— Да идите же, — успокаивающе попросила Лилиан. — Вы правы; на обратном пути сможете забрать и то и другое.
— Ладно.
Лилиан быстро достала из конверта тёмные, гладкие пленки и подошла с ними к окну. Она действительно ничего не понимала в рентгеновских снимках. Далай-лама всего лишь указывал ей не раз на тени и изменения цвета, если они вызывали его беспокойство, но уже несколько месяцев он этого не делал.
Она взглянула на поблескивавшие серые и черные тени, от которых зависела её жизнь. На снимке были видны ключицы, позвоночник, её ребра — это был её скелет — и среди костей просматривалось тревожное, зловещее и призрачное Нечто, которое можно было одновременно назвать и здоровьем, и болезнью. Она стала вспоминать старые снимки с неясными, серыми пятнами на них и пыталась найти их снова. Ей показалось, что она стала узнавать эти пятна и что они увеличились в размерах. Она отошла от окна и включила настольную лампу. Потом сняла с неё абажур, и в комнате стало намного светлей. Тут вдруг она почудилось, что видит саму себя мертвой, пролежавшей несколько лет в гробу, с разложившейся и ставшей прахом плотью, и только кости были целыми — единственное, что ещё оставалось от неё. Она бросила снимки на стол. «Я снова делаю глупости» — подумала она и, подойдя к зеркалу, взглянула на своё лицо, её собственное и совсем чужое, перевернутое в зеркале, и, тем не менее, принадлежавшее ей. «Мне не знакомо это лицо, я не знаю, как оно выглядит в действительности, — подумала она, — я не знаю того, что видят другие, мне знаком только этот призрак в зеркале, подменяющий меня, у которого левый бок там, где у меня на самом деле — правый; мне знакома только эта ложь, как и та — другая, её цвет и форма, но при этом я не знаю реальности — моего скелета, который тихо, безропотно трудится во мне, чтобы поддерживать меня на поверхности». «Нет, — подумала она и взглянула на темный, блестящий снимок, — вот это и есть как раз самое настоящее зеркало». Она ощупала лоб и щеки и почувствовала под ними кости, и ей вдруг показалось, что они стали выпирать сильнее, чем это было раньше. «Моё тело уже начало таят, — подумала она, — из глазниц смотрит на меня самая неподкупная, чьё имя нельзя называть вслух, или она неприметно смотрит мимо меня, а наши взгляды просто случайно встретились в зеркале»?
— Ой, что вы делаете? — раздался вдруг сзади голос молодой медсестры. Она сумела тихо войти в комнату в своих мягких туфлях.
— Смотрюсь в зеркало. За два последних месяца я похудела на три фунта.
— Но ведь недавно вы поправились на полфунта.
— Их я уже успела потерять.
— Вы просто много волнуетесь, и вам надо больше есть. Мне кажется, вы выглядите вполне прилично.
Лилиан быстро повернулась к сестре. — Почему вы всегда обращаетесь с нами как с детьми? — с нескрываемым раздражением выпалила она. — Вы действительно полагаете, что мы верим всем тем сказкам, что вы нам тут рассказываете? Вот, здесь. — она протянула снимки сестре, — посмотрите сами! Я тоже кое-что в этом смыслю! Вы же знаете, что никакого улучшения нет!
Сестра с испугом смотрела на Лилиан. — Вы разбираетесь в рентгеновских снимках? Когда вы успели этому научиться?
— Да уж научилась, времени было достаточно.
Это была неправда, но отступить она уже не могла. У неё было ощущение, будто она стоит на высоко натянутом канате, руки еще держаться за опору, но скоро должен наступить момент, когда она отпустит её и шагнет над пропастью. Она ещё могла не делать этого, если бы промолчала, да и не собиралась вовсе поступать так, но что-то, что было сильней её страха, толкало её вперед.
— Тут нет никакой тайны, — спокойно сказала она. — Профессор мне сам говорил, что никаких улучшений у меня нет. Наоборот, стало хуже! Мне просто захотелось самой взглянуть, поэтому я и попросила вас показать мне эти снимки. Не понимаю, зачем из этого надо устраивать комедию и дурить пациентов! Куда лучше, всё знать самому!
— Большинство больных просто не смогут это перенести.
— Я смогу. Поэтому вы мне ничего не говорили?
У Лилиан было такое чувство, словно она ощущала под собой, в непомерной глубине цирка, безмолвное ожидание публики. — Вы же сами говорили, что всё знаете, — ответила сестра, несколько помедлив.
— Что я знаю? — спросила Лилиан, и у неё перехватило дыхание.
— Ваши снимки вы же разбираетесь в них.
Безмолвное ожидание вдруг перестало быть безмолвным. Оно превратилось в резкий, незнакомый ранее пронзительный свист в ушах. — Конечно, я знаю, лучше не стало, — с трудом ответила Лилиан. — Так часто бывает.
— Конечно, — облегченно выпалила сестра. — Всегда бывают изменения в ту или в иную сторону. Небольшие рецидивы часто случаются. Особенно зимой.
— И весной, — продолжила Лилиан. — И летом, и осенью.
Сестра рассмеялась. — А вы девушка с юмором. Вот если бы вы были по спокойней! Если бы вы слушались профессора! Он-то лучше вас знает что к чему!
— Постараюсь. Не забудьте ваше платье!
