Я ощущаю мучительный голод печали и открываю чемодан, который положил на сетку. Фрау Кроль щедро снабдила меня бутербродами, их хватит до самого Берлина. Я стараюсь найти их, но не нахожу и снимаю чемодан. Женщина в сбившейся набок шляпке просыпается, бросает на меня злобный взгляд и тут же продолжает свои вызывающие рулады. Теперь я понимаю, почему сразу не нашел бутерброды: на них лежит смокинг Георга. Вероятно, он положил его в мой чемодан, когда я продавал обелиск. Я смотрю некоторое время на черное сукно, потом принимаюсь за бутерброды. Это вкусные, первоклассные бутерброды. Все пассажиры на миг просыпаются от запаха хлеба и роскошной ливерной колбасы. Но мне наплевать, я продолжаю есть. Потом откидываюсь на спинку сиденья и смотрю в темноту, где время от времени пролетают огни, думаю о Георге и о смокинге, затем об Изабелле, Германе Лотце, обелиске, на который мочились, а он в конце концов спас фирму, затем уже ни о чем.
Глава 26
Я больше не видел ни одного из этих людей. У меня не раз появлялось, желание съездить в Верденбрюк, но всегда что-нибудь да задерживало, и я говорил себе, что еще успеется, но вдруг оказалось, что успеть уже нельзя. Германия погрузилась во мрак, я покинул ее, а когда вернулся — она лежала в развалинах. Георг Кроль умер. Вдова Конерсман продолжала свою шпионскую деятельность и выведала, что Георг находился в связи с Лизой; в 1933 году, десять лет спустя, она доложила об этом Вацеку, который был в то время штурмбаннфюрером. Вацек засадил Георга в концентрационный лагерь, хотя прошло уже пять лет с тех пор, как мясник развелся с Лизой. Несколько месяцев спустя Георг там и умер.
Ганс Хунгерман стал оберштурмбаннфюрером и ведал в нацистской партии вопросами культуры. Он воспевал эту партию в пылких стихах, поэтому у него в 1945 году были неприятности и он потерял место директора школы; но с тех пор его притязания на пенсию давно государством признаны, и он, как бесчисленное множество других нацистов, живет припеваючи и даже не думает работать.
Скульптор Курт Бах просидел семь лет в концлагере и вышел оттуда нетрудоспособным калекой. Нынче, через десять лет после поражения нацизма, он все еще добивается маленькой пенсии, подобно другим бесчисленным жертвам нацистского режима. Он надеется, что ему наконец повезет и он будет получать семьдесят марок в месяц; это составляет около одной десятой той суммы, какую получает Хунгерман, а также около одной десятой того, что уже много лет получает от государства руководитель гестапо, организовавший тот самый концлагерь, где искалечили Курта Баха, не говоря уже о гораздо больших пенсиях, которые выплачиваются всякого рода генералам, военным преступникам и именитым партийным чиновникам.
Генрих Кроль прожил эти годы неплохо и очень этим горд, ибо видит в этом несокрушимость правового сознания нашего возлюбленного отечества.
Майор Волькенштейн сделал блестящую карьеру. Он вступил в нацистскую партию, участвовал в составлении законов против евреев, после войны на несколько лет притих, а теперь вместе с многими другими нацистами работает в министерстве иностранных дел.
Пастор Бодендик и врач Вернике долгое время прятали в доме для умалишенных нескольких евреев. Они поместили их в палатах для неизлечимых больных, обрили наголо и научили, как изображать из себя сумасшедших. Впоследствии Бодендик позволил себе возмутиться тем, что епископ, которому он был подчинен, принял титул государственного советника от правительства, считавшего убийство своим священным долгом, — и его загнали в небольшую деревушку.
Вернике сняли за то, что он отказался делать своим больным уколы, от которых те умирали. До своего ухода ему удалось переправить дальше евреев, укрытых им в доме для умалишенных. Его послали на фронт, и он был убит в 1944 году. Вилли погиб в 1942-м, Отто Бамбус — в 1945-м, Карл Бриль — в 1944-м. Лиза погибла во время бомбежки. Старуха Кроль тоже.
Эдуард Кноблох, несмотря на все, уцелел; он с одинаковой предупредительностью обслуживал в своем ресторане и правых и виновных. Его отель был разрушен, но потом отстроен заново. На Герде он не женился, и никто не знает, что с ней. И о Женевьеве я больше не слышал.
Любопытную карьеру сделал Оскар-плакса. Будучи солдатом, он попал в Россию и вторично стал комендантом кладбища. В 1945 году служил переводчиком в оккупационных войсках и, наконец, в течение нескольких месяцев — бургомистром Верденбрюка. Затем вместе с Генрихом Кролем опять начал торговать памятниками. Они основали новую фирму, и дело стало процветать, ибо в те дни люди нуждались в надгробиях почти так же, как в хлебе.
Старик Кнопф умер спустя три месяца после того, как я уехал из Верденбрюка. Он ночью попал под автомашину. А через год его вдова вышла за столяра Вильке. Никто этого не ждал. Их брак был счастливым.
