— А почему могут не разрешить?
— Да уж очень необычно.
— А что двое детей умирают в один день — это тоже необычно, — говорит женщина.
— Правда, особенно если близнецы. — Вильке вдруг начинает интересоваться этими детьми. — У них и болезнь та же была?
— Да, — сурово отвечает женщина. — Та же болезнь. Родились тут же после войны, когда есть было нечего. Близнецы, а у меня и на одного-то молока не хватало…
Вильке наклоняется к ней.
— Та же самая болезнь! — В его глазах вспыхивает любопытство исследователя. — Говорят, у близнецов это бывает. Астрология…
— Ну так как насчет гроба? — спрашиваю я. Непохоже, чтобы женщина стала продолжать разговор с Вильке на эту захватывающую тему.
— Попытаюсь, — отвечает Вильке. — Но не знаю, разрешается ли это. Вы не знаете? — обращается он ко мне.
— Можно справиться в кладбищенской конторе.
— А как насчет священника? В какую веру крещены младенцы?
Женщина отвечает не сразу.
— Одного крестил католик, другого — евангелист, — наконец отвечает она. — Так мы уговорились. Муж — католик, я — евангелистка. Поэтому и решили поделить близнецов.
— Значит, одного вы крестили в католическую веру, другого в евангелическую?
— Ну да.
— И в тот же день?
— В тот же день.
Интерес Вильке к странностям жизни пробудился снова.
— И, конечно, в двух разных церквах?
— Разумеется, — нетерпеливо отвечаю я. — Где же еще? А теперь…
— Как же вы их различали? — прерывает меня Вильке. — То есть все это время? Они были очень похожи?
— Да, — отвечает женщина. — Точно два яйца.
— Вот-вот! Так как же можно отличить одного от другого, да еще таких маленьких? Вам удавалось? Особенно в первые дни, когда все идет вверх дном?
Женщина молчит.
— Но ведь теперь уж все равно, — заявляю я и делаю Вильке знак, чтобы он прекратил расспросы.
Но Вильке все еще полон научного любопытства, чуждого всякой сентиментальности.
— Совсем не все равно, — отвечает он. — Ведь их же придется хоронить! Один — католик, другой — евангелист. А вы знаете, который католик?
Женщина молчит. Вильке все больше горячится.
— Вы думаете, вам разрешат хоронить их одновременно? А ведь если у вас будет общий гроб — придется. Но тогда должны присутствовать и два священника, католик и евангелист! А они ни за что не пойдут на это. Они сильнее ревнуют Господа Бога, чем мы — наших жен.
— Но вас, Вильке, все это совершенно не касается, — говорю я и под столом даю ему пинок.
— А близнецы? — восклицает Вильке, не обращая на меня внимания. — Ведь католика похоронят тогда по евангелическому обряду, а евангелиста — по католическому! Вы представляете себе, какая путаница? Нет, с двойным гробом ничего не выйдет! Два отдельных гроба — вот как придется сделать. Тогда каждая религия получит своего. А священники могут повернуться друг к другу спиной и их отпевать.
Вильке, видимо, считает, что одна религия — яд для другой.
— Вы уже говорили со священниками? — осведомляюсь я.
— Говорить будет муж, — отвечает женщина.
— Меня очень интересует, как же в таком случае…
— Вы беретесь сделать двойной гроб? — прерывает его женщина.
— Сделать-то можно, но я вам скажу…
— Сколько это будет стоить? — спрашивает она.
Вильке чешет затылок.
— Когда он вам нужен?
— Чем скорей, тем лучше.
— Тогда мне придется всю ночь работать. Сверхурочно. Его нужно сделать заново, таких нет.
— Сколько это будет стоить? — снова спрашивает его женщина.
— Я вам скажу, когда сдавать буду. Сделаю дешево, ради науки. Я только не смогу взять его обратно, если вам не разрешат.
— Разрешат.
Вильке с удивлением смотрит на женщину:
— А вы откуда знаете?
— Если священники не согласятся — похороним без священников, — сурово заявляет женщина. — Они всегда были вместе, пусть вместе и останутся.
Вильке кивает.
— Значит, сговорились. Я вам доставлю гроб, но предупреждаю — обратно не возьму.
Женщина вытаскивает из сумки кожаный кошелек на молнии.
— Хотите получить аванс?
— Да уж так полагается. На материал. Женщина смотрит на Вильке.
— Миллион, — заявляет тот, слегка смущенный.
Женщина дает ему деньги. Бумажки мелко сложены.
— Запишете адрес? — говорит она.
— Я пойду с вами, — отвечает Вильке. — Сниму мерку. Вы получите хороший гроб. Женщина кивает и смотрит на меня.
— А памятник? Когда вы его доставите?
— Когда хотите. В общем памятник ставят обычно через несколько месяцев после похорон.
— А мы не могли бы получить его теперь же?
— Конечно. Но лучше подождать. Через некоторое время земля на могиле осядет. И лучше уже тогда ставить памятник, иначе его придется укреплять еще раз.
— Ах так, — отвечает женщина. На миг кажется, что ее зрачки дрожат.
— Нам хотелось бы все же получить памятник сейчас. Разве нельзя… разве нельзя установить его так, чтобы он потом не оседал?
— Тогда нужно подводить специальный фундамент. Для памятника. Еще до погребения. Хотите?
