звращается назад.
— Возможно, у нее есть склонность к романтике, вытесненная в эту область, — заметил Кай.
— Склонность-то есть, но она никогда не вытеснялась. У этой женщины позади большая жизнь. Вы еще найдете здесь мужчин, которых она любила. Скажу вам больше: вы здесь найдете мужчин, которых она попросту забыла. Ибо в ней было столько жизни, что она забывала о том, чего лишается, когда имела в виду что-то другое. Я никогда не видел более непринужденной женщины. Она заговаривала с людьми, какие ей нравились, и это никогда не вызывало кривотолков, настолько безупречной была ее репутация. Человек, за которого ее выдали в шестнадцать лет, благодаря ей стал министром, хотя был неоспоримым болваном. Она вела широкую жизнь на разных этапах своего пути, и есть немало знатных людей, которые никогда ее не забудут. Сейчас она стоит у темного окна. Она вернулась к дням своей юности, стала более человечной и доброй, но вернулась.
— А мы с вами кружным путем возвращаемся к нашему разговору в клубе. В последние недели я часто над этим задумывался и достиг почти кризисной точки: что предпочтительнее — периферия или центр, жизнь внутренняя или внешняя.
— Если эта мысль вас так угнетает, мы навряд ли найдем общий язык. Я предпочитаю периферию. Люди слишком уж приучились хищнически пользоваться землей, — где уж тут стать настоящим садовником.
— Одно, как и другое, может быть привычкой.
— Садоводство — да, оно ведь даже требует привычки, а вот другое — это протест против привычки. Любишь стремительный темп, в нем, пожалуй, заключено все. Вы же не придерживаетесь теории знатоков житейского искусства: любовь к быстроте всегда волей-неволей связана с легкомыслием.
Кай сделал отметающий жест.
— Я тоже не могу с этим согласиться, — продолжал Фиола, — потому и не вижу кризиса даже там, где его видите вы. Не усматриваю противоречия, какое должно здесь быть. Мы живем такой же внутренней жизнью, как человек, который любит одну единственную женщину (достойную сожаления) и все на свете объявляет суетой сует. Ради этого мы соответственно развили наши органы чувств и натренировали их на переживания, — эти фильтры наверняка не пропустят наружу ничего такого, что извлекает эгоцентрик. Единственное наше отличие — темп. Другой медлителен, неповоротлив и мало чего достигает; мы быстрее, подвижнее и потому достигаем многого. Мы любим многое точно так же, как тот — свое малое, оно нам так же необходимо, как ему. Разница только в степени, а не в сути. Почему надо от чего-то отказываться, если это не ведет вглубь. Или вы тоже готовы поддаться этой пропаганде для толпы?
Кай немного помедлил.
— Я в нерешительности. Временами всплывают воспоминания, и я не знаю, что с ними делать. И все-таки не хочу их от себя отгонять. Я нахожусь здесь уже немалое время — достаточно долго для этого утомительного ландшафта о его шаблонной красотой, которая нагоняет скуку. Почему я не еду дальше? Не осмеливаюсь, у меня такое чувство, будто я что-то упускаю. Только не знаю, что.
Фиола остановился и смеясь воскликнул:
— Ваш пример способен привести в ужас. За этим определенно кроется женщина. Какая нелепая идея!
Кай рассмеялся тоже и сказал:
— Никакой женщины за этим нет, во всяком случае в том смысле, какой вы в это вкладываете. И лучшее тому доказательство то, что я как раз хотел вас спросить об одной незнакомке.
— Это может доказывать и обратное!
Кай сорвал нарцисс, — он не знал, что сказать. Фиола был не совсем не прав. Тревоживший Кая комплекс был связан с образом юной Барбары; правда, она стояла на заднем плане, но занимала там прочное место. Еще прочнее была непреложная истина: Барбара не может стать эпизодом. Если он решится на этот шаг, решение будет твердым, что бы ни случилось потом. Барбара — это жизнь в тиши, единственная в своем роде. Удивительно, насколько она неотменима.
— Мы с вами ведем истинно немецкий разговор. — Фиола взял Кая под руку.
— И бесперспективный, — вздохнул Кай.
— Виновата японская комната. Утешает только одно: кто так жаждет оседлости, не достигнет ее никогда. Человек, оседлый по натуре, жаждет авантюр.
Перед ними между скальными дубами стоял павильон. Его построили специально для танцев. Полом служила очень толстая стеклянная панель. Под нею горели вереницы лампочек и неяркие лучи прожекторов, которые мягко, без резких переходов, меняли цвет. Больше никакого освещения в павильоне не было.
Лица танцующих разглядеть было трудно, так высоко свет снизу не доходил. Лишь иногда он что-то случайно выхватывал — прядь волос, очертания лба, ухо. Освещались только ноги, они вели независимую, расцвеченную огнями жизнь, ритмично играя тонкими лодыжками и узкими коленями. В сочившемся свете мелькали шелковые балахоны Пьеро, тихо шушукая ниспадающими помпонами, и просматривались до самых бедер длинные, стройные ляжки, обтянутые блестящей тканью.
