседают за семейным столом. Час, когда на Ломбардской низменности итальянки уже произносят felissima notte.[71] Час отчаяния и грез.
Он закрыл окно. Казалось, в комнате сразу стало гораздо темнее. Влетели тени, забились в уголки и завели беззвучный разговор. Бутылка коньяку, припасенная Роландой, сверкала на столе, как шлифованный топаз. Равик постоял еще с минуту. Потом спустился вниз.
Большой зал был ярко освещен. Играла пианола. Девицы в розовых рубашках сидели в два ряда на мягких пуфиках. Груди у всех были раскрыты — клиенты хотели видеть товар лицом. Их собралось уже человек пять-шесть, главным образом мелкие буржуа средних лет. Это были осторожные специалисты. Они знали дни осмотра и приходили сразу после него, чтобы ничем не рисковать. Ивонна была со своим стариком. Он сидел за столиком перед бутылкой «дюбонне», а она стояла рядом, поставив ногу на стул, и пила шампанское. Она получала десять процентов с каждой бутылки. Старик, видимо, совсем рехнулся — очень уж здорово он раскошелился. Шампанское заказывали только иностранцы. Ивонна знала это. Она стояла в небрежной позе укротительницы львов.
— Ты уже кончил, Равик? — спросила Роланда, стоявшая у двери.
— Да, все в порядке.
— Хочешь что-нибудь выпить?
— Нет, Роланда. Пойду к себе в отель. Я до сих пор работал. Все, что мне сейчас нужно, — это горячая ванна и свежее белье.
Он направился к выходу, минуя бар и гардероб. На улице стоял вечер с фиолетовыми глазами. В синем небе одиноко и торопливо гудел самолет. Черная маленькая птичка верещала на ветке голого дерева.
Женщина, больная раком, пожирающим ее, словно безглазый серый хищник; маленький калека, подсчитывающий свою ренту; проститутка с золотоносным задом; первый дрозд на голых ветвях — все это скользит и скользит мимо, а он, безразличный ко всему этому, медленно бредет сквозь сумерки, пахнущие теплым хлебом, к женщине.
— Хочешь еще кальвадоса?
Жоан кивнула.
— Разве что чуть-чуть.
Равик сделал знак кельнеру.
— Есть у вас кальвадос постарше?
— Разве этот нехорош?
— Хорош. Но, может быть, у вас в погребе найдется другой?
— Сейчас посмотрю.
Кельнер прошел мимо кассы, около которой дремала хозяйка с кошкой на коленях, и скрылся за матовой стеклянной дверью в конторке, где хозяин возился со счетами. Через минуту он вышел оттуда, важный и чинный, и, даже не взглянув в сторону Равика, направился к лестнице, ведущей в подвал.
— Кажется, все в порядке, — заметил Равик.
Кельнер вернулся с бутылкой, неся ее бережно, как запеленатого младенца. Это была грязная бутылка, совсем не похожая на те, которые специально посыпают пылью для туристов, а просто очень грязная бутылка, пролежавшая много лет в подвале. Кельнер осторожно откупорил ее, понюхал пробку и принес две большие рюмки.
— Вот, мсье, — сказал он Равику и налил немного кальвадосу на донышко.
Равик взял рюмку и вдохнул аромат напитка. Затем отпил глоток, откинулся на спинку стула и удовлетворенно кивнул. Кельнер ответил кивком и наполнил обе рюмки на треть.
— Попробуй-ка, — сказал Равик Жоан.
Она тоже пригубила и поставила рюмку на столик. Кельнер наблюдал за ней. Жоан удивленно посмотрела на Равика.
— Такого кальвадоса я никогда не пила, — сказала она и сделала второй глоток. — Его не пьешь, а словно вдыхаешь.
— Вот видите, мадам, — с удовлетворением заявил кельнер. — Это вы очень тонко заметили.
— Равик, — сказала Жоан. — Ты многим рискуешь. После этого кальвадоса я уже не смогу пить другой.
— Ничего, сможешь.
— Но всегда буду мечтать об этом.
— Очень хорошо. Тем самым ты приобщишься к романтике кальвадоса.
— Но другой никогда уже не покажется мне вкусным.
— Напротив, он покажется тебе еще вкуснее. Ты будешь пить один кальвадос и думать о другом. Уже хотя бы поэтому он покажется тебе менее привычным.
Жоан рассмеялась.
— Какой вздор! И ты сам это отлично понимаешь.
— Еще бы не вздор. Но ведь человек и жив-то вздором, а не черствым хлебом фактов. Иначе что же сталось бы с любовью?
— А при чем тут любовь?
— Очень даже при чем. Ведь тут сказывается преемственность. В противном случае мы могли бы любить только раз в жизни, а потом отвергали бы решительно все. Однако тоска по оставленному или покинувшему нас человеку как бы украшает ореолом того, кто приходит потом. И после утраты новое предстает в своеобразном романтическом свете. Старый, искренний самообман.
— Когда ты так рассуждаешь, мне просто противно слушать.
— Мне и самому противно.
— Не смей так говорить. Даже в шутку. Чудо ты превращаешь в какой-то трюк.
Равик ничего не ответил.
— И кажется, будто тебе все надоело и ты подумываешь о том, чтобы бросить меня.
Равик взглянул на нее с затаенной нежностью.
— Пусть это тебя не тревожит, Жоан. Никогда. Придет время, и ты первая бросишь меня. Это бесспорно.
Она резким движением поставила рюмку на столик.
— Что за ерунда! Я никогда тебя не брошу. Что ты мне пытаешься внушить?
Глаза, подумал Равик. В них словно молнии сверкают. Нежные красноватые молнии, рожденные из хаоса пылающих свечей.