быстро отступавшая, на этот раз не оставила её. В таком состоянии она чувствовала себя словно перед огромной черной бабочкой, заключившей её в объятия своими крыльями.
Лилиан вошла в столовую и только тут смогла понять, откуда у неё такое настроение. Зал был почти полон, и за одним из столиков в самом центре сидела Ева Мозер в окружении полудюжины своих друзей, а перед ней — торт, бутылка шампанского и много подарков в пестрых упаковках. Это был её последний вечер в санатории. Завтра она должна была отправиться домой.
Вначале Лилиан хотела вернуться в свою палату, но потом увидела Хольмана. Он сидел один рядом со столом, за которым расположились трое одетых во всё черное южноамериканцев, ожидавших смерти Мануэлы. В знак приветствия они кивнули Лилиан.
— Я сегодня ездил на «Джузеппе», — объявил он. — Вы видели?
— Да. А ещё кто-нибудь видел это?
— Кого вы имеете ввиду?
— Может, Крокодилица или Далай-лама видели вас?
— Никто не видел. Машина была припаркована на тренировочном площадке. Там её трудно заметить. А если бы кто и увидел! Я просто счастлив, а то уже стал думать, что не смогу водить эту чёртову тачку!
— Здесь, кажется, сегодня все счастливы, — ответила Лилиан с горечью в голосе. — Вы только посмотрите вокруг!
Она показала на стол, за которым сидела Ева Мозер с разгоряченным, одутловатым лицом, окруженная участливыми и завистливыми друзьями. Она сидела с таким видом, будто выиграла главный приз викторины и теперь вдруг не могла понять, какое он имеет отношение к удивительному участию её друзей.
— А вы… — спросила Лилиан, — вы мерили температуру?
Хольманн рассмеялся. — До завтра ещё успею. Сегодня я не хочу об этом думать.
— Вы полагаете, она нормальная?
— Да мне всё равно. Я ничего не полагаю.
«Зачем я это спрашиваю, — подумала Лилиан. — Неужели я завидую ему, как все завидуют Еве Мозер»? — А Клерфэ сегодня не придёт? — спросила она.
— Нет. К нему сегодня после обеда неожиданно приехали гости. И с чего бы это он торчал здесь всё время. Ему тут, скорее всего, скучно.
— Тогда, почему он не уезжает? — зло спросила Лилиан.
— Уедет, но только через пару дней. Может быть, в среду или в четверг.
— На этой неделе?
— Да. Думаю, он уедет со своими гостями.
Лилиан ничего не ответила. Она не знала точно, рассказал ли ей Хольман это умышленно, и поскольку она в этом не была уверена, то предположила, что он сделал это намеренно, и не стала больше ничего спрашивать. — У вас найдется что-нибудь выпить? — спросила она Хольмана.
— Ни капли. У меня с утра ещё были остатки джина, но я их отдал Шарлю Нею.
— Вы же сегодня ещё до обеда достали бутылку?!
— И отдал её Долорес Пальмер.
— С чего бы это? Вы что, хотите стать образцовым пациентом?
— Примерно так, — ответил Хольман несколько смущенно.
— С утра вы были другим.
— Именно поэтому, — заметил Хольман. — Просто я хочу снова ездить, участвовать в гонках.
Лилиан отодвинула свою тарелку. — А с кем же я буду срываться отсюда по вечерам?
— Найдёте с кем, желающих достаточно. Да и Клерфэ ещё никуда не уехал.
— Это хорошо, ну а потом?
— Борис сегодня не зайдет?
— Нет, не обещал. Да к тому же с Борисом сегодня не получится сорваться. Я ему сказала сегодня, что у меня сильно болит голова.
— А что, действительно болит?
— Да. — Ответила Лилиан и встала из-за стола. — Я даже готова осчастливить сегодня вечером Крокодилицу, чтобы не мешать счастью других. Улягусь вовремя в постель, паду в объятия Морфея. Спокойной ночи, Хольман!
— Что-то случилось, Лилиан?
— Ничего особенного. Просто мне скучно. Далай-лама сказал бы, что это знак хорошего состояния здоровья. По его теории, если кому-то действительно плохо, то у него не должно быть никаких мнимых признаков паники: ведь больной человек слишком слаб, чтобы проявлять их. Господь милостив, не так ли?
Дежурная сестра закончила свой вечерний обход. Лилиан сидела на своей кровати и пыталась читать. Спустя какое-то время она отложила книгу в сторону. Снова надвигалась ночь, а для Лилиан это означало мучительное ожидание сна, а потом кошмар внезапного пробуждения и момент невесомости, когда ты ничего не узнаёшь, даже свою комнату и саму себя, когда чувствуешь себя подвешенной в звенящей тишине и не ощущаешь ничего, кроме страха, этого липкого, смертельного страха, тянувшегося бесконечно долгие мгновения, пока снова не начнешь узнавать своё окно, казавшееся раньше скопищем крестов в хаосе теней, и окно снова становится окном, а комната — комнатой, и пока клубок из первобытного страха и беззвучного крика не вернёт тебя снова на короткое время в этот мир, тебя — Лилиан Дюнкерк.
Кто-то постучал в дверь. В коридоре в красном халате и тапочках стоял Шарль Ней. — Всё спокойно, — прошептал он. — Пойдем к Долорес! Там Ева Браун устроила свою отвальную.
— С чего бы это? Почему она не уедет без лишнего шума? На кой ей ещё устраивать прощальную вечеринку?
