Он, как гигантский паук, пополз в направлении своей секции. Остальные удивленно смотрели ему вслед. Они не слышали больше такого с того момента, как попали в лагерь.
— Зайди к Аммерсу, Лео, — сказал Бергер минуту спустя.
Лебенталь медлил.
— Зайди! — повторил Бергер. — Иначе он снова начнет кричать. А мы сейчас развяжем Зульцбахера.
Сумерки перешли в светлую ночь. Со стороны города донеслись звуки колокола. В бороздах на пашне лежали глубокие голубые и фиолетовые тени.
Они сидели малой группой перед бараком. Аммерс все еще умирал внутри. Зульцбахер приходил в себя. Он сидел смущенный около Розена. Вдруг Лебенталь встал во весь рост.
— Что это такое?
Он пристально разглядывал пашню через колючую проволоку. Что-то мелькало там, замирало и скакало дальше.
— Заяц! — проговорил Карел.
— Ерунда! Откуда ты взял, что это заяц?
— У нас дома было несколько таких. Я насмотрелся на них в детстве. Я имею в виду, когда еще был на свободе, — сказал Карел.
Его детство пришлось на предлагернуго жизнь. Еще до того, как его родителей сожгли в газовой камере.
— Это ведь действительно заяц! — Бухер сощурил глаза. — Или кролик. Хотя нет, для кролика он чересчур велик.
— Боже праведный! — проговорил Лебенталь. — Так и есть, живой заяц.
Теперь все его увидели. На мгновение он выпрямился, повел длинными ушами, понесся куда-то дальше.
— А если бы этот заяц заскочил сюда! — Лебенталь щелкнул своей челюстью. Он подумал о «фальшивом» зайце Бетке, таксе, которую он выменял на золотой зуб Ломана. — Его можно было бы выменять, Мы не съели бы его сами. Мы получили бы за него в два, нет, в два с половиной раза больше мясных отбросов.
— Мы не стали бы его выменивать. Мы съели бы его сами, — сказал Мейергоф.
— Да? А кто бы его зажарил? Может, ты стал бы его есть сырым? Если отдашь его кому-нибудь жарить, больше уже никогда не получишь обратно, — возбужденно проговорил Лебенталь. — Странно, что все это утверждают люди, которые неделями не выходят из барака.
Мейергоф символизировал одно из чудес, происшедших в двадцать втором бараке. Три недели он пролежал с воспалением легких и дизентерией в ожидании смерти. Он настолько ослаб, что перестал даже говорить. Бергер уже махнул на него рукой. И вот вдруг Мейергоф оклемался всего за несколько дней. Он буквально воскрес из мертвых. Поэтому Агасфер назвал его Лазарем Мейергофом. Сегодня он впервые снова вышел из барака. Бергер запретил, но он тем не менее выполз наружу. На нем было пальто Лебенталя, свитер умершего Буксбаума и гусарская венгерка, которую кому-то передали под видом куртки. Простреленный стихарь, который Розен получил как нижнее белье, он намотал наподобие шарфа вокруг шеи. Все ветераны помогали «экипировать» его перед этой прогулкой. Его выздоровление они рассматривали как общий триумф.
— Если бы он здесь появился, обязательно задел бы электрический провод. Потом его сразу бы зажарили, — мечтательно проговорил Мейергоф. — Можно было бы протащить его через колючую проволоку сухой деревянной палкой.
Они не отрывали глаз от зверя. Он скакал по бороздам, временами прислушиваясь.
— Тогда эсэсовцы сами его подстрелят, — проговорил Бергер.
— Не так-то просто подстрелить его одной пулей, когда так темно, — возразил Пятьсот девятый. — Эсэсовцы больше привыкли к тому, чтобы стрелять в людей со спины на расстоянии нескольких метров.
— Заяц. — Агасфер пожевал губами. — Интересно, какой вкус у зайчатины?
— Вкус как у зайца, — пояснил Лебенталь. — Вкуснее всего спинка, ее обдирают, чтобы мясо было сочнее, нашпиговывают салом. К этому положено иметь сметанный соус. Так едят зайчатину не евреи.
— И еще картофельное пюре, — добавил Мейергоф.
— Чушь какая, картофельное пюре! Пюре из каштанов и брусники.
— И все же картофельное пюре лучше. Каштаны! Это для итальянцев.
Лебенталь раздраженно уставился на Мейергофа.
— Послушай… Агасфер перебил его.
— Ну что вам дался заяц? Лично я всем зайцам предпочел бы гуся. Хорошего фаршированного гуся…
— С яблоками…
— Заткните свои глотки! — выкрикнул кто-то сзади. — Вы что, совсем что ли осатанели? От всех этих разговоров действительно можно рехнуться!
Сидя на корточках и наклонившись вперед, они разглядывали зайца сидящими в черепах глазами почти что мертвецов. Менее чем в сотне метров от них прыгал живой фантастический обед, содержавший несколько фунтов мяса, пушистый комочек, в котором некоторые видели спасение собственной жизни. Мейергоф ощущал это всеми своими кишками и костями; для него это животное становилось гарантией от рецидива.
— Хорошо, ладно, пусть будет пюре с каштанами, — кряхтел он. Во рту у него вдруг стало сухо и пыльно, как на угольном складе.
Заяц распрямился и принюхался. В этот момент его, видимо, увидел один из дремавших охранников СС.
— Эдгар! Дружище! Смотри, вон там длинноухий! — закричал он. — Стреляй!
