— Торриани.
Они двинулись к входу. Склоны горы были окрашены рубиновым светом заката. В этом сиянии проносились лыжники, похожие из далека на маленькие черные запятые.
— Здорово здесь, — заметил Клерфэ.
— Да, шикарная тюрьма.
Клерфэ ничего не ответил. Ему были знакомы другие тюрьмы. — Ты теперь ездишь все время с Торриани? — поинтересовался Хольман.
— Нет, не всегда. Как получится, с разными. Я ведь жду тебя.
На самом деле это была неправда. Уже полгода Клерфэ участвовал в гонках только с Торриани. Но поскольку Хольман больше не читал спортивных газет, это была удобная ложь.
Она действовала на Хольмана, как глоток доброго вина. На лбу и него вдруг появилась тонкая полоска пота. — Ну а как ты выступил на ралли? — спросил он.
— Да никак. Мы оказались в хвосте.
— А где стартовали?
— В Вене. Это была дикая идея. Нас останавливал каждый советский патруль. Они думали, что мы собирались похитить их Сталина или динамит везли. Я даже не собирался выигрывать, просто хотел обкатать новую машину. Но у них там в русской зоне и дороги! Жуть!
Хольман рассмеялся. — Это тебе была месть от «Джузеппе»![117] А где ты до этого гонял?
Клерфэ поднял руку. — Давай сначала что-нибудь выпьем. И сделай мне пожалуйста одолжение: в первые дни будем говорить о чем угодно, только не о гонках и не о машинах!
— Но Клерфэ, а о чем же еще можно говорить?!
— Только пару дней.
— А почему? Что-то случилось?
— Да ничего не случилось. Просто я устал, хотелось бы отдохнуть и хотя бы несколько дней ничего не слышать об этой проклятой дури, когда людей заставляют носиться на машинах с сумасшедшей скоростью. Ты же меня понимаешь!
— Как не понять, — ответил Хольман. — Но все же, что случилось?
— Да ничего не случилось, — ответил Клерфэ, теряя терпение. — Просто я суеверный, как и все мы. Мой контракт скоро заканчивается, а его еще не продлили. Не хочу накликать беду. Вот и все!
— Клерфэ, — спросил Хольман, — кто разбился?
Феррер. Это были паршивые гонки на побережье, собралась мелкота всякая.
— Насмерть?
— На этот раз — нет, но ему ампутировали ногу. А вот его сумасбродная женушка, эта самозваная баронесса, которая везде таскалась за ним, отказалась его видеть. Теперь сидит в казино и ревет. Ей не нужен калека. Слушай, хватит и дай выпить, а то мой последний коньяк исчез в глотке шофера снегоочистителя, у которого больше мозгов, чем у нас: его тачка не делает больше пяти километров в час.
Они сидели в холле за небольшим столиком у окна. Клерфэ посмотрел вокруг. — Это что, все больные?
— Нет, не все, есть и здоровые, они навещают больных.
— А, ну да! А те с бледными лицами, они больные?
Хольман рассмеялся. — Это здоровые, а бледные они, потому что только недавно оказались здесь. А вот те, загоревшие, это как раз больные, и они тут уже давно.
Официантка принесла стакан апельсинового сока для Хольмана и маленький графинчик водки для Клерфэ.
— Ты на долго? — спросил Хольман.
— На пару дней. Где мне тут можно остановиться?
— Лучше всего в отеле «Палас». Там отменный бар.
Клерфэ взглянул на апельсиновый сок. — А откуда ты знаешь про бар?
— Мы иногда заходим туда, если удается смыться.
— Что? Смыться?
— Да, иногда по ночам, когда хотим почувствовать себя здоровыми. Правда, это запрещено, но даже если на кого-то и накатит хандра, то это все-таки лучше безуспешной дискуссии с Господом о том, почему ты заболел. — Хольман достал из кармана пиджака фляжку и налил немного себе в стакан.
— Джин, — сказал он при этом. — Почти лекарство.
— Вам что, запрещают пить? — спросил Клерфэ.
— Полного запрета нет, но так проще.
Хольман снова засунул флягу в карман.
— Тут у нас в горах начинаешь вести себя по-детски.
У входа остановились сани, и Клерфэ увидел, что это были те же самые, с которыми он столкнулся на дороге. Мужчина в черной меховой шапке вылез из саней.
— Ты не знаешь, кто это? — спросил Клерфэ.
— Ты имеешь ввиду женщину?
— Да нет, мужчину.
— Это русский. Борис Волков.
— Из белых?
— Да, но в отличии от других он не бывший Великий князь и не бедный. Поговаривают, что его отцу удалось вовремя открыть счет в Лондоне, а совсем не вовремя — оказаться в Москве, где его и расстреляли. Жене и сыну удалось выбраться. Она, говорят, зашила в корсете изумруды величиной с добрый орех. Тогда, в семнадцатом году, еще носили корсеты.
Клерфэ рассмеялся. — Ну ты просто настоящее детективное агентство! Откуда ты все это узнал?
— Здесь очень быстро все узнают всё обо всех, — ответил Хольман с оттенком горечи в голосе. — Через две недели, когда закончится лыжный сезон, эта деревня превратится на все оставшееся время в самую настоящую дыру, где только и остается, что сплетничать.
В зал, напирая друг на друга у входа, вошло несколько одетых во все черное низкорослых людей. Они оживленно разговаривали о чем-то по-испански.
— Для такой деревни это уже международный уровень, отметил Клерфэ.
— А ты думал! Смерть еще не стала шовинисткой.
