— Я пойду, — заявила Лилиан. — Я это не вынесу.
— Не уходи! — попросил Ней и наклонился к ней. — Посмотри в окно! Какой прекрасный, мерцающий свет неопределенности! Останься! Ночь полна теней и пошлости, а ты и Долорес нужны нам как фигуры на носу галеона с рваными парусами, чтобы эта Ева Мозер не смогла растоптать нас своими кривыми ногами. Спой что-нибудь, Лилиан!
— Ещё чего? Спеть? Что? Может быть, колыбельную для детей, которые никогда не родятся?
У Евы будут дети! Много детей, за это не беспокойся! А ты спой лучше об облаках, которые больше никогда не вернутся, и о снеге, которые погребет наши сердца ту песню о сосланных в горы. Спой её для нас, а не для Евы, этой стряпухи, расплывшейся как медуза!
— Сегодня ночью нам потребуется темное, крепкое вино самопрославления, поверь мне. Да и безудержная сентиментальность лучше, чем горькие слёзы.
— Шарль раздобыл где-то полбутылки коньяка, — по-деловому доложила Долорес и двинулась на своих длинных ногах к патефону. — Поставь новые американские пластинки, Ширмер!
— Этот монстр. — зевая заметил Шарль Ней, стоя у неё за спиной.
— Она выглядит как вся поэзия мира, а мозг у неё — счетная машинка. Я люблю её, как можно любить только девственные джунгли, а она меня — как огород. Так, что же делать?
— Страдать и находить в этом счастье!
Лилиан встала. В то же время отворилась дверь, и в проёме предстала Крокодилица.
— Я так и знала! Сигареты! Алкоголь в палате санатория! Настоящая оргия! И даже вы здесь, фройляйн Рюш! — прошипела она в сторону Лили-Стрептомицин. — Сама на костылях, а сюда же! И господин Ширмер, и вы тут! Вам следует быть в постели!
— Мне давно пора лежать в сырой земле, — весело парировал Борода. — Теоретически я уже там. — Он выключил патефон, вытащил шелковое бельё из динамика и подбросил его вверх. — Моя жизнь — это жизнь взаймы! Тут другие законы, а не те, которые действуют в той жизни, в которой мы родились!
— Да? И что это за законы, позвольте узнать?
Ничего другого, кроме как получать от этой жизни максимум того, что можно получить. А как этого добиться, это уже личное дело каждого из нас.
— Я всё-таки милостиво просила бы вас тотчас отправиться в постель. Кто прикатил вас сюда на коляске?
— Мой разум!
Борода взобрался в свою коляску. Андрэ не решался увозить его. Лилиан подошла к ним. — Я отвезу его. — Она покатила коляску к двери.
— Так это были вы? — удивленно спросила Крокодилица. — Могла бы и сама догадаться!
Лилиан выкатила коляску в коридор. Шарль Ней и все остальные участники вечеринки пошли следом. Они хихикали как пойманные с поличным дети. — Минутку! — сказал Ширмер и развернул коляску снова к двери. В проеме стояла величественная Крокодилица. — Того, что вы упустили в вашей жизни, — заявил Ширмер, — с лихвой хватило бы трём больным, чтобы прожить счастливую жизнь. Желаю вам благословенной ночи при вашей чугунной совести! — Он развернул коляску в сторону коридора. Дальше её покатил Шарль Ней. — К чему столько морали и волнений, Ширмер? — спросил он. — Эта рептилия всего лишь выполняет свои служебные обязанности.
— Да это понятно, но как она это делает, с такой надменностью. Но я всё равно переживу её! Я знал её предшественницу — той было сорок четыре и она сгорела от рака всего за четыре недели, — и я эту скотину. — а сколько, собственно, лет Крокодилице? Скорее всего, уже за шестьдесят! Или что-то около этого! Я и её переживу!
— Прекрасная цель! Мы люди благородные! — ухмыльнулся Шарль, явно издеваясь.
— Вовсе нет, — ответил Борода с каким-то свирепым удовлетворением. — Мы приговоренные к смерти, и не только мы одни. Другие — тоже! Все! Только мы это знаем, а другие — нет.
Ева Мозер зашла через полчаса в комнату Лилиан. — Моя кровать случайно не у вас! — спросила она.
— Ваша кровать?
— Да. Мою комнату уже освободили, даже кровать и одежду вынесли, а ночевать мне где-то надо. Куда они вынесли мои вещи?
Это было обычная шутка — в последнюю ночь прятать вещи пациента, выписанного из санатория. Ева Мозер была в полном отчаянии. — Я попросила заранее всё выгладить. Вдруг они испачкают мои платья! Не буду же я платить дважды, мне надо быть экономней сейчас, когда я отправляюсь вниз.
— Неужели твой отец не подумает о тебе там, внизу?
— Он только и ждет, чтобы отделаться от меня. Кажется, он собрался в очередной раз жениться.
У Лилиан вдруг появилось чувство, что она не сможет выносить эту девицу ни минутой дольше. — Пойдите к лифту, — сказала она, — и подождите, пока появиться Шарль Ней. Он собирается ко мне. Тогда идите в его комнату; он оставляет её всегда открытой. Оттуда позвоните мне. Скажите, что если ваша кровать и ваши вещи тот час же не окажутся на месте, вы бросите его смокинг в кипяток, а его бельё зальёте чернилами. Понятно?
— Да, но.
— Ваши вещи просто спрятали. Не знаю, кто, но очень удивлюсь, если Шарль Ней об этом ничего не знает.
