— Я — нет, — прерываю я ее. — Но вполне возможно, что мой друг Георг…
— Все равно! Мы хотим дать заказ клиенту. Приходи! Но как можно скорее. Здесь уже был какой-то разъездной агент от ваших конкурентов. Он лил крупные слезы и уверял, что тоже…
Оскар-плакса! Несомненно!
— Выхожу сейчас же. Но этот ревущий буек врет.
Меня принимает мадам.
— Хотите взглянуть на нее?
— Она лежит здесь?
— Наверху, в своей комнате.
Мы поднимаемся по скрипучей лестнице. Двери комнат открыты. Я вижу, что девицы одеваются.
— Они сегодня тоже работают? — спрашиваю я.
Мадам качает головой.
— Сегодня вечером нет. Дамы просто одеваются. Привычка, понимаете ли! Впрочем, мы не так уж на этом теряем. С тех пор как марка опять стала маркой, дела никак не идут. Ни у одного черта нет денег. Чудно, верно?
Это не чудно, это правда. Инфляция тут же перешла в девальвацию. Там, где раньше считали на биллионы, теперь опять считают на пфенниги. Везде нехватка денег. Отвратительный карнавал кончился. Начался чисто спартанский великий пост.
Железная Лошадь лежит среди зелени и лилий. У нее теперь строгое старое лицо, и я узнаю ее только по золотому зубу, который сбоку чуть поблескивает между губ. Зеркало, перед которым она так часто приводила себя в порядок, завешено белым тюлем. В комнате стоит застарелый запах духов, пахнет хвоей и смертью. На комоде — несколько фотографий и хрустальный шар с плоским дном, на который налеплена картинка. Если шар потрясти, то кажется, что вокруг людей на картине поднялась метель. Я хорошо знаю эту вещь: она принадлежит к лучшим воспоминаниям моего детства. Я охотно украл бы этот шар в те годы, когда еще ходил на Банштрассе учить уроки.
— Для вас она была ведь чем-то вроде мачехи? — обращается ко мне мадам.
— Скажем прямо, вроде матери. Не будь Железной Лошади, я, вероятно, стал бы биологом. Но она так любила стихи, просила, чтобы я приносил ей все новые, и я в конце концов охладел к биологии.
— Верно, — говорит мадам, — вы ведь и были тем мальчиком, который постоянно возился с рыбами и медянками.
Мы выходим из комнаты. Попутно я замечаю на шкафу казацкую шапку.
— А где же ее высокие ботинки? — спрашиваю я.
— Они перешли к Фрици. И Фрици уже не хочется заниматься ничем другим. Пороть мужчин не так утомительно. И доходы больше. Кроме того, кто-то должен же быть преемницей Железной Лошади. У нас есть небольшой круг клиентов, которым требуется строгая массажистка.
— Как все-таки это с Лошадью произошло?
— На работе. Она до сих пор слишком отдавалась своему делу — вот настоящая причина. У нас есть одноглазый коммерсант-голландец, очень изысканный господин; по нему не скажешь, но он требует только одного: чтобы его пороли, и приходит каждую субботу; когда с него довольно, он кричит петухом, очень смешно. Женатый, трое прелестных детей, ну и, конечно, не может же он требовать от собственной жены, чтобы она его лупила. Итак — постоянный клиент, кроме того — он платит гульденами… Мы на него прямо молились из-за высокой валюты. И вот вам, вчера это и случилось. Мальвина слишком увлеклась — вдруг упала навзничь, и хлыст в руке держит.
— Мальвина?
— Ну да, это ее имя. А вы разве не знали? Клиент, конечно, в ужасе. Он, разумеется, больше не придет, — с грустью добавляет мамаша. — Такой клиент! Прямо сахар! На его девизы мы обычно закупали мясо и пирожные на целый месяц. А впрочем, как теперь гульдены? — Мадам повертывается ко мне. — Стоят уже вовсе не так дорого? Да?
— Один гульден равняется примерно двум маркам.
— Не может быть! Раньше это были биллионы. Ну, тогда не такая уже беда, если этот клиент перестанет бывать. Не хотите ли взять какую-нибудь мелочь на память о Лошади?
На мгновение мне приходит мысль о шаре с метелью. Но ничего не следует брать с собой на память. Я качаю головой.
— Тогда давайте выпьем внизу по чашке крепкого кофе и выберем памятник.
Я рассчитывал на маленькое надгробие; но, оказывается, Железной Лошади удалось благодаря голландцу сберечь несколько девизов. Лошадь прятала гульдены в шкатулку и не обменяла их. Они так и лежат там, и на порядочную сумму. Коммерсант был в течение ряда лет ее верным клиентом.
— У Мальвины нет родных, — сказала мадам.
— Тогда, конечно, — отвечаю я, — мы можем перейти в высший класс надгробных памятников. Там, где мрамор и гранит.
— Мрамор для Лошади не подходит, — заявляет Фрици. — Его ведь больше ставят детям, правда?
— Давно уж нет. Сколько раз мы ставили мраморные колонны над успокоившимися навеки генералами.
— Гранит! — заявляет мамаша. — Гранит лучше. Больше подходит к ее железному сложению.
Мы сидим в большой комнате. Кофе кипит, поданы домашние пирожные со сбитыми сливками и бутылка кюрасо. Мне кажется, будто вернулись прошлые времена. Дамы смотрят через мое плечо в каталог, как они раньше смотрели в мои школьные тетрадки.