— В этом я уже не совсем уверен. — Клерфэ глянул на дверь. — А та дама, она с русским? — Хольман обернулся. — Нет.
Русский и его дама прошли в зал. — А эти двое что, тоже больные? — спросил Клерфэ.
— Да, но выглядят, здоровыми, скажи?!
— Вроде, да.
Так часто бывает. Какое-то время люди выглядят цветущими, а потом — куда все девается, и их уже не видно среди гуляющих.
Русский и его дама остановились у входной двери. Мужчина настойчиво сказать ей что-то. Она прислушивалась, но затем решительно тряхнула головой и быстро прошла вглубь зала. Мужчина посмотрел ее вслед, подождал пару секунд, а потом быстро вышел на улицу и сел в сани.
— Кажется, они повздорили, — произнес Клерфэ, не скрывая своего удовлетворения.
— Такое тут постоянно происходит. Каждый их нас через какое-то время становится немного сумасшедшим. Это как лагерный психоз. Все масштабы смещаются, мелочи становятся важными, а важное — второстепенным. Клерфэ внимательно посмотрел на Хольмана. — И с тобой это тоже происходит?
— И со мной — тоже. Нельзя постоянно смотреть в одну точку.
— А эти двое тоже здесь живут?
— Женщина — здесь, а мужчина где-то в другом месте, не в санатории.
Клерфэ поднялся из-за стола. — Я, пожалуй, уже поеду в гостиницу. Где мы тут можем вместе поужинать?
— Да здесь. У нас тут есть зал, куда пускают посетителей.
— Хорошо. Тогда во сколько?
— Давай в семь, а то мне уже в девять нужно быть в постели. Как в школьные годы.
— Как в армии, — парировал Клерфэ. — Или как перед гонкой. Ты, наверное, не забыл еще, как наш шеф загонял нас в Милане в гостиницу как кур в курятник?
Лицо Хольмана просветлело. — Габриэлли? Он все еще там?
— Конечно, а что ему сделается?! Шефы всегда умирают в своих постелях, как и генералы.
Женщина, которая пришла вместе с русским, снова появилась в зале. У выхода её остановила какая-то седая дама, которая стала выговаривать ей тихим и одновременно резким голосом. Та ничего не ответила и отвернулась, продолжая в нерешительности стоять, потом она увидела Хольмана и направилась к нему. — Крокодилица больше не хочет выпускать меня. Она утверждает, что мне было запрещено выходить из санатория и кататься на санях. Она обещала доложить Далай Ламе, если я еще раз попробую так сделать…
Женщина замолчала. — Лилиан, это Клерфэ, — произнес Хольман. — Я вам о нем уже рассказывал. Он приехал так неожиданно.
Женщина кивнула, но, казалось, не узнавала Клерфэ и снова заговорила с Хольманом. — Крокодилица требует, чтобы я отправилась в постель, — сказала она раздраженно. — А причину она нашла в моей температуре пару дней тому назад. Но я не дам посадить себя под арест. Только не сегодня вечером! А вы придете?
— Конечно. Мы будем сидеть в чистилище.
— Я тоже приду.
Она кивнула Клерфэ и Хольману и вышла из зала.
— Тебе это может показаться какой-то тарабарщиной на тибетский манер, — сказал Хольман. — Чистилищем мы тут называем зал, куда допускаются посетители и наши гости. Далай-лама — это наш профессор, а Крокодилица — наша старшая сестра…
— А эта женщина?
— Ее зовут Лилиан Дюнкерк, она бельгийка, но мать у нее русская. Родители уже умерли.
— А что это она из-за таких пустяков разошлась?
Хольман пожал плечами, и внешне сразу стал выглядеть усталым. — Я тебе уже говорил, что мы здесь все немного сумасшедшие, особенно, когда один из нас умирает.
— А что, кто-то умер?
— Да, умерла ее подруга, вчера, здесь в санатории. Мы-то продолжаем жить, но что-то умирает и в нас самих. Может быть, часть надежды.
— Да, — ответил Клерфэ. — Но ведь так везде.
Хольман согласно кивнул. — У нас здесь начинаю умирать, как только наступает весна. Зимой умирают реже. Странно, правда?
Глава 2
Верхние этажи санатория уже ничем не напоминали отель, а выглядели как настоящая больница. Лилиан Дюнкерк остановилась перед палатой, в которой умерла Агнес Самервилл. За дверью были слышны голоса и какой-то шум, и Лилиан открыла дверь.
Гроб уже вынесли. Окна были раскрыты, и две уборщицы прибирались в палате. На полу плескалась вода, пахло лизолом и мылом, вся мебель была сдвинута со своих мест, а яркий электрический свет доставал во все углы комнаты.
На мгновение Лилиан показалось, что она перепутала палаты. Но тут она заметила маленького плюшевого медвежонка, которого кто-то забросил на шкаф. Это был талисман покойницы. «Её уже увезли»? — спросила Лилиан.
Одна из уборщиц оторвалась от работы и разогнула спину. «Её перенесли в седьмую, а мы тут должны прибраться. Завтра здесь с утра будет новенькая».
— Спасибо.
Лилиан закрыла за собой дверь. Она знала, как пройти к седьмой палате. Это была маленькая комнатка рядом с грузовым лифтом. Всех покойников относили туда, потому что было удобно спускать их вниз на лифте в ночное время. «Прямо, как чемоданы», — подумала Лилиан. А потом уборщицы смывали лизолом и мылом последние следы пребывания этих людей.