Кай недолго там оставался. В данную минуту эта эротическая акробатика ему претила и вызывала особое отвращение еще и тем, что сопровождалась музыкой. Он в одиночестве вышел из павильона, отыскал лиственную аллею и неторопливо по ней двинулся. В одном месте ему открылся вид на террасу, здесь он остановился в темноте с маской в руке, раскованный и спокойный.
С боковой дорожки послышались шаги, легкие шаги, вероятно, шла женщина. Кай даже смутно видел приближавшуюся к нему фигуру. Она мимоходом задела его и очень испугалась, неожиданно увидев человека прямо рядом с собой. Кай извинился: он сбежал из павильона и искал здесь минутку покоя.
— Я думал, вы пройдете мимо, не заметив меня, и потому посчитал, что проще стоять молча. — Он немного подождал. — Отсюда открывается такой гармонический вид на буфеты.
— Но и весьма платонический. Вы полагаете, что у буфетов и должен быть такой вид?
— Если вы не голодны, то да. А вообще свое мнение в любой момент можно изменить.
— Это довольно-таки удобно, однако далеко не для всех.
Кай рассмеялся.
— Подумайте о том, что мы сейчас говорим о мелочах. Было бы крайне утомительно иметь ко всякой пустяковине определенное отношение. К тому же и очень скучно. Лучше держать про запас сколько-то непроштемпелеванных мнений, чтобы выискивать среди них именно то, что нужно. Это нечто вроде всегда болтающихся в кармане мелких денег на второстепенные нужды.
— А ради первостепенных, значит, надо быть во всеоружии убеждения?
Кай насторожился. Он столкнулся с противником, который парировал удар где-то на грани игры и насмешки, готовый обернуться безобидным, если его будут слушаться и пожелают оценить. Не каждый день случалось, чтобы Кая так спокойно отбрили, и было бы ошибкой демонстрировать сейчас тонкость души и блистать глубокомыслием. Куда более уместными представлялись ему чуть приукрашенные банальности.
Болтая маской, висевшей у него на запястье, он мягко преподнес собеседнице:
— Слова, слова, говорят так и говорят эдак. Важно то, чего в данный миг тебе хочется. При чем тут оружие? Мы совсем не герои. Любовь к оружию чисто женское свойство. К сожалению, это свойство господствует в мире. Даже адвокаты иногда желают быть крестоносцами сердца. Ужасающее честолюбие.
— Уберите его. Что останется?
Кай решил позондировать чуть глубже и осторожно сказал:
— Зачем убирать! Только ограничить. Воспринимать побуждения как побуждения, а не как законы. Жизнь не такая уж веселая штука. За конфликты надо быть благодарными. А конфликты из-за женщин — самые удобные, самые частые и самые примитивные. Разве можно не заметить, что это просто вариации одного и того же?
— А разве можно было бы вынести бесконечное множество сюжетов? Как бы мы тогда отличали вкус от безвкусицы?..
— Невыносимо и то, и другое, но все же это было бы не так надоедливо.
— Зато более утомительно.
— Более занятно.
— Более пошло.
Они посмотрели друг на друга. У обоих мелькнула одна и та же мысль. Кай высказал ее вслух:
— Сегодня не совсем тот вечер, когда можно долго наслаждаться такими разговорами. Мы немножко неосмотрительно в них втянулись и блуждаем теперь в дебрях. Давайте скрасим себе жизнь и подойдем к тем буфетам! Вернемся к ним кружным путем, чтобы у нас, по крайней мере формально, получился финал.
Они пошли обратно по аллее и завели легкий разговор, оказавшийся приятным, поскольку Кай чувствовал рядом с собой партнера, который уверенно и с пониманием подхватывал намеки и на них отвечал, не нуждаясь в объяснениях. Совершенно непостижимым образом, в большей степени, чем могло быть после длительного знакомства, между ними установилось доверие, и оно повлекло за собой какое-то неясное, даже мечтательное настроение, без страха, что оно вот-вот улетучится.
Играючи летали фразы, иногда минуя одна другую, иногда одна за другой, иногда окольными путями, — они были не чем иным, как ритмикой настроения.
Показался танцевальный павильон. Вокруг него стеной стояла музыка, настолько приглушенная, словно она исходила из затонувшего города. Облако арпеджио, затем колибри-пиццикато и скрипичная мелодия.
— Хотите потанцевать? — спросил Кай.
— Не сейчас. Интересней смотреть.
Они остановились у входа. Из гущи танцующих пар вынырнул Фиола и подошел к ним.
— Какое высокомерие — вот так стоять и оставаться безучастными.
— Безучастными?
Фиола поднял руки, как бы защищаясь от Кая.
— У вас сегодня прямо сократовские методы. Пощадите меня. Что, если я раздобуду чего-нибудь вылить?
Он вернулся с бутылками и печеньем, придвинул несколько низких стульев, составил их вместе и налил полные бокалы. Потом обратился к Каю.
— Перед праздниками и светскими сборищами надо бы всякий раз прочитывать две-три страницы Оскара Уайльда. Это разгоняет ненужные размышления.
Незнакомка поставила свой бокал.
— Сегодня расточается столько мудрости, что испытываешь прямо-таки благоговение. Я без конца слышу максимы житейского искусства. Должно быть, это очень хрупкое существо, если ему требуется столько помощи и поддержки.