— Эта вечеринка нужна нам, а не ей!
— Вы ведь уже отпраздновали в столовой.
— Это, чтобы обмануть сестер. Идем, хватит ныть!
— Не хочется мне.
Шарль Ней опустился на колени у её кровати. — Пойдем, Лилиан, иначе ты не почувствуешь таинственность луны и её серебряного сияния, света мерцающих свечей! Если ты останешься у себя в палате, то будешь злиться, что сидишь в одиночестве, а пойдешь с нами — станешь злиться что пришла. Результат один и тот же! А по сему… пойдем! — Он прислушался, нет ли кого в коридоре, и открыл дверь. Там слышались тяжелые шаги. Мимо них проковыляла пожилая худоба. — Все уже пошли! Даже Лили-Стрептомицин! А вот Ширмер и Андрэ, уже подтягиваются!
Молодой человек, двигаясь в ритме чарльстона, толкал перед собой инвалидную коляску, в которой сидел старик по кличке Борода.
— Смотри-ка, даже мертвецы оживают, чтобы прокричать Еве Мозер Ave Caesar, morituri te salutant[1221] — заметил Шарль Ней. — Забудь на этот вечер твое русское наследство, и вспомни лучше веселого отца-валлонца. Одевайся и идём!
— Я не стану переодеваться, пойду в пижаме!
— Иди в пижаме, только иди!
Долорес Пальмер жила этажом ниже и уже три года занимала настоящие апартаменты, состоявшие из спальной, гостиной и ванной комнаты. За это она платила больше всех в санатории, что вызывало к ней особое уважение, и она беспардонно пользовалась им.
— Для тебя в ванной припасены две бутылки водки, — заявила она Лилиан. — Ты где хочешь сидеть? Рядом с дебютанткой, которая отправляется в здоровую жизнь, или с остающимися тут чахоточными? Выбирай сама!
Лилиан огляделась. Картина была ей уже давно знакома: все светильники были прикрыты полотенцами, Борода отвечал за патефон, динамик которого был заглушен набитым внутрь бельём, а Лили-Стрептомицин сидела на полу в углу комнаты, потому что её чувство равновесия нарушалось лекарствами, которые она принимала, и она плохо держалась на ногах. Остальные расселись как попало с несколько искусственным, богемным видом детей-переростков, которые тайком сбежали из своих спален в столь поздний час. На Долорес Пальмер было надето длинное китайское платье с разрезами выше колена. Она источала трагическую красоту, которую сама не могла воспринимать, но которая обманывала её поклонников как мираж в пустыне. В то время, как те расточали себя в экстравагантных выходках, Долорес хотелось всего лишь простой мещанской жизни, до предела наполненной богатством и роскошью. Большие чувства наводили на неё скуку, но она, тем не менее, постоянно пыталась вызывать их в своём окружении и должна была с ними бороться.
Ева Мозер сидела у окна и смотрела на улицу. У неё как-то сразу пропало её счастливое настроение. — Она постоянно ревёт, — услышала Лилиан от Марии Савини. — Что ты на это скажешь?
— А с чего бы это?
— Спроси её сама; ты не поверишь, но она стала считать санаторий своим домом.
— Да, это мой дом, — ответила Ева Мозер. — Здесь я была счастлива. Здесь у меня друзья, а внизу я никого не знаю.
На какое-то мгновение все умолкли. — Но вы же можете остаться здесь, — заметил Шарль Ней. — Никто вам не запрещает.
— Как раз и запрещает! Мой отец! Для него слишком дорого, чтобы я оставалась тут. Он хочет, чтобы я получила специальность. Какую? Я же ничего не знаю и ничего не могу делать! А всё, что я знала и могла, я успела здесь забыть!
— Да, здесь всё вылетает из головы, — спокойно заметила Лили-Стрептомицин из своего угла. — Те, кто провел здесь пару лет, не годятся для жизни внизу.
Уже несколько лет Лили была подопытным кроликом Далай Ламы, на котором тот изучал новые методы лечения. Сейчас он испытывал на ней стрептомицин. Она не очень хорошо переносила лекарство, но даже если бы Далай-лама прекратил лечение и выписал её, с ней не произошло бы того, что ждало Еву Мозер. Лили была единственной пациенткой санатория, которая родилась и жила недалеко отсюда и которая легко могла найти себе тут работу. Она была прекрасной кухаркой.
— Где я буду работать? — продолжала ныть Ева Мозер, охваченная паникой. — Стать секретаршей? А кто меня возьмет? На машинке я печатаю еле-еле! А люди они боятся секретарш, которые прошли через санаторий!
— Тогда нанимайтесь в секретарши к лёгочному больному, — прохрипел Борода.
Лилиан смотрела на Еву как на доисторическое животное, внезапно выползшее из-под земли. Она и раньше видела пациентов, которых выписывали, а те говорили, что лучше бы они остались в санатории. Но это был всего лишь вежливые реверанс в сторону тех, кто оставался, чтобы смягчить странное ощущение дезертирства, сопровождавшее выписку. Однако Ева Мозер представляла собой иной случай: она подразумевала именно то, что говорила. Она действительно была в отчаянии, потому что привыкла к санаторию и боялась снова столкнуться с жизнью внизу.
Долорес Пальмер подвинула рюмку водки Лилиан. — Тоже мне штучка! — пробурчала она и глянула с отвращением на Еву. — Что за манеры! Как она себя ведет!? Это же просто неприлично, правда?