— Ну? Онемел что ли от страха?
Хандке толкнул его в ногу. Пятьсот девятый даже не вздрогнул.
— Я не думаю, что меня станут пытать, — проговорил он спокойно и снова посмотрел на Хандке. — Это было бы нецелесообразно. Я могу умереть прямо в руках у эсэсовцев. Ведь я очень слаб и мне уже немного надо. В данный момент это — преимущество. Гестаповцам лучше не торопиться со всем этим, пока деньги не окажутся в их руках. До тех пор я им нужен. Дело в том, что я — единственный, кто может распоряжаться этими деньгами. На Швейцарию власть гестапо не распространяется. Пока деньги не попали к ним, со мной ничего не случится. И это продлится некоторое время. До этого может многое произойти.
Хандке задумался. Пятьсот девятый увидел в полутьме, как сказанное отразилось на его плоском лице. Он детально разглядывал лицо Хандке. Ему показалось, будто на затылке у Хандке были установлены прожектора, освещавшие лицо. Само лицо оставалось неизменным, но каждая черточка на нем казалась увеличенной.
— Значит, все это ты сам себе насочинял, а? — изрек наконец староста блока.
— Ничего я не сочинил, вот и все.
— А насчет Вебера? Он ведь тоже с тобой хотел поговорить! Ждать он не будет.
— Как же, будет, — уверенно возразил Пятьсот девятый. — Господину штурмфюреру Веберу придется подождать. Об этом позаботится гестапо. Для них важнее заполучить эти швейцарские франки.
Глядя на Хандке, Пятьсот девятому показалось, что его голубые глаза навыкате стали вращаться. Рот производил какие-то жевательные движения.
— Я смотрю, в тебе здорово прибавилось хитрости, — проговорил он наконец. — Раньше ты умел разве что испражняться! Черти вонючие! Все вы здесь в последнее время оживились, как козлы! Получите еще свое, подождите! Они еще пропустят вас всех через трубу! — Он ткнул Пятьсот девятого пальцем в грудь. — А ну, гони двадцать марок, — фыркнул Хандке.
Пятьсот девятый достал банкноту из кармана. На какое-то мгновение он решил не давать, но сразу же понял, что это было бы самоубийством. Хандке вырвал у него деньги из рук.
— За это ты можешь испражняться на один день больше, — объявил он, надув щеки. — Живи еще один день, червяк ты гнусный! До завтра.
— Значит, один день, — проговорил Пятьсот девятый. Левинский задумался.
— Мне кажется, он на это не пойдет, — произнес он затем. — Ну что ему от этого перепадет?
Пятьсот девятый повел плечами.
— Ничего. Но если он достанет что выпить, становится невменямым. Или если с ума сходит от бешенства.
— Его надо убрать. — Левинский снова задумался. — В данный момент мы мало что можем предпринять. — Опасно. Эсэсовцы проверяют списки поименно. Кого можно, мы спрячем в лазарете. Скоро придется тайно переправлять к вам несколько человек. С этим никаких проблем, а?
— Да. Если только снабдите их едой.
— Разумеется. Но здесь вот еще что. У нас, того гляди, начнутся облавы и проверки. Вы можете спрятать несколько вещей, чтобы их не нашли?
— Крупные?
— Вот такие… — Левинский огляделся. Они сидели на корточках сзади погрузившегося в сумерки барака. Кроме целой колонны мусульман, которые с трудом тащились в сортир, ничего не было видно. — Размером, например, с револьвер…
Пятьсот девятый резко вздохнул.
— Револьвер?
— Да.
Пятьсот девятый немного помолчал. — Под моей кроватью в полу есть дыра, — сказал он тихо скороговоркой. — Половицы неплотные, можно спрятать больше, чем револьвер. Запросто. Здесь не проверяют.
Он не заметил, что заговорил как желающий убедить другого, а не как тот, кого следует убедить в наличии риска.
— Он у тебя с собой? — спросил Пятьсот девятый.
— Да.
— Давай сюда.
Левинский еще раз посмотрел вокруг.
— Ты понимаешь, что это значит?
— Да, да, — нетерпеливо ответил Пятьсот девятый.
— Нам не просто было его заполучить. Мы многим рисковали.
— Да, Левинский, все понятно. Я буду об этом помнить. Давай его сюда.
Левинский запустил руку в свою робу и вложил оружие в руку Пятьсот девятого. Тот ощупал револьвер, который оказался тяжелее, чем он ожидал.
— Во что это завернуто? — спросил он.
— Тряпка, немного смазанная жиром. Дыра под твоей кроватью сухая?
— Да, — ответил Пятьсот девятый. Это было не так, но ему не хотелось отдавать оружие. — Боеприпасы тоже тут? — спросил он.
— Да. Немного, несколько патронов. Кроме того, он заряжен.
Пятьсот девятый сунул револьвер под рубашку и застегнул на пуговицы робу. Он чувствовал револьвер около своего сердца и ощутил, как по коже пробежала дрожь.
— Я ухожу, — сказал Левинский. — Будь очень внимателен. Спрячь револьвер сразу же. — Он говорил об оружии как о важном человеке. — В следующий раз, когда я приду, со мной будет кто-нибудь от нас. У вас действительно есть место? — Он окинул взглядом плац для переклички, на котором в темноте лежало несколько более темных фигур.
— У нас есть место, — ответил Пятьсот девятый. — Для ваших людей у нас всегда найдется место.
— Хорошо. Если Хандке снова появится, дай ему еще денег. У вас есть деньги?