Женщина кивает.
— На памятнике должны быть их имена, — говорит женщина. — Не будут же они лежать просто так. Лучше, если вы теперь же напишете их имена.
Она дает мне номер места на кладбище.
— Я хотела бы тоже уплатить вперед, — говорит она. — Сколько это стоит?
Она снова открывает кожаный кошелек. Смущенно, как и Вильке, называю я цену.
— Ведь теперь все считают на миллионы и миллиарды, — добавляю я.
Странно, что иной раз по тому, как люди складывают банкноты, можно судить о том, честные они и порядочные или нет. Женщина развертывает одну бумажку за другой и кладет на стол, рядом с образцами гранита.
— Мы отложили эти деньги им на школу, — говорит она. — Но к тому времени, конечно, их уже не хватило бы, а теперь хватит хоть на памятник…
— Исключено! — восклицает Ризенфельд. — Вы вообще имеете представление о том, сколько стоит черный шведский гранит? Его привозят из Швеции, молодой человек, и он не может быть оплачен векселями на немецкие марки. За него надо платить валютой! Шведскими кронами! У нас осталось всего несколько глыб! Для друзей. Последние! Это все равно что голубые бриллианты! Одну я вам дам — за вечер, проведенный с мадам Вацек, но две? Вы что, спятили? С таким же успехом я мог бы потребовать от Гинденбурга, чтобы он стал коммунистом.
— Что за мысль?
— Вот видите! Так примите от меня эту редкость и не пытайтесь вытянуть из меня больше, чем ваш шеф. Так как вы одновременно и посыльный, и директор конторы, то не ваше дело заботиться об авансе.
— Это-то, конечно, нет. Я действую из чистой любви к граниту. Притом — платонической. Я даже не намерен его продавать сам.
— Нет? — спрашивает Ризенфельд и наливает себе рюмку водки.
— Нет, — отвечаю я. — Дело в том, что я решил переменить профессию.
— Опять? — Ризенфельд так передвигает свое кресло, чтобы ему было видно окно Лизы.
— На этот раз — да.
— Опять в школьные учителя?
— Нет. Я уже не настолько наивен и не настолько самоуверен. Не посоветуете ли вы мне что-нибудь? Вы ведь повсюду разъезжаете.
— Что именно? — спрашивает Ризенфельд без всякого интереса.
— Какое-нибудь занятие в большом городе, хотя бы курьером при какой-нибудь газете, мне все равно.
— Оставайтесь тут, — говорит Ризенфельд. — Тут вы на месте. Мне вас будет недоставать. Почему вы хотите уехать?
— Я не могу сказать вам точно. Если бы я мог, не было бы такой срочности. И я не всегда это чувствую, только время от времени. Но в эти минуты я уверен до черта, что так нужно.
— И сейчас вы уверены?
— Сейчас уверен.
— Боже мой! — восклицает Ризенфельд. — Вы еще не раз будете жалеть, что уехали отсюда.
— Безусловно. Поэтому я и хочу уехать.
Вдруг Ризенфельд вздрагивает, точно схватился мокрыми лапами за электрический провод. Лиза включила в своей комнате свет и подошла к окну. Она, вероятно, не видит нас в полутемной конторе и спокойно снимает блузку. Под блузкой у нее ничего нет.
Ризенфельд громко сопит.
— Боже! Разрази меня! Какие груди! Ведь на них спокойно можно поставить пол-литровую кружку с пивом, и она не упадет!
— Тоже неплохая мысль! — замечаю я. Глаза Ризенфельда блестят.
— И фрау Вацек всегда показывается в таком виде?
— Она довольно беззаботна. Ведь ее никто не видит, кроме, нас, конечно.
— Слушайте! — говорит Ризенфельд. — И от такой возможности вы хотите отказаться? Вот уж действительно дуралей.
— Да, — соглашаюсь я и умолкаю, а Ризенфельд, словно индеец в Вюртембергском театре, крадется к окну, держа в одной руке стакан, в другой — бутылку водки.
Лиза расчесывает волосы.
— Когда-то я мечтал стать скульптором, — говорит Ризенфельд, не спуская с нее глаз. — Для такой стоило бы! Черт его знает, чего только мы в жизни не упускаем!
— Вы хотели стать скульптором по граниту?
— При чем тут гранит?
— При работе с гранитом модели стареют скорее, чем бывают закончены художественные произведения, — говорю я. — Он такой твердый. При вашем темпераменте вы могли бы самое большее работать в глине. Иначе вы оставили бы после себя только незавершенные изваяния.
Ризенфельд стонет. Лиза сняла юбку, но тут же выключила свет и намерена уйти в другую комнату. Владелец гранитного завода еще некоторое время не отходит от окна, затем оборачивается.
— Вам-то легко! — рычит он. — Вас не терзает демон. Самое большее — ягненок.
— Мерси, — отвечаю я. — И у вас это тоже не демон, а козел. Что еще?
— Письмо, — заявляет Ризенфельд. — Вы не будете так добры передать от меня письмо?
— Кому?
— Фрау Вацек! Кому же еще?
Я молчу.
— А я подумаю о какой-нибудь должности для вас.
Но я храню верность Георгу, как нибелунг, хотя бы это стоило мне моей будущности.
— Я и без того о вас позаботился бы, — льстиво заявляет Ризенфельд.