Город Верденбрюк во время войны так сильно разбомбили, что не уцелело почти ни одного дома. Он был железнодорожной узловой станцией и очень часто подвергался налетам. Я посетил его проездом через год после окончания войны и пробыл в нем всего несколько часов. Искал знакомые улицы, но заплутался в этом городе, где прожил так долго. Кругом были одни развалины, а из прежних знакомых я не нашел никого. В лавчонке, неподалеку от вокзала, я купил несколько открыток с довоенными видами города. Это все, что от него осталось. Раньше, когда человеку хотелось вспомнить свою молодость, он возвращался в те места, где провел ее. Нынче это в Германии уже невозможно. Все было разрушено, потом построено заново, и ничего не узнаешь. Поневоле накупишь открыток.
Лишь два здания сохранились в полной неприкосновенности — дом для умалишенных и родильный дом, главным образом потому, что они стоят за чертой города. И они сразу же оказались переполненными, переполнены они и сейчас. Их пришлось даже значительно расширить.
ЖИЗНЬ ВЗАЙМЫ ИЛИ НЕБЕСАМ НЕ ВЕДОМЫ ЛЮБИМЦЫ(роман)
Посвящается Полетт Годдар Ремарк
«Жизнь взаймы…» — это жизнь, которую герои отвоевывают у смерти. Когда терять уже нечего, когда один стоит на краю гибели, так эту жизнь и не узнав, а другому эта треклятая жизнь стала невыносима. И как всегда у Ремарка, только любовь и дружба остаются незыблемыми. Только в них можно найти точку опоры…
Автор позволил себе некоторые вольности относительно техники и проведения автогонок. В этих вопросах он надеется на понимание со стороны их знатоков и фанатов.
Глава 1
Клерфэ остановил машину у заправки и посигналил. Снег тут уже давно расчистили. Вокруг телеграфных столбов с граем кружила стая ворон, а из небольшой мастерской позади заправки слышались удары молотка по листу жести. Стук вдруг прекратился, и в дверях показался парнишка лет шестнадцати в красном свитере, а на носу — очки в стальной оправе.
— Залей полный бак, — попросил Клерфэ и выбрался из машины.
— Вам супер?
— Да… А где здесь можно перекусить?
Парнишка ткнул большим пальцем на противоположную сторону улицы.
— А… вон там. Сегодня у них на обед ассорти по-бернски… А вам цепи снять?
— А что… надо?
— Да нет, там дальше на дороге сплошная скользота, еще больше, чем здесь.
— И что, по всему перевалу?
— Нет, по перевалу не проехать, со вчерашнего дня закрыт. На такой спортивной тачке, да ещё и с такой низкой посадкой, вам не проскочить.
— Не проскочить? — изумился Клерфэ. — Мне уже становится интересно.
— Мне — тоже, — бросил парень в ответ.
Небольшой зал придорожного ресторана давно не проветривался и был пропитан застоявшимся запахом пива и затянувшейся зимы. Клерфэ заказал нарезку из вяленой говядины, хлеб, сыр и графинчик швейцарского вина из Эгля. Он попросил официантку подать еду на террасу. Там еще не было холодно. Небо казалось огромным и было яркоголубым, как цветы горчанки.
— А не обдать ли ваш аппарат из шланга? — крикнул через дорогу паренек с заправки. — Мне кажется, уже давно пора.
— Нет, не надо. Только протри лобовое стекло.
Машину давно не мыли, и это было видно невооруженным глазом. После ливня за Эксом в Савойе вся красная пыль побережья Сен-Рафаэля, накопившаяся на капоте и крыльях, стала похожа на рисунок пестрого батика. Добавили пятен и известковой грязи еще и брызги на дорогах центральной Франции, летевшие из под задних колес многочисленных грузовиков, когда Клерфэ обгонял их; вся эта грязь летела на кузов его машины. «И что это меня сюда занесло?» — подумал Клерфэ. «Для лыж уже поздно. Из сострадания, что ли? Это плохой попутчик и еще худшая цель поездки. Почему я не еду в Мюнхен? Или в Милан? А что мне, собственно, нужно в Мюнхене? Или в Милане? Или где-нибудь в другом городе? Я устал» — подумал он. «Мне тяжело оставаться долго на одном месте и также тяжело расставаться с ним. Или я просто устал делать выбор и принимать решения? А что мне, собственно, выбирать и решать?» — Он допил вино и вернулся в обеденный зал.
Официантка за стойкой мыла бокалы. Над ней висело чучело головы серны, и эта голова смотрела своими стеклянными глазами поверх неё и Клерфэ на висевшую на стене напротив рекламу какой-то цюрихской пивоварни. Клерфэ достал из кармана плоскую фляжку в кожаном чехле. — Вы не могли бы налить коньяку?
— «Курвуазье», «Реми-Мартен» или «Мартель»?
— «Мартель», пожалуйста!
Девушка начала по рюмке наполнять флягу. Откуда-то появилась кошка и стала тереться о ноги Клерфэ. Он попросил еще две пачки сигарет, спички и расплатился по счету.
— Это километры? — спросил паренек с заправки и показал на спидометр.
— Нет, мили.
Парень присвистнул. — А что это вас сюда занесло в Альпы? Почему вы не гоняете на таком красавце по автостраде?
Клерфэ глянул на него. Сверкающие стекла очков, слегка вздернутый нос, угри, оттопыренные уши — в общем существо, которое променяло меланхолию детства на ошибки наполовину взрослых людей.