станься, — медленно проговорил он.
Она покачала головой. — Я знаю, что не смогу объяснить тебе это, поэтому и собралась уехать, не повидав тебя. Я думала написать тебе позже, но и это не смогу сделать. Не надо мучить меня, Борис.
«Не надо мучить, — подумал он. — Женщины, этот сгусток грации, эгоизма и беспомощности, всегда так говорят, если они намерены разбить сердце другому. Не мучь меня! А сами они сознают когда-нибудь, что могут мучить других? И ведь, наверное, было бы ещё хуже, если бы они действительно думали об этом? А если и думают, то не будет ли это похоже на никчемное сочувствие к тому, кто по неосторожности обжёгся крапивой?
— Так, ты уходишь с Клерфэ?
— Да, еду с ним, вниз, — с мукой в голосе ответила Лилиан. — Он просто подвезет меня, как и любого человека с обочины дороги. В Париже мы расстанемся. Я останусь там, а он поедет дальше. У меня в Париже дядя живет. Он распоряжается моими деньгами, теми крохами, что у меня еще есть. Я останусь там.
— У дяди?
— В Париже!
Лилиан вполне сознавала, что лгала, но сказанное казалось ей в тот момент доподлинной правдой. — Пойми меня же, Борис! — взмолилась она.
Он глянул на чемоданы. — А зачем это нужно, чтобы я тебя понял? Достаточно и того, что ты уходишь.
Она склонила голову. — Ты прав. Давай, бей дальше!
«Бей дальше, — подумал он. — Стоило только на секунду показать свой испуг, как она тут же просит бить дальше, будто не она, а её бросают. Такой логики хватает только до последнего ответа, ведь всё, что было сказано раньше, тут же отметается, будто ничего и не произошло. Не было ничего, что вызвало крик, важен был только он сам». — Не бью я тебя, — услышала она в ответ.
— Ты хочешь, чтобы я осталась с тобой.
— Мне хотелось бы, чтобы ты осталась здесь. В этом вся разница.
«А ведь я тоже лгу, — подумал он. — Конечно же, я хочу, чтобы она оставалась со мной, ведь она единственное, последнее, что у меня ещё остается, вся планета сжалась для меня до размеров этой деревни, я могу назвать всех её жителей по именам, я знаком почти с каждым из них, они стали моим миром, а она — это то, что мне нужно от этого мира, и мне никак нельзя её потерять, хотя я ведь и так уже её потерял». — Я не хочу, чтобы ты разбрасывалась своей жизнью, как деньгами, не имеющими для тебя никакой ценности, — сказал он.
— Это просто слова, Борис. Если арестант будет стоять перед выбором — прожить год на свободе и потом умереть, или расстаться с жизнью, не выходя из тюрьмы — что он сделает?
— Но ты же — не в тюрьме, душенька! У тебя просто страшно превратное представление о том, какая она, жизнь внизу.
— Я всё понимаю, даже то, что я не знаю ту жизнь. Мне знакома только одна её сторона — война, обман и нищета, а если вторая, незнакомая мне сторона и окажется наполненной разочарованиями, то она не будет хуже того, что я уже знаю, и я понимаю, что это включает далеко не всё. Там должно быть еще что-то другое, в той части, которая мне незнакома и которая заставляет меня волноваться призывает к себе. — Лилиан остановилась ненадолго. — Давай прекратим этот разговор, Борис, ведь всё, что я тут наговорила — фальшь, всё, что я только собираюсь сказать, тоже становится фальшью, все мои слова лживы, банальны и сентиментальны и не достигают своей цели; они острые как лезвие ножа, а я не хочу причинять тебе боль, но если я хочу оставаться честной, то каждое слово будет для тебя обидным; я все равно не буду другой, если даже сама поверю в свою правдивость; неужели ты не видишь, что я сама этого не понимаю?
Она посмотрела на него со смешанным чувством ставшей вдруг бессильной любви, сочувствия и неприязни. Зачем он заставляет её повторять ещё раз то, что она сказала себе уже тысячу раз и так хотела забыть это?
— Пусть Клерфэ уезжает один, а ты через несколько дней увидишь, что было бы неправильно следовать за этим Крысоловом, — сказал Волков.
— Борис, — безнадежно возразила Лилиан. — Клерфэ тут не причем. Тебе хочется, чтобы на его месте был кто-то другой?
Волков не стал отвечать. «Зачем я всё это ей говорю, — подумал он. — Я полный дурак и делаю это, чтобы ещё больше оттолкнуть её от себя! Почему я не могу с улыбкой сказать ей, что она права? Почему я не использовал мою старую уловку? Ведь я же прекрасно знаю, что теряет тот, кто стремится удержать, а бегут за тем, кто отпускает с улыбкой! Как я мог это забыть?! — Нет, не хочу, — ответил он. — Дело, вообще-то, не в другом мужчине. Но если бы это и было так, почему ты не спросишь меня, не хочу ли я поехать с тобой?
— Ты… со мной?
«Снова я говорю не то, — подумал он, — опять фальшь! — Зачем я навязываюсь? Она хочет убежать от болезни, и зачем ей больной попутчик? Я, скорее всего, последний из тех мужчин, с которым она хотела бы уехать!»
— Борис, я не хочу ничего брать с собой отсюда, — возразила она. — Я люблю тебя, но ничего отсюда брать с собой не стану.
— Хочешь всё забыть?
«Опять не то» — с отчаянием подумал он. — Я не знаю, — ответила Лилиан, и в её голосе послышалась какая-то внутренняя тяжесть. — Я ничего и никого не хочу брать с собой отсюда. Я просто не могу. И перестань мучить меня!
Какое-то мгновение он стоял молча. Он понимал, что не должен был отвечать; но в то же время ему казалось чрезвычайно важным объяснить ей, что жить им обоим осталось совсем недолго, а время, к которому она сейчас относится с таким презрением, может стать вдруг для неё самой большой ценностью, когда останутся лишь последние дни и часы, и что она будет испытывать большое разочарование, вспоминая, как расточительно с ним обходилась, если это с ней уже не происходит — но ему также было понятно, что любое слово, какое бы он не произнес, может стать обыкновенной банальностью и не будет восприниматься спокойно, даже если и это будет правдой. Он опоздал. Его слова уже не трогали её, и с каждым мгновением, с каждым его вздохом она отдалялась от него. Он опоздал. Что же он упустил? Этого он не знал. Ещё вчера они были так близки, доверяли друг другу, а сейчас между ними встала стеклянная стена, как перегородка в салоне машины между водителем и пассажирами. Они могли ещё видеть друг друга, но никакого понимания уже не было — они слышали один другого, но говорили уже на разных языках, и все слова были для них пустыми. Изменить что-либо было уже невозможно. Внутри Лилиан