— Значит, тебя окружали не люди, а истуканы. Женщин следует либо боготворить, либо оставлять. Все прочее — ложь.
Она спала, обняв его так крепко, словно хотела удержать навсегда. Она спала глубоким сном, и он чувствовал на своей груди ее легкое, ровное дыхание. Он уснул не сразу. Отель пробуждался. Шумела вода в кранах, хлопали двери, снизу доносился кашель эмигранта Визенхофа. Обняв рукой плечи Жоан, Равик чувствовал дремотное тепло ее кожи, а когда поворачивал голову, видел ее безмятежно преданное, чистое, как сама невинность, лицо. Боготворить или оставлять, подумал он. Громкие слова. У кого бы хватило на это сил? Да и кто бы захотел это сделать?..
Глава 20
Равик проснулся. Жоан рядом с ним не было. Из ванной до него донесся шум воды. Он приподнялся на постели и мгновенно стряхнул с себя сон. За последнее время он снова этому научился. Если ты умеешь быстро просыпаться, то у тебя больше шансов спастись. Он взглянул на часы. Десять утра. Вечернее платье и плащ Жоан валялись на полу. У окна стояли парчовые туфли. Одна завалилась набок.
— Жоан, — позвал он. — Что это тебе вздумалось среди ночи принимать душ?
Она открыла дверь.
— Прости, я не хотела будить тебя.
— Это не важно. Я могу спать, когда угодно. Но зачем ты уже поднялась?
Жоан стояла перед ним в купальной шапочке, с ее плеч, покрытых светлым загаром, стекала вода. Она походила на амазонку в плотно облегающем голову шлеме.
— Я перестала быть полуночницей, Равик. Я больше не служу в «Шехерезаде».
— Знаю.
— От кого?
— От Морозова.
Жоан испытующе посмотрела на него…
— Морозов… — проговорила она. — Старый болтун. Что он тебе еще наговорил?
— Ничего. А разве он еще что-нибудь знает?
— Откуда ему знать? Что у меня общего со швейцаром ночного кабака? Швейцары — как гардеробщицы: профессия превращает их в сплетников.
— Оставь Морозова в покое. Ночные швейцары и портье — профессиональные пессимисты. Они кормятся теневыми сторонами жизни, однако не сплетничают. Профессия обязывает их к скромности.
— Теневые стороны жизни, — сказала Жоан. — Ничего не хочу о них знать.
— А кто хочет? И, однако, соприкасаться с ними приходится многим. Кстати, в свое время не кто иной как Морозов устроил тебя в «Шехерезаду».
— Что же, мне после этого всю жизнь молиться на него? За меня краснеть не пришлось. Я стоила тех денег, которые они мне платили; иначе не держали бы. А главное, он сделал это для тебя. Не для меня.
Равик закурил сигарету.
— Собственно говоря, что ты имеешь против него?
— Ничего. Не люблю я его. Он всегда как-то искоса поглядывает на всех. Я бы не стала ему доверять. И тебе не советую.
— Как ты сказала?
— Не советую доверять ему. Неужели тебе не известно, что во Франции все швейцары — полицейские шпики?
— Дальше, — спокойно сказал Равик.
— Можешь мне не верить. Но в «Шехерезаде» это известно каждому. Да и в самом деле, уж не он ли…
— Жоан! — Равик откинул одеяло и встал. — Не болтай глупостей! Что с тобой происходит?
— Со мною? Ничего. Просто я Морозова терпеть не могу — вот и все. Он плохо влияет на тебя, а вас водой не разольешь.
— Ах так, — сказал Равик. — Вот оно что…
Жоан улыбнулась.
— Да, оно самое.
Однако Равик чувствовал, что дело не только в Морозове. Очевидно, тут была и какая-то другая причина.
— Что заказать на завтрак? — спросил он.
— Ты злишься? — ответила она вопросом на вопрос.
— Нисколько.
Она вышла из ванной и положила руки ему на плечи. Сквозь тонкую ткань пижамы он ощутил ее влажную кожу. Ощутил ее тело и ток крови.
— Ты злишься оттого, что я ревную тебя к твоим друзьям? — спросила она.
Он отрицательно покачал головой. Шлем. Амазонка. Наяда, вышедшая из волн океана. Шелковистая кожа, еще пахнущая водой и молодостью.
— Пусти меня, — сказал он.
Она ничего не ответила. Эта линия от высоких скул к подбородку. Губы. Тяжелые веки и ее грудь, прижимающаяся к его груди…
— Пусти меня, или…
— Или?.. — переспросила она.
Перед открытым окном гудела пчела. Равик следил за ней взглядом. Вероятно, вначале ее привлекли гвоздики эмигранта Визенхофа, а теперь она искала другие цветы. Пчела влетела в комнату, покружилась и села на край рюмки из-под кальвадоса, стоявшей на подоконнике.
— Ты соскучился по мне? — спросила Жоан.
— Соскучился.
— Очень?
— Очень.
Пчела, медленно покружив над рюмкой, вылетела в окно — к солнцу, к гвоздикам эмигранта Визенхофа.
— Мне бы так хотелось остаться у тебя, — сказала Жоан, положив голову ему на плечо.
— Оставайся, уснем. Мы мало спали.
— Не могу. Я должна уйти.
— В вечернем платье? Куда ты сейчас в нем пойдешь?
— Я принесла с собой другое.
— Каким образом?
— Под плащом. И туфли тоже. Они лежат под моими вещами. Я взяла с собой все необходимое.
Она не сказала, куда ей нужно идти, а Равик ни о чем не спросил.
