Вдруг ему стало понятно, почему она расспрашивала его так подробно. Здесь горы были для больных стенами, лишавшими их свободы. Горы облегчали им возможность дышать и давали надежду, но вырваться отсюда эти люди не могли. Их мир был ограничен этой долиной высоко в горах, поэтому каждая весточка и новость снизу, с равнины, была для них посланием из потерянного рая.
И давно вы уже здесь? — спросил Клерфэ.
— Четыре года.
— А когда вам разрешат вернуться домой, вниз на равнину?
— Спросите Далай Ламу, — с горечью бросила Лилиан. — Он обещает это каждые два месяца как и наше обанкротившиеся правительства обещают один четырехлетний план за другим.
Сани остановились у поворота на главную улицу деревни. Мимо прошла шумная толпа туристов в лыжных костюмах. Яркой блондинке в голубом свитере вздумалось обнять лошадь за шею. Животное начало недовольно всхрапывать. — Come, Daisy, darling,[119] — крикнул блондинке один из туристов. Лилиан швырнула сигарету в снег. — Люди платят кучу денег, чтобы попасть в горы, а мы отдали бы всё, чтобы снова оказаться на равнине. Со смеху можно помереть, правда?
— Нет, — спокойно ответил Клерфэ.
Сани снова двинулись вперед. — Дайте мне ещё сигаретку, — попросила Лилиан.
Клерфэ протянул ей пачку. — Вы, конечно же, не можете этого понять, — пробормотала она. — Вы не можете понять, что мы чувствуем себя здесь военнопленными в лагере. Это не то, что в тюрьме; там, по крайней мере, знаешь, когда тебя выпустят. А здесь мы как в лагере, и сроков тут нет.
— Это понятно, — заметил Клерфэ. — Мне однажды самому пришлось побывать в одном таком.
— Вам? В санатории?
— Да нет же в лагере для военнопленных. Во время войны. Но у нас там всё было наоборот. Нас загнали в низину, в болото, а швейцарские Альпы были для нас мечтой о свободе. Их было хорошо видно из лагеря. Один из наших был местный, и он замучил нас до одури своими рассказами. Если бы нам тогда предложили свободу за обещание прожить несколько лет в этих горах, думаю, многие согласились бы.
— Тоже можно помереть со смеху, правда?
Нет, не помрешь. А вы бы согласились?
Я думал о побеге.
А кто не думал? И вы бежали?
— Да.
Лилиан взволнованно подалась вперед. — Побег удался? Или вас поймали?
— Удался. Иначе меня бы здесь не было. Всё обошлось.
— А другие пленные? — спросила она, помедлив. — Тот, который всё время рассказывал о горах?
— Он умер в лагере от тифа всего за неделю до освобождения.
Сани остановились перед отелем. Клерфэ заметил, что по слякотной погоде у Лилиан на ногах вместо ботиков были легкие туфельки. Он подхватил её на руки и вынес из саней, перебрался через глубокий снег и опустил на землю перед входом.
— Спас пару атласных туфелек, — заметил он.
Вы действительно хотите в бар?
— Да. Мне надо немного выпить.
В баре лыжники топтались в своих тяжелых ботинках на танцевальном пятачке. Официант организовал столик в углу.
— Вам водки? — спросил он у Клерфэ.
— Нет. Лучше чего-нибудь горячего. Может быть, стакан глинтвейна или грога.
Клерфэ взглянул на Лилиан. — Что вам из этого больше нравиться?
— Мне — водка. А вы сегодня ещё ничего не пили?
— Пил, но до обеда. Давайте сойдемся на том, что у французов называется «Господом богом в бархатных штанах», на бутылочке бордо.
Он заметил, что она с недоверием смотрела на него. Она вполне могла подумать, что он будет обращаться с ней бережно, как с настоящей больной. — Я не пытаюсь вас обмануть, — сказал он. — Я заказал бы себе тоже вино, будь я тут один. А водки можем выпить с вами завтра перед обедом, сколько хотите. Мы пронесем втихаря бутылочку в санаторий.
— Ладно. Тогда закажите нам вино, которое вы пили вчера во Франции, там внизу, на равнине, в ресторане «Отель де ла Пирамид» во Вьене.
Клерфэ был поражен, что она сумела запомнить оба названия. Он подумал, что с ней надо держать ухо востро, ведь люди, хорошо запоминающие названия, могут так же хорошо запоминать и кое-что другое.
— Это было бордо, — сказал он, — «Лафит Ротшильд».
— Конечно же он соврал.
Во Вьене он пил местное легкое вино, которое можно было попробовать только там, потому что его никуда не вывозили, но объяснять это не имело смысла.
— Принесите нам, пожалуйста, «Шато Лафит» тридцать седьмого года, если у вас найдется, — обратился он к официанту. — И не надо укутывать его горячей салфеткой! Несите его прямо из подвала, как есть.
— О, это вино у нас подают только шамбрэ, комнатной температуры!
— Значит, нам здорово повезло!
Официант направился к бару и вскоре вернулся.
— Вас к телефону, месье Клерфэ.
— Вы не знаете, кто?
— Увы, месье. Спросить?
Это из санатория! — занервничала Лилиан. — Это точно Крокодилица!
Сейчас узнаем. — Клерфэ поднялся из-за стола. — Где у вас телефон?
Кабина в холле, справа у двери.