Лилиан с нетерпением ждала, пока сестра соберет снимки и уйдет из комнаты, прихватив и подаренное платье. Ей казалось, что вместе с сестрой в складках её белого халата сюда просочилось дыхание смерти из палаты Мануэлы. «Какая она наивная! — подумала Лилиан. — Какие мы все наивные в общении друг с другом! Почему она не уходит? Почему так медленно и с таким противным удовольствием она берет платье на руку»?!
— Пару фунтов вы сумеете быстро набрать, — сказала сестра. — Главное — побольше есть! Начните прямо сегодня вечером! На десерт будет восхитительный шоколадный пудинг с ванильным кремом.
«Я бросила вызов», — подумала Лилиан. — «Не потому, что я смелая, а потому, что я боюсь. Я солгала. Мне хотелось услышать совсем другое! Человеку несмотря ни на что хочется всегда слышать совсем другое»!
В дверь постучали, и в комнату вошел Хольман. — Клерфэ уезжает завтра. Сегодня ночью — полнолуние, и мы устраиваем в «Горной хижине» наш традиционный праздник. Может быть, сорвемся ещё разок и поедем туда с ним?
— А вы, тоже сорветесь?
— Да. В последний раз. Мануэлы не стало.
— Я уже слышал. Для нас всех — это облегчение. Для её троих родственников — тем более, да и для самой Мануэлы, скорее всего, тоже.
— Вы говорите как Клерфэ, — с враждебностью в голосе ответила Лилиан.
— Я думаю, мы все со временем заговорим как Клерфэ, — спокойно ответил Хольман. — Он просто намного сдержанней нас, поэтому и кажется резким. Он живет от одной гонки до другой, а шансов выиграть у него с каждым годом становится всё меньше. Так, вы поедите с нами сегодня вечером?
— Пока не знаю.
— Это его последний вечер. А что касается Мануэлы, её не вернешь, что бы мы не делали.
— Вы снова стали говорить как Клерфэ.
— А почему бы и нет?
— Когда он собирается ехать?
— Завтра после обеда. Он хочет спуститься с гор, прежде чем снова пойдет снег. Прогноз погоды обещал сильный снегопад завтра ночью.
— Он поедет один? — спросила Лилиан, делая над собой усилие.
— Да. Так, вы сегодня вечером — с нами?
Лилиан ничего не ответила. Слишком много свалилось на неё в этот день. Ей надо было всё обдумать. Но что она должна была обдумывать? Ведь она месяцами только это и делала! Оставалось просто решиться раз и навсегда. — А не вы ли собирались стать осмотрительней прямо с сегодняшнего дня?.. — спросила она.
— Когда угодно, но только не сегодня вечером. Там будут Долорес, Мария и Шарль. Сегодня ночью Йозеф дежурит на вахте. Если у нас получится улизнуть до десяти часов, мы ещё успеем на фуникулер. Сегодня он работает до часа ночи. Я зайду за вами. — Хольман весело улыбнулся. — А вот с завтрашнего утра я снова стану самым послушным и осмотрительным постояльцем в нашем «Белла Виста», но сегодня мы будем праздновать.
— Праздновать что?
— Да что угодно, полнолуние, например, появление здесь нашего «Джузеппе», то что мы всё ещё живы, отъезд Клерфэ.
— И то, что мы завтра снова станем идеальными пациентами?
— И это — тоже. Так, я зайду за вами. Кстати, вы не забыли это будет маскарад?
Костюм не помешает.
— Не забыла.
Хольман ушел. «Завтра, — подумала Лилиан. — А что такого нового может принести с собой это завтра? Просто наступит другой день, не похожий на вчерашние и на все предыдущие. И завтра вечером уезжает Клерфэ, санаторная скука будет тянуться дальше и расползаться всюду, как напитанный влагой снег, который приносит с собой нездоровый ветер, такой мягкий и нежный, обволакивающий и удушающий всё вокруг. Только не меня, думалось ей. Только не меня»!
«Горная хижина» стояла высоко над деревней. В зимние месяцы, когда наступало полнолуние, она была открыта для лыжников всю ночь, потому что там устраивались катания с факелами. Из отеля «Палас» туда специально приглашали небольшой цыганский оркестр из двух скрипачей и цимбалиста. Им приходилось тащить с собой наверх цимбалы, потому что пианино в заведении не было.
Посетители явились в лыжных или в маскарадных костюмах. Шарль Ней и Хольман наклеили усы в надежде, что их не узнают. Кроме того, Шарль, чтобы выглядеть как на настоящем маскараде, щеголял в своем смокинге, ведь другой возможности у него не было. Марию Савини украшали испанские кружева и миниатюрная вуаль. На Долорес Пальмер было китайское платье, а на Лилиан Дюнкерк — светло-голубые брюки и короткая меховая жакетка.
Зал ресторанчика был переполнен, но Клерфэ удалось заранее заказать столик у окна; помог тот факт, что старший официант отеля «Палас», который распоряжался в хижине, был фанатом гонок.
Лилиан охватило необычное возбуждение. Она неотрывно смотрела в окно, в темень этой почти театральной ночи. Где-то высоко в горах бушевала метель, которая совсем не чувствовалась здесь, в хижине. В просветах облаков скользила луна, время от времени ныряя в них, и тени от этих облаков оживляли на время белые склоны гор, словно гигантские, волшебные фламинго с огромными крыльями пролетали над миром.