Лилиан сняла трубку телефона. — Шарль?
Она кивнула Еве Мозер, чтобы та шла. — Шарль, — сказала она в трубку, — ты не зайдешь ко мне на минутку? Да? Хорошо.
Он пришел через пару минут. — Как там наша Крокодилица? — спросила Лилиан.
— Всё в порядке. Долорес делает это просто мастерски. Это было представление, что надо! Она просто сказала правду — мы собирались залить чем-нибудь крепким наше отчаяние, что должны оставаться здесь. Блестящая идея! Мне показалось, что Крокодилица даже пролила слезу, когда уходила.
Зазвонил телефон. Голос Евы Мозер был настолько громким, что Шарль слышал всё, что та говорила. — Она в твоей ванной, — объяснила Лилиан. — Ева открыла кран горячей воды. В левой руке у неё твой новый смокинг, а в правой — синие чернила для твоей авторучки. Не вздумай помешать ей. Как только ты войдешь в ванную, она сделает это. На, поговори с ней.
Она протянула трубку Шарлю и отошла к окну. В деревне ещё светился всеми своими огнями отель «Палас». Через две-три недели и этого не станет: туристы разлетятся отсюда словно перелетные птицы, а длинный, монотонный год со всем его однообразием неспешно перейдет в весну, потом в лето и в осень, пока не наступит следующая зима.
Она услышала, как Шарль, стоявший за её спиной, положил трубку. — Эта дрянь! — выпалил Шарль, и в его голосе чувствовалось недоверие. — Не могла она своей пустой башкой додуматься до этого, ей кто-то явно подсказал. Зачем ты позвала меня к себе?
— Просто хотела узнать, что там наговорила Крокодилица.
— Что-то очень уж ты спешила узнать это?! — с издевкой в голосе спросил Шарль. — Ладно, завтра поговорим об этом. Мне надо спасать мой смокинг! Эта бестолочь готова сварить его в кипятке. Спокойной ночи! Вечер удался на славу!
Шарль вышел, прикрыв за собой дверь. Лилиан слышала частый стук его тапочек в коридоре. «Его смокинг, — подумала она. — Это просто символ его надежд вернуть себе здоровье и свободу, надежда на новые ночи в городах там, внизу, это его фетиш, как и для неё — оба вечерних платья, которые бесполезны здесь, но которые она не выбрасывает, будто от них зависит её жизнь здесь, наверху. Если бы она это сделала, то потеряла бы всякую надежду». Она снова подошла к окну и стала смотреть на огни внизу. Великолепный вечер! Ей пришлось пережить немало таких прекрасных и одновременно безотрадных вечеров!
Она задернула шторы. Снова этот панический страх! Она стала искать припрятанное снотворное. Какое-то мгновение ей почудилось, что она слышит, как снаружи гудит мотор машины Клерфэ. Она взглянула на часы. «Он мог бы спасти её от наступающей длинной ночи, но у неё не было возможности позвонить ему. И зачем это Хольман сказал, что у Клерфэ гость. Что за гость? Какая-нибудь здоровая, смазливая бабенка из Парижа, Милана или из Монте-Карло! Да пропади он пропадом! Всё равно через пару дней уедет!» Она проглотила таблетку. «Мне надо было сдаться, — подумала она. — Надо было делать, как говорил Борис. Мне надо научиться жить с этим, а не бороться, надо сдаться, но если я это сделаю, я потеряю саму себя»!
Она села за стол и достала почтовый набор. — Любимый, — написала она. — Ты, с твоими неясными чертами лица, неведомый мне, ни разу не пришедший ко мне, но тот, кого я всегда жду. Неужели ты не чувствуешь, что время безвозвратно уходит? — она бросила ручку и резко отодвинула папку с почтовой бумагой, в которой лежало много неотправленных писем, потому что она не знала, куда их отправлять. Потом она взглянула на лист бумаги перед собой и подумала: «К чему рыдания? Если это и случиться, то всё будет, как и прежде ничего нового».
Глава 5
Старик лежал накрытый одеялом, и оно казалось таким ровным и плоским, словно человек под ним совсем лишился плоти. Его голова напоминала высохший череп, глаза глубоко запали, но всё ещё сохраняли свой яркий голубой цвет, под кожей, напоминавшей своим видом смятую папиросную бумагу, проступали вздувшиеся вены. Он лежал на узкой койке в такой же узкой комнате. Рядом на прикроватной тумбочке лежала шахматная доска.
Фамилия старика была Рихтер. Ему было восемьдесят лет и двадцать из них он прожил в санатории. Вначале у него была двухкомнатная палате на втором этаже, потом он перебрался на третий в однокомнатную с балконом, и, в конце концов, оказался на четвертом этаже в отдельной комнате без балкона. Теперь же, когда у него совсем не стало денег, он жил в этой узкой каморке, похожей скорее на кладовую. Он был самым выдающимся пациентом в санатории. Далай-лама всегда приводил его в пример, когда к нему попадали малодушные больные, за что Рихтер был ему всегда благодарен. Он медленно умирал, но никак не мог умереть. У его кровати сидела Лилиан. — Вы только посмотрите! — обратился к ней Рихтер и показал на шахматную доску. — Разве так можно играть! Да он что, спит там или вместо шахмат в карты играет! Зевнул моего коня и на десятом ходу получит мат! Что стало с Ренье? Раньше он играл внимательней. А вы здесь ещё с войны?