Снова прилетела пчела. На этот раз она сразу же устремилась к рюмке. Видимо, кальвадос пришелся ей по вкусу. Или, по крайней мере, плодовый сахар.
— Ты настолько была уверена, что останешься у меня?
— Да, — сказала Жоан, не шевелясь.
— Водки не надо, — сказал Равик.
— Ты не хочешь водки? Это настоящая «зубровка».
— Сегодня не хочу. Дай лучше кофе. Покрепче.
— Пожалуйста.
Он закурил сигарету и подошел к окну. Платаны уже оделись свежей густой листвой. Перед его отъездом они стояли совсем еще голые.
Роланда принесла кофе.
— А ведь девушек у вас прибавилось, — заметил Равик.
— Да, мы взяли двадцать новых.
— Неужели так хорошо идут дела? Это теперь-то, в июне?
Роланда подсела к нему.
— Дела идут так хорошо, что мы только диву даемся. Люди точно с ума посходили. Днем и то полным-полно. А уж по вечерам что творится…
— Может быть, погода влияет?
— Погода тут ни при чем. Обычно лето — мертвый сезон. А в этом году словно сумасшествие какое-то на всех нашло. Посмотрел бы, как бойко торгует бар! Можешь себе представить — даже французы заказывают шампанское!
— Невероятно.
— Что касается иностранцев, это в порядке вещей. На то ведь они и иностранцы. Но французы! Больше того — парижане и те пьют шампанское! И, представь, платят! Пьют шампанское вместе «дюбонне», пива и коньяка! Можешь ты мне поверить?
— Только если увижу собственными глазами. Роланда налила ему кофе.
— А от посетителей прямо отбоя нет! — продолжала она. — Голова идет кругом. Спустишься вниз — сам увидишь. Зал уже сейчас переполнен. Самая разношерстная публика. Что это вдруг нашло на людей, Равик?
Он только пожал плечами.
— Старая история об океанском корабле, идущем ко дну.
— Но ведь мы-то не тонем! Наоборот, дела идут блестяще!
Дверь отворилась, и в комнату вошла Нинетта, мальчишески стройная, в коротких штанишках из розового шелка. У нее было ангельское личико, и она считалась одной из лучших девиц заведения. Ей шел двадцать первый год. В руках она несла поднос с хлебом, маслом и двумя горшочками джема.
— Мадам услышала, что доктор пьет кофе, — проговорила она хриплым басом. — Она просит вас отведать джема ее собственного приготовления.
Нинетта усмехнулась. Ангельский лик исчез, сменившись гримасой озорного уличного мальчишки. Она поставила поднос на стол и, пританцовывая, вышла из комнаты.
— Вот видишь, — вздохнула Роланда. — Распустились — дальше некуда. Знают, что они нам нужны.
— Ну и правильно, — заметил Равик. — Когда же еще они смогут себе это позволить?.. Но что означает этот джем?
— Это гордость мадам. Сама готовит его. В своем имении на Ривьере. Он и вправду хорош. Попробуй.
— Терпеть не могу джема. Особенно если его варила миллионерша.
Роланда отвинтила стеклянную крышку, взяла лист толстой бумаги, положила на него несколько ложек джема, гренок и кусок масла. Завернув все это в пакет, она подала его Равику.
— Возьми, — сказала она. — Уж угоди ей! Потом выбросишь. Она обязательно проверит, отведал ли ты его. Последнее, чем может гордиться стареющая женщина, лишенная всяких иллюзий. Сделай это хотя бы из вежливости.
— Хорошо, — Равик встал и открыл дверь. — Довольно-таки шумно, — сказал он, вслушиваясь в гул голосов, музыку, смех и крики, доносившиеся снизу. — Неужели там только французы?
— Нет, конечно, Большей частью иностранцы.
— Американцы?
— В том-то и дело, что не американцы, а немцы. Никогда еще у нас не было так много немцев. Тебе это не кажется странным?
— Вовсе нет.
— Они почти все хорошо говорят по-французски. Не то что немцы, которые приезжали в Париж несколько лет назад.
— Нетрудно себе представить. Должно быть, у вас и солдат немало бывает — в том числе и колониальных?
— Ну, эти-то всегда ходят.
Равик кивнул.
— И что же, немцы тратят много денег?
Роланда рассмеялась.
— Что верно то верно. Угощают всякого, кто готов с ними пить.
— Вероятно, главным образом солдат. А ведь в Германии действуют валютные ограничения, все границы закрыты. Выехать можно только с разрешения властей. Больше десяти марок вывозить нельзя. И вдруг в Париже столько веселых немцев. Все они сорят деньгами и отлично говорят по-французски. Пожалуй, ты права: это действительно странно.
Роланда пожала плечами.
— Мое дело маленькое… Лишь бы расплачивались настоящими деньгами.
Равик вернулся домой в девятом часу.
— Мне кто-нибудь звонил? — спросил он портье.
— Нет.
— И после обеда не звонили?
— Нет. За весь день ни одного звонка.
— Кто-нибудь заходил, спрашивал меня?
Портье отрицательно покачал головой.
Равик стал подниматься по лестнице. На втором этаже ссорились супруги Гольдберг. На третьем кричал ребенок. Это был французский подданный Люсьен Зильберман. Возраст — год и два месяца. Для своих родителей, торговца кофе Зигфрида Зильбермана и его жены Нелли, урожденной Леви, из Франкфурта-на-Майне, он был и святыней, и предметом спекуляции. Ребенок родился во Франции, и благодаря ему они надеялись получить французские паспорта на два года раньше срока. Люсьен, смышленый, как все годовалые младенцы, очень скоро сделался настоящим семейным тираном.