— Есть немного. На один день.
— Я постараюсь собрать еще, передам Лебенталю. Левинский исчез в тени ближайшего барака. Оттуда он, как мусульманин, наклонившись вперед, заковылял в направлении сортира. Пятьсот девятый еще посидел немного, прислонившись спиной к стене барака. Правой рукой он прижимал к телу револьвер. Он устоял перед соблазном вынуть и развернуть тряпку, чтобы прикоснуться к металлу. Он только сжимал револьвер в руке; он ощущал линии дула и рукоятки, и ему казалось, что от них исходила мощная темная сила. Впервые за многие годы он прижимал к своему телу то, чем мог себя защитить. Он уже не чувствовал себя абсолютно беззащитным. Он уже не зависел полностью от чужого произвола. Он понимал, что это было иллюзией и что он не пустит оружие в ход; но его успокаивало сознание того, что оружие было при нем. Одной мысли об этом оказалось достаточно для того, чтобы вызвать в нем какие-то перемены. Узкое орудие смерти было как ток жизни. Оно вселяло дух сопротивления.
Он думал о Хандке. Думал о ненависти, которую к нему испытывал. Хандке получил свои деньги, однако он оказался слабее Пятьсот девятого. Он думал о Розене: он ведь смог его спасти. Потом он задумался о Вебере. Он долго размышлял и о первом периоде своего пребывания в лагере. Такого с ним не случалось уже несколько лет. Он отгонял от себя всякие воспоминания, в том числе о долагерной жизни. Ему не хотелось больше слышать даже собственного имени. Он перестал быть человеком, да и не хотел им быть; его бы это только сломало. Он стал номером, точно так же обращались к нему и другие. Он молча сидел в ночи, дышал и, придерживая рукой оружие, чувствовал, как многое изменилось в нем за последние недели. Вдруг на Пятьсот девятого снова нахлынули воспоминания, и ему почудилось, будто он одновременно ест и пьет то, чего не мог видеть и что являлось сильнодействующим лекарством.
Пятьсот девятый услышал, как сменяются караульные. Он осторожно встал. Прошел, покачиваясь, несколько метров, словно хмельной. Потом медленно направился вокруг барака. Около двери кто-то сидел на корточках.
— Пятьсот девятый! — прошептал он. Это был Розен. От неожиданности Пятьсот девятый вздрогнул, словно проснулся после бесконечного тяжелого сна. Он посмотрел под ноги.
— Меня зовут Коллер, — проговорил он, погруженный в свои мысли. — Фридрих Коллер.
— Да-а? — произнес, ничего не понимая, Розен.
Глава 14
— Мне нужен священник; — ныл Аммерс. Он ныл уже с самого утра. Они старались его отговорить, но все было тщетно. Так неожиданно это на него нашло.
— Какого еще священника? — спросил Лебенталь.
— Католического. Чего ты об этом спрашиваешь, ты же иудей!
— Смотри-ка! — Лебенталь покачал головой. — Антисемит. Только этого нам здесь не хватало.
— Такого в лагере хватает, — заметил Пятьсот девятый.
— Вы в этом виноваты! — сетовал Аммерс. — Во всем! Без вас, евреев, нас бы здесь не было.
— Что? Почему?
— Потому что тогда не было бы лагерей. Мне нужен священник!
— Тебе не стыдно, Аммерс? — произнес раздраженно Бухер.
— Мне нечего стыдиться. Я болен! Сходи же за священником.
Пятьсот девятый посмотрел на посиневшие губы и ввалившиеся глаза.
— В лагере нет священника, Аммерс.
— Должен быть. Это — мое право. Я умираю.
— Я не думаю, что ты умираешь, — сказал Лебенталь.
— Я умираю, так как вы, проклятые евреи, сожрали все, что было положено мне. А теперь вы даже не хотите сходить для меня за священником. Я желаю исповедаться. Что вы в этом понимаете? Чего ради я должен находиться в еврейском бараке? Я имею право на то, чтобы быть в бараке для арийцев.
— Здесь такой возможности уже нет. Только в трудовом лагере. Тут все равны.
Аммерс, задыхаясь, отвернулся в сторону. На деревянной стене над его головой с всклокоченными волосами синим карандашом было написано: «Йоген Мейер, 1941 г., тиф. Отомстите…»
— Что это с ним? — спросил Пятьсот девятый Бергера.
— Он уже давно должен умереть. По-моему, сегодня действительно его последний день.
— Похоже на то. Он уже все путает.
— Ничего он не путает, — возразил Лебенталь. — Он понимает, что говорит.
— Думаю, это не так, — заметил Бухер. Пятьсот девятый посмотрел на него.
— Когда-то он был другим, — проговорил он спокойно. — Но потом его сломали. От того, чем он когда-то был, не осталось ничего. Сейчас это совсем другой человек, сросшийся из прежних остатков и клочков. К тому же клочки были повреждены. Я все это видел.
— Священника, — продолжал свои стенания Аммерс. — Я должен исповедаться! Я не хочу нести на себе вечное проклятие!
Пятьсот девятый присел на край постели. Рядом с Аммерсом лежал человек с нового транспорта, у него была высокая температура, а дыхание поверхностное и напряженное.
— Ты можешь и без священника, Аммерс, — сказал Пятьсот девятый. — Ну что ты порочного совершил? Здесь нет никаких грехов. Это не для нас. Мы сразу искупим все покаянием. Кайся в том, в чем ты должен покаяться. Если покаяние невозможно, и этого достаточно. Так сказано в катехизисе.