Прогремело несколько выстрелов. Земля вздыбилась. Длинными прыжками заяц ускакал прочь.
— Вот видишь, — сказал Пятьсот девятый. — Это тебе не заключенных расстреливать в упор.
Лебенталь вздохнул и посмотрел зайцу вслед.
— Вы уверены, что сегодня вечером нам дадут хлеба? — спросил Мейергоф некоторое время спустя.
— Он умер?
— Да. Наконец-то. Он хотел, чтобы мы забрали новичка из его постели. У того был жар. Он боялся от него заразиться. На самом деле вышло наоборот. Под конец он снова скулил и ругался. Душеспасительные разговоры уже не действовали.
Пятьсот девятый кивнул.
— Теперь еще и умереть проблема. Раньше это было легко. Теперь труднее. Вот-вот будет развязка.
Бергер подсел к Пятьсот девятому. Это было после ужина. В Малом лагере выдали только пустой суп. Каждому по миске. Без хлеба.
— Что Хандке хотел от тебя? — спросил он. Пятьсот девятый раскрыл ладонь.
— Дал мне вот это. Чистый лист бумаги и ручку. Хочет, чтобы я переписал на него мои деньги в Швейцарии. Не половину. А целиком. Все пять тысяч франков.
— Ну и?
— За это он мне немного даст пожить. Он даже намекнул, я могу рассчитывать на что-то вроде протекции.
— Пока он не получит твою подпись.
— В общем, дает мне срок до завтрашнего вечера. Это уже нечто. Иногда сроки у нас бывали и покороче.
— Этого мало, Пятьсот девятый. Надо придумать что-нибудь другое.
Пятьсот девятый пожал плечами.
— Может, это еще сработает. Вероятно, он считает, что я ему нужен, чтобы заполучить деньги.
— А может, он думает совсем наоборот. Отделаться от тебя, чтобы не позволить тебе отменить финансовое распоряжение.
— Я не могу отменить, если бумага у него уже в руках.
— Он этого не знает. А ты, наверно, смог бы отменить. Ты же сделал это под нажимом.
Пятьсот девятый немного помолчал.
— Эфраим, — проговорил он тихо. — Мне этого не надо. У меня нет никаких денег в Швейцарии.
— Как это?
— У меня нет ни одного франка в Швейцарии. Бергер пристально посмотрел на Пятьсот девятого.
— Значит, ты все это придумал?
— Да.
Бергер протер воспаленные глаза. У него передернулись плечи.
— Что с тобой? — спросил Пятьсот девятый. — Ты плачешь?
— Нет. Я смеюсь. Полнейший идиотизм, но это действительно так.
— Пожалуйста, смейся. Нам здесь приходилось чертовски мало смеяться.
— Я смеюсь, потому что представил себе лицо Хандке, если бы он появился в Цюрихе. И как тебе пришла эта идея?
— Даже не знаю. Когда речь заходит о жизни и смерти, в голову лезет всякая всячина. Главное, что он это проглотил. До окончания войны он не сможет это даже проверить. Он вынужден все просто принимать на веру.
— Это верно. — Лицо Бергера снова посерьезнело. — Поэтому я ему не верю. На него вдруг может найти сумасшествие, и тогда он натворит Бог знает что. Нам надо быть ко всему готовыми. Лучше всего было бы тебе умереть.
— Умереть? А как? У нас нет лазарета. Как это можно реализовать? Здесь ведь у нас последний этап.
— Через самый последний. Через крематорий. Пятьсот девятый посмотрел на Бергера. Он увидел озабоченное увлажненное лицо, узкий череп. И ощутил прилив тепла.
— Ты думаешь, это возможно?
— Почему бы не попробовать.
Пятьсот девятый не стал спрашивать, как Бергер собирается попробовать.
— Мы еще об этом поговорим, — произнес он. — Пока у нас еще есть время. Сегодня я напишу на Хандке только две с половиной тысячи франков. Он возьмет эту записку и потребует остальное. Тем самым я выиграю несколько дней. Потом у меня еще есть двадцать марок от Розена.
— А когда и их не будет?
— До того, видимо, еще что-нибудь произойдет. Всегда нужно иметь в виду только ближайшую опасность. Одну в данный момент. Размышлять сначала об одной.
Глава 15
Двести человек новых коммандос по уборке развалин вытянулись длинными рядами по улице. Их впервые направили на уборку развалин в самом городе: до сих пор использовали только для работ на разрушенных фабриках городских предместий.
Эсэсовцы заняли все ответвления от улиц и, кроме того, по всей левой стороне расставили целые подразделения охранников. Дело в том, что бомбы падали прежде всего на правую сторону; стены и крыши валились на мостовую, блокируя почти всякое движение.
У заключенных не было достаточного количества кирок и лопат; частично им приходилось работать голыми руками. Специально выделенные дежурные и мастера нервничали; они не знали, что им делать — избивать, подгонять или проявлять сдержанность. Гражданским лицам, правда, было запрещено выходить на улицу, но квартиросъемщиков из сохранившихся домов изгонять не разрешалось.
Левинский работал рядом с Вернером. Оба с несколькими политическими заключенными вызвались работать в коммандос по разборке завалов. Работать там было труднее, чем где-либо еще; зато целый день они не соприкасались с лагерными эсэсовцами; возвращаясь в лагерь под вечер с наступлением темноты, они при возникновении опасности незаметно растворялись в общей массе.