— Вот лучшее, что у нас есть, — говорю я. — Черный шведский гранит, надгробие с крестом и двойным цоколем. Во всем городе найдется только два-три таких памятника.
Дамы рассматривают мой рисунок. Это один из последних. Для надписи я использовал майора Волькенштейна, якобы павшего в 1915 году во главе своих войск, что было бы лучше, по крайней мере, для убитого в Вюстрингене столяра.
— А Лошадь была католичкой? — спрашивает Фрици.
— Кресты ставят не только католикам, — отвечаю я.
Мадам в нерешительности.
— Не знаю, подходит ли ей такой вот религиозный памятник. Не найдется ли что-нибудь другое? Скажем, в виде естественной скалы?
У меня перехватывает дыхание.
— Если вы хотите получить что-нибудь в этом роде, — говорю я затем, — то могу вам предложить нечто особенное! Нечто классическое! Обелиск!
Конечно, я знаю, что это выстрел наугад, но вдруг, охваченный охотничьим азартом, торопливо отыскиваю изображение нашего ветерана и кладу на стол.
Дамы молчат и разглядывают его. Я держусь в сторонке. Бывают такие счастливые находки — в начале или в конце, когда человек, словно играя, достигает того, над чем специалисты бьются без всякой надежды на успех. Фрици вдруг смеется.
— В конце концов для Лошади неплохо, — говорит она.
Мадам тоже усмехается.
— А сколько эта штука стоит?
С тех пор как я служу в нашей фирме, за обелиск никогда не назначали цены, так как каждый был уверен, что его продать невозможно. Я быстро высчитываю.
— Официально — тысячу марок, — говорю я. — Для вас, как для друзей, — шестьсот; для Лошади, как одной из моих воспитательниц, — триста. Я могу позволить себе предложить эту бросовую цену — ведь сегодня и без того мой последний день службы в конторе, но будь это не так, меня бы уволили. Оплата, разумеется, наличными. И за надпись отдельно.
— А почему бы и не согласиться? — замечает Фрици.
— Я тоже за, — отвечает мадам.
Я ушам своим не верю.
— Значит, по рукам? — спрашиваю я.
— По рукам, — отвечает мадам.
— Триста марок. Сколько это в гульденах?
Она принимается отсчитывать банкноты. Из часов в виде домика, висящих на стене, выскакивает кукушка и выкрикивает время. Я засовываю деньги в карман.
— Помянем Мальвину стаканчиком коньяку, — говорит мадам. — Завтра утром мы ее похороним. Ведь вечером ресторан должен опять работать.
— Жаль, что мне нельзя быть на похоронах, — говорю я.
Мы все выпиваем по стаканчику коньяку с мятной водкой. Мадам прижимает платок к глазам.
— Я очень расстроена, — заявляет она. Все мы расстроены.
Я встаю и прощаюсь.
— Георг Кроль установит памятник, — говорю я.
Дамы кивают. Никогда я не видел такого доверия и верности, как в этом доме. Они машут мне в окна. Доги заливаются лаем. Я торопливо шагаю вдоль ручья к городу.
— Что? — восклицает Георг. — Не может быть!
Я молча извлекаю из кармана голландские гульдены и раскладываю их на письменном столе.
— А что ты продал?
— Подожди минутку!
Я услышал велосипедный звонок. Тут же раздается за дверью властное покашливание. Я сгребаю деньги и сую обратно в карман. На пороге появляется Генрих Кроль, кромка брюк у него слегка в грязи.
— Ну, — спрашиваю я, — что продали?
Он язвительно смотрит на меня.
— Идите сами и попробуйте продать! При общем банкротстве! Ни у кого нет денег! А если у человека и есть несколько марок, так он их не вы пускает из рук!
— А я был в городе. И кое-что продал.
— Да? И что же?
Я повертываюсь так, чтобы видеть обоих братьев, и отвечаю:
— Обелиск.
— Вранье! — безапелляционно заявляет Генрих. — Поберегите ваши остроты для Берлина!
— Я, правда, к вашей фирме уже не имею никакого отношения, — говорю я, — так как сегодня в двенадцать дня перестал у вас работать. Но мне все же хотелось показать, как просто продаются надгробия. Не работа, а отдых.
Генрих вскипает, но сдерживает себя, хоть и с трудом.
— Слава Богу, весь этот вздор нам придется уже недолго слушать! Счастливого пути! В Берлине вам, конечно, вправят мозги!
— Он в самом деле продал обелиск, Генрих.
Генрих недоверчиво уставляется на брата.
— Доказательства? — шипит он.
— Вот они! — отвечаю я и веером выбрасываю банкноты на стол. — Даже в девизах!
У Генриха глаза лезут на лоб. Потом он хватает один из банкнотов, перевертывает и рассматривает, не фальшивый ли.
— Повезло, — со скрежетом бормочет он наконец. — Дурацки повезло!
— Мы это везение используем, Генрих, — говорит Георг. — Иначе мы бы не смогли уплатить по векселю, которому завтра срок. Ты бы лучше от души поблагодарил. Это первые настоящие деньги, которые мы получили. И они до черта нам необходимы.
— Благодарить? И не подумаю!
И Генрих удаляется, грохнув дверью, как истинный, гордый немец, который никому и ничем не обязан.
— Нам действительно деньги так необходимы? — спрашиваю я.
— В достаточной мере необходимы, — отвечает Георг. — Но теперь сосчитаемся: сколько у тебя денег?