В седьмой палате света не было, не горела даже свеча. Гроб уже стоял закрытый, и его крышка, скрывшая узкое лицо и блестящие рыжие волосы, была крепко привинчена. Всё было подготовлено к отправке покойницы. Все цветы с гроба убрали и положили рядом на стол, завернув в специальную клеенку с кольцами по краям и шнурками для облегчения переноски. Рядом, словно шляпы на прилавке магазина, горкой были сложены венки. Шторы не были задернуты, и окна были открыты настежь. В комнате, освещенной только светом луны, было очень холодно.
Лилиан пришла сюда, чтобы еще раз взглянуть на покойницу, но она опоздала. Никому не суждено больше увидеть бледное лицо, обрамленное светлыми волосами той, которая была когда-то Агнес Самервилл. Сегодня ночью гроб тайком спустят вниз и отвезут на санях в крематорий. Там, охваченный неожиданным порывом огня, он начнет гореть, последний раз будут потрескивать и рассыпаться яркими искрами рыжие волосы, окоченевшее тело попытается последний раз приподняться в языках пламени, будто оно снова ожило, а потом всё превратится в пепел и в ничто, останутся только блеклые воспоминания.
Лилиан взглянула на гроб. «Если бы она была жива!» — подумала она вдруг. «Неужели невозможно сделать так, чтобы она пришла в себя в этом безжалостном ящике? Разве такого не бывает иногда? А кто знает, сколько раз это случалось? Известно всего несколько случаев, когда спасали мнимых мертвецов в состоянии летаргического сна, но кто знает, сколько их молча задохнулось в тишине могилы и скольких никогда не спасли? А вдруг Агнес Самервилл сейчас, именно сейчас, среди этой давящей черноты шелестящего шелка попытается закричать, крикнуть своим пересохшим горлом, а этот крик у неё не получится?»
«Я сошла с ума», — подумала Лилиан. «Что я тут придумываю? Не надо было сюда приходить! Зачем я это сделала? Из сентиментальности? В смятении? А, может быть, из-за ужасного любопытства и желания еще раз взглянуть в лицо мертвого человека, как в какую-то пропасть, откуда все-таки можно вырвать какой-нибудь ответ?» «Свет, — подумала она, надо включить свет!»
Она направилась к двери, но вдруг остановилась и стала прислушиваться. Ей почудился какой-то шелест, совсем тихий, но вполне явственный, будто кто ногтями царапал по шелку. Она быстро щелкнула выключателем. Резкий свет голой лампочки под потолком прогнал ночь, луну и все страхи. «Мне уже приведения мерещатся», — подумала она.
«Это же мое платье шуршало, это я сам задела его ногтями, это не был последний усталый вздох малой толики оставшейся жизни, встрепенувшейся в последний раз».
Она снова посмотрела на гроб, который был теперь освещен ярким светом лампы. Нет, в этом полированном ящики с бронзовыми ручками уже нет никакой живой плоти. Как раз наоборот: в нем заключалась темная угроза, знакомая всему человечеству. Это уже не была Агнес Самервилл, её подруга, лежавшая неподвижно в гробу в золотистом платье. Кровь больше не струилась по её жилам, а её легкие начали разлагаться. Это уже не было восковое подобие человека, которого начали медленно разрушать заключенные в нем соки. Нет, в этом ящике притаилось только одно абсолютное Ничто, тень без тени, непостижимое Ничто с его вечной жаждой поглощения другого Ничто, которое охватывает всё живое и растет в нем, которое зарождается в каждом человеке и в самой Лилиан Дюнкерк. Это Ничто тихо и незаметно росло и растет день за днем, пожирая её жизнь, пока не останется только оно одно, и её тело, как и тело Агнес, будет уложено в такой же черный ящик, а потом это тело начнет усыхать и разлагаться.
Лилиан потянулась к дверной ручке, но как раз в этот момент та резко дернулась в её руке. Девушка с трудом сдержалась, чтобы не закричать. Дверь открылась, и она увидела перед собой перепуганного санитара. — Что случилось? — спросил тот заикаясь. — Откуда вы тут взялись? — он заглянул в комнату и увидел развевающиеся на сквозняке шторы. — Здесь же было заперто! Как вы сюда попали? Где ключ?
— Тут не было заперто.
— Ну, тогда кто-то. — Санитар глянул на дверь. — Да вот же он торчит! — Мужчина провел рукой по лицу, отгоняя страх. — Знаете, я чуть не подумал.
— Что вы подумали?
Он кивнул на гроб.
— Я подумал, что вы это там.
— Нет, я — это я, — прошептала Лилиан.
— Что?
— Да ничего.
Санитар сделал шаг в комнату.
— Вы меня не так поняли. Я думал, что покойница — это вы. Так-то вот! Мне тут всякое пришлось повидать!
Он усмехнулся. — Это называется кошмар посреди ночи! А вы что тут делаете!? Восемнадцатый номер ведь уже под крышкой, завинтили крепко.
— Кто, кого?
— Да из восемнадцатой палаты. Как её звать, я не знаю. Да уже и не важно. Если уж такое случилось, не поможет и самая красивая фамилия. — Санитар выключил свет и запер дверь.
— Радуйтесь, фройляйн, что это не вы там. — сказал он добродушно.
Лилиан пошарила в кармане и достала оттуда немного денег. — Вот вам за то, что я вас перепугала. — Санитар ответил жестом, напоминавшем отдание чести, и почесал свой давно небритый подбородок. — Премного благодарен! Я поделюсь с моим напарником, с Йзефом. После таких печальных дел бокальчик пива с рюмочкой корна[118] как раз то, что надо. Не принимайте это особенно близко к сердцу, фройляйн. Все мы когда-нибудь там будем.
— Да. — ответила Лилиан. — Вот уж утешили! А ведь это действительно прекрасное утешение, правда?
Она снова была в своей палате. Тихо журчали трубы парового отопления. Горели все лампы. «Я сошла с ума», — подумала она. «Я стала бояться ночи. Мне страшно самой себя. Что мне делать? Можно принять снотворной и оставить свет включенным. Можно позвонить Борису и поговорить с ним». Она протянула руку к телефону, но трубку снимать не стала. Она ведь и так знала, что он ей скажет. Она даже была уверенна, что он будет прав, но что толку, если ты даже знаешь, что прав кто-то другой? Каждый человек обладает долей разума, чтобы понять: он не может больше жить только в согласии со своим разумом. Мы живем чувствами, а им безразлично, кто прав».
Лилиан, поджав ноги, присела в кресло у окна. «Мне уже двадцать четыре года, — подумала она, — столько же, сколько было и Агнес. Я здесь, в горах, уже четыре годы.
До этого почти шесть лет шла война. А что я знаю о жизни? Только разрушения, бегство из Бельгии, слёзы, страх, смерть родителей, голод, а потом болезни, вызванные голодом и эвакуацией. До этого я была ребенком. Я с трудом могу вспомнить, как выглядели мирные города по ночам. Тысячи огней и сверкающий мир улиц — что ещё помню я об этом? Я вспоминаю только затемнение и град бомб, сыпавшихся из беспросветной тьмы неба, а потом оккупация, постоянный страх, необходимость все время прятаться и холод.
Счастье? До чего же сжалось это бесконечное слово, сиявшее некогда в моих мечтах! Счастьем стали казаться нетопленная комната, кусок хлеба, убежище в подвале, любое место, которое не обстреливалось. А потом пришло время санатория». Лилиан выглянула в окно. Внизу, у входа для поставщиков и прислуги стояли сани. Может быть, на этот раз их приготовили для Агнес Самервилл. Год назад она приехала в санаторий и стояла смеющаяся у главного входа вся в мехах и с огромным букетом; теперь же она покидала этот дом тайком через служебный вход, будто не заплатила по счету. Всего полтора месяца тому назад она вместе с Лилиан ещё планировала, как ей лучше устроить отъезд. Этот отъезд, ставший для неё видением, миражом, так никогда и не наступил.
Зазвонил телефон. Лилиан помедлила пару секунд, потом сняла трубку. «Да, Борис». Она вслушивалась в голос на другом конце провода. «Да, Борис, я веду себя разумно да, прекрасно знаю, что многие умирают от инфаркта и от рака я читала статистику, Борис, да я знаю, что нам тут наверху, в горах, это только кажется, потому что мы здесь ютимся все вместе да, многих из нас вылечат, да, да новые средства, да, Борис, я в порядке, точно нет, не приду да, я люблю тебя, конечно»
Лилиан положила трубку. — Разумно, — прошептала она, глядя в зеркало, откуда на неё смотрело её же лицо, но каким-то отчужденным взглядом, чужими глазами. «Разумно! Господи! — подумала она, — да я слишком долго было разумной! А зачем? Чтобы стать номером двадцать или тридцать в седьмой палате рядом с лифтом? Чтобы превратиться в Нечто в черном гробу, перед которым всех от страха бросает в дрожь?»
Она взглянула на часы. Уже было почти девять. Ей предстояла бесконечная мрачная ночь, наполненная паникой и скукой, этой ужасной смесью, которая стала отличительным знаком санатория. Это была паника, вызванная болезнью и скукой предписанного больницей существования. Всё вместе это было невыносимо, поскольку контраст не приводил ни к чему, кроме обостренного чувства абсолютной беспомощности.
Лилиан поднялась. Только бы сейчас не оставаться в одиночестве! Должен же кто-то быть внизу — хотя бы Хольман и его гость!
В обеденном зале кроме Хольмана и Клерфэ сидели ещё трое латиноамериканцев, двое мужчин и одна довольно полная, невысокого роста дама. Все трое были одеты в черное и сидели молча. Своим видом они напоминали небольшие черные холмики посреди зала в лучах яркой люстры.
— Они из Боготы, — пояснил Хольман. — Их предупредили телеграммой. Дочь того мужчины в очках с роговой оправой была при смерти, но с их приездом ей вдруг стало лучше. А теперь они не знают, что делать — лететь обратно или оставаться здесь.
— А почему бы матери не остаться, а остальные пусть себе летят домой?
— Толстуха — это не её мать, — мачеха. Она при деньгах, и Мануэла живет здесь за её счет. По сути дела, никто из них не хочет тут оставаться, даже отец. У себя дома они почти забыли про девушку. От них регулярно поступали чеки, и они преспокойно жили себе в Боготе, а Мануэла провела здесь уже пять лет и отправляла им раз в месяц по одному письму. У отца с мачехой давно уже свои дети, которых Мануэла никогда не видела. Всё шло хорошо, пока Мануле вдруг не надоело жить. Вот тут-то семейке, само собой, пришлось приехать. Репутация, видите ли! Толстуха не хотела отпуск