Шиммель слегка смущен — поскольку такому человеку доступно смущение.
— День рождения? — повторяет он скрипучим голосом. — Ну да… все же это маленький городок… и в качестве бывшего ученика вы могли бы…
Кажется, он готов против воли дать нам отпущение грехов. Баронесса де ла Тур все же произвела впечатление на старого обожателя аристократической касты. Вилли торопливо вмешивается:
— В качестве ваших бывших учеников нам следовало выпить уже утром, за кофе, одну-две рюмки водки, тогда мы хоть раз узнали бы, что такое радость. Это слово никогда не стояло в ваших учебных планах, палач молодежи! Ведь вы, старый козел, одержимый долгом, так испакостили нам жизнь, что нам режим пруссаков казался свободой. Вы, унылый фельдфебель немецких сочинений! Только из-за вас стали мы развратниками! Один вы несете ответственность за все это! А теперь — проваливайте отсюда, вы, унтер-офицер скуки!
— Но это же… — заикаясь, бормочет Шиммель. Он покраснел, как помидор.
— Идите домой и хоть раз примите ванну, вы, потеющая нога жизни!
Шиммель задыхается.
— Полиция! — наконец вопит он сдавленным голосом. — Наглые оскорбления… Я вам покажу…
— Ничего вы не покажете, — заявляет Вилли. — Вы все еще воображаете, что мы ваши рабы на всю жизнь? Единственное, что вам предстоит, — это отвечать на Страшном Суде за то, что вы бесчисленным поколениям молодых людей внушали ненависть к Богу, ко всему доброму и прекрасному! Не хотел бы я при воскрешении из мертвых быть в вашей шкуре, Шиммель! Из-за одних пинков, которыми вас будет награждать хотя бы наш класс! А затем, конечно, вас ждет смола и пламя преисподней! Вы ведь так хорошо умеете их описывать!
Шиммель совсем задыхается.
— Вы еще услышите обо мне! — с трудом произносит он и делает крутой поворот, словно корвет, подхваченный бурей.
— Шиммель! — вдруг рявкает позади него мощный командирский бас.
— Что? Как вы изволили? Кто? — Его взор обшаривает соседние столики.
— Вы не родственник самоубийцы Шиммеля? — щебечет голосок Рене.
— Самоубийцы? Что это значит? Кто звал меня?
— Ваша совесть, Шиммель, — говорю я.
— Это же…
Я жду, что сейчас на губах Шиммеля выступит пена. Какое наслаждение наконец увидеть, как этот мастер бесчисленных доносов вдруг теряет дар речи. Вилли поднимает бокал и обращается к нему:
— Ваше здоровье, честная педагогическая гиена! И больше не подходите к чужим столам, чтобы читать людям нравоучения. Особенно в присутствии дам.
Шиммель удаляется с каким-то особым шипением, словно в нем взорвалась не бутылка шампанского, а бутылка зельтерской.
— Я же знал, что он нас в покое не оставит, — умиротворенно говорит Вилли.
— Но ты показал высокий класс, — говорю я. — Как это тебя вдруг осенило вдохновение?
Вилли усмехается:
— Эту речь я произносил мысленно уже сотни раз! К сожалению, всегда наедине, без Шиммеля. Поэтому заучил ее наизусть! Ваше здоровье, дети!
— Нет, надо же! — Эдуард мотает головой. — «Потеющая нога жизни»! Слишком уж страшный образ! Даже шампанское стало вдруг отдавать потными ногами.
— Оно и раньше было таким, — говорю я с полным самообладанием.
— Какие вы еще мальчишки! — замечает Рене, покачивая головой.
— И хотим остаться ими. Стареть — дело самое простое. — Вилли усмехается: — Эдуард, счет!
Эдуард приносит счета. Один — Вилли, другой — нам.
На лице Герды появляется тревога. Она ждет сегодня второго взрыва. Георг и я безмолвно извлекаем из кармана наши талоны и выкладываем на стол. Но Эдуард не взрывается, на его лице — улыбка.
— Это пустяки, — говорит он, — при таком количестве выпитого вина.
Мы молчим, разочарованные. Дамы встают и слегка отряхиваются, словно куры, вылезшие из ямы с песком. Вилли хлопает Эдуарда по плечу.
— Вы настоящий рыцарь! Другие хозяева начали бы ныть, что мы выжили их клиента!
— А я нет. — Эдуард улыбается. — Этот поклонник бамбуковой палки ни разу здесь прилично не кутнул. Только и ждет, чтобы его пригласили другие.
— Пойдем, — шепчет мне Герда.
Коричневое платье куда-то брошено. Коричневые замшевые туфли стоят под стулом. Одна лежит перевернутая. Окно открыто. Над ним свисают плети дикого винограда. Из «Альтштедтергофа» доносятся смягченные звуки пианолы. Она играет «Вальс конькобежцев». Музыка время от времени прерывается глухим стуком падающих тел. Это тренируются женщины-борцы.
Рядом с кроватью стоят две бутылки ледяного пива. Я откупориваю их и одну протягиваю Герде.
— Где это ты успела так загореть? — спрашиваю я.
— На солнце. Ведь оно светит уже несколько месяцев. Разве ты не заметил?
— Заметил. Но сидя в конторе, ведь не загоришь.
Герда смеется.
— Когда работаешь в ночном клубе, это гораздо проще. Весь день я свободна. Где ты пропадал?
— Мало ли где, — отвечаю я и вспоминаю, что ведь и Изабелла обычно задает мне тот же вопрос. — Я думал, ты сошлась с Эдуардом.
— Разве это причина, чтобы не встречаться?
— А разве нет?
— Конечно, нет, глупыш, — отвечает Герда. — Это совсем разные вещи.
— Но мне так слишком трудно, — отвечаю я. Герда молчит. Она потягивается и делает глоток пива. Я окидываю взглядом комнату.
— А здесь очень хорошо, — говорю я. — Точно мы на верхнем этаже какого-нибудь ресторана у южного моря. И ты смугла, словно туземка.
— А ты белый торговец стеклянными бусами, нитками, Библией и водкой?
— Ведь верно, — отвечаю я удивленный. — Именно так я себе все это представлял в мечтах, когда мне было шестнадцать.
— Позднее — уже нет?
— Позднее — уже нет.
Я лежу рядом с ней, не двигаясь, успокоенный. За окнами, между коньками крыш, синеет вечереющий воздух. Я ни о чем не думаю, ничего не хочу, остерегаюсь задавать вопросы. Молчит умиротворенное тело, жизнь проста, время остановилось, веет близостью какого-то божества, и мы пьем холодное душистое пиво.
Герда отдает мне пустой стакан.
— Как ты думаешь, получит Рене свою шубку? — задумчиво спрашивает она.
— Отчего же нет? Вилли ведь теперь биллионер.
— Надо было спросить, какую именно ей хочется. Вероятно, ондатровую или бобровую.
— А может быть, лисью, — равнодушно отвечаю я, — или леопардовую.
— Леопардовая для зимы слишком тонка, котик старит. А серебристая лиса толстит. Конечно, мечта — это норка.
— Вот как?
— Да. И потом, норка — на всю жизнь. Но стоит безумно дорого. Невероятно дорого.
Я ставлю свою бутылку на пол. Разговор принимает несколько тягостный оборот.
— Все это для меня недоступно. Я даже не могу купить воротник из кролика.
— Ты? — удивленно замечает Герда. — Кто же говорит о тебе?
— Я сам. Каждый хоть сколько-нибудь чуткий мужчина в нашей ситуации должен отнести такой разговор и к себе. А в такое время, как сейчас, я довольно чуток к требованиям жизни.
Герда смеется:
— В самом деле, малыш? Но я действительно имела в виду не тебя.
— А кого же?
— Эдуарда. Кого же еще?
Я поднимаюсь.
— Ты думаешь о том, как бы заставить Эдуарда подарить тебе меховую шубку?
— Ну, конечно, глупыш. Только бы мне удалось довести его до этого! Но, может быть, если Рене получит… Мужчины — они ведь знаешь какие…
— И ты мне это рассказываешь сейчас, когда мы еще вместе лежим в постели!
— Почему бы и нет? Мне в такие минуты приходят особенно удачные мысли.
Я молчу. Я растерялся. Герда повертывает ко мне голову.
— Ты что, обиделся?
— Я по меньшей мере смущен.
— Почему? Ты должен был бы обидеться, если бы я от тебя потребовала шубку!
— А мне прикажешь гордиться, что ты хочешь ее получить от Эдуарда?
— Конечно! Это же показывает, что ты не ухажер.
— Я в данном случае не понимаю этого выражения. Что такое, по-твоему, ухажер?
— Ну, человек с деньгами, который может помочь. Например, Эдуард.
— А Вилли тоже ухажер?
Герда смеется:
— Отчасти. Для Рене.
Я молчу и чувствую себя довольно глупо.
— Разве я не права? — спрашивает Герда.
— Права? При чем тут правота?
Герда снова смеется.
— Боюсь, что у тебя действительно есть заскоки. Какое ты еще дитя.
— В этих вопросах я очень хотел бы им остаться. Иначе…
— Иначе? — повторяет Герда.
— Иначе… — я размышляю. Мне не совсем ясна моя мысль, но я пытаюсь все же выразить ее. — Иначе я бы казался себе чуть не сутенером.
Герда смеется очень звонко:
— Ну, тут тебе еще многого недостает, малыш!
— Надеюсь, что так и останется.
Герда повертывается ко мне лицом. Запотевший стакан с пивом стоит у нее на груди. Она придерживает его рукой и наслаждается тем, как он холодит тело.
— Бедный мой малыш, — говорит она, все еще смеясь, но с какой-то горькой, почти материнской жалостью. — Как часто тебя еще будут обманывать?
Черт, думаю я, куда делся покой и мир тропического острова? Мне вдруг кажется, что я голый, вокруг меня обезьяны и они забрасывают меня колючими кактусами. Кому приятно слышать, что его ждет судьба рогоносца?
— Это мы еще посмотрим!
— Ты думаешь, так просто быть сутенером?
— Не знаю. Но никакой особой чести в этом нет.
Герда смеется коротким шипящим смехом.
— Честь? — говорит она, прерывисто дыша. — Еще что? Мы же не в армии? Мы говорим о женщинах. А честь, бедный мой малыш, вещь очень скучная.
Она делает еще глоток пива. Я смотрю на ее стройную шею. Если она еще раз назовет меня бедным малышом, я, не говоря ни слова, вылью ей на голову мою бутылку пива и докажу, что тоже могу вести себя, как сутенер или, по крайней мере, так, как подобный тип должен, по моим представлениям, себя вести.
— Ну и разговорчик, — замечаю я. — Особенно сейчас.
Видимо, я обладаю скрытым юмором. Герда снова смеется.
— Разговор как разговор, — отвечает она. — Когда люди лежат рядом — все равно о чем говорить. Говоришь то, что приходит в голову. Или тут тоже есть свои правила, мой…