— А вы пока принесите вино. Откупорьте бутылку, и дайте вину подышать.
Неужели Крокодилица? — спросила Лилиан, когда Клерфэ вернулся.
— Нет. Это мне звонили из Монте-Карло.
Клерфэ помедлил немного, но когда увидел её сияющее лицо, подумал, что ей не повредит услышать неприятную новость, что где-то в другом месте, а не только в санатории, может умереть человек.
— Звонили из главной клиники Монте-Карло, — сказал он. — Умер мой хороший знакомый.
— Вам надо возвращаться?
— Нет. Там уже ничем не поможешь. И мне кажется, для него это был счастливый конец.
Счастливый?
— Да. Он перевернулся на гонках и остался бы полным инвалидом.
Лилиан с удивлением посмотрела на него. Ей показалось, что она ослышалась. Как мог этот чужой здесь человек нести такую околесицу?
— А вам не приходило на ум, что и калека тоже хочет жить? — спросила она очень тихим, но полным ненависти голосом.
Клерфэ опешил и не нашелся, что ответить. У него в ушах всё ещё звенел голос другой женщины, твердый, металлический и одновременно отчаянный голос той, которая ему только что позвонила. — Что мне делать? Феррер ничего не оставил! Нет денег! Приезжайте! Помогите мне! Я на мели! Это вы виноваты! Вы все виноваты! Это всё вы и ваши проклятые гонки!
Потом он пришел в себя. — Да, вопрос не простой. — ответил он Лилиан. — Этот человек безумно любил женщину, которая изменяла ему с каждым механиком. А он был гонщиком, влюбленным в своё дело, но никогда не поднялся бы выше среднего уровня. Всё, что он хотел от жизни — были победы на крупных гонках и его жена. Он умер, прежде чем узнал правду и о том, и о другом, и он умер в неведении, что жена не хочет его больше видеть с ампутированной ногой. Вот это я как раз имел ввиду, когда говорил о его счастье.
Но, может быть, он всё-таки жил бы, и жил в радости!
— Вот этого-то я и не знаю, — ответил Клерфэ, неожиданно сбитый с толку её вопросом.
— Мне приходилось видеть, как люди умирали в куда худших условиях. А вам не доводилось?
— Мне тоже. — упрямо продолжала Лилиан. — Но они все хотели бы с радостью пожить подольше.
Клерфэ молчал. «О чём я тут говорю?» — подумал он. «И зачем? Не для того ли, чтобы убедить себя самого в том, во что я не верю? Этот жесткий, холодный, металлический голос в телефонной трубке, голос жены Феррера!»
— От этого никому не уйти, — произнес он наконец с нетерпением. — И никто не знает, как и когда это его настигнет. Время не обведешь вокруг пальца! Нет таких умельцев! Да и, что собственно такое — долгая жизнь? Всего лишь затянувшееся прошлое. Зато будущего хватает всегда только до следующего глотка воздуха, иногда — до следующих гонок. А больше никто ничего не знает.
Он поднял свой бокал.
— Выпьем за это?
— За что?
— Да, ни за что. Быть может, за то, чтобы у нас было немного куража.
— Я устала от куража, — сказала Лилиан. — И от смерти я тоже устала. Расскажите лучше, что делается там внизу, по ту сторону гор?
— Тоскливо. Постоянно идет дождь. Льёт неделями.
Она медленно опустила свой бокал на стол.
— Дождь! — произнесла она, будто сказала: Жизнь! — А здесь с октября — ни одной капли, только — снег. Я уже почти забыла, что такое дождь.
Когда они вышли из бара, шел снег. Клерфэ свистом подозвал сани. Они поехали вверх по серпантину. Позванивали колокольчики на сбруе. На улице было тихо в круговерти снега, опускавшегося в ночную темень. Скоро они услышали звон колокольчиков других саней, спускавшихся им навстречу. Кучер притормозил и съехал в сторону на площадку рядом с фонарем, чтобы пропустить ехавших сверху. Всхрапывая, лошадь стала бить копытами. Окутанные вихрями снега, вторые сани проехали мимо них почти без звука. Это были низкие грузовые сани, и на них стоял длинный ящик, обёрнутый черной клеёнкой. Рядом с ящиком лежал кусок брезента, из-под которого выглядывали цветы, а вторым куском была накрыта горка венков.
Кучер перекрестился и пустил лошадь шагом. Последний поворот они проехали в полном молчании и остановились у бокового входа в санаторий. Электрическая лампочка под фарфоровым колпаком высвечивала на снегу желтый круг. В нем лежало несколько упавших с саней живых цветов.
Лилиан выбралась из саней. — Ничем тут не поможешь, — сказала она с мучительной улыбкой. — На какое-то время это можно забыть, но от этого не уйти.
Она открыла дверь. — Спасибо, — пробормотала она. — И простите меня… я составила вам не лучшую компанию. Просто сегодня вечером я не могла оставаться одна.
Я тоже не мог.
— Вы? А вы почему?
— По той же самой причине, что и вы. Я же вам рассказывал звонок из Моте-Карло…
Но вы же говорили, что для вашего друга это было счастьем.
— Счастье бывает разным. Да, и чего только не наговоришь.
Клерфэ потянулся к карману своего пальто.
— Вот вам бутылка вишневки. Вы обещали её санитару. А это водка для вас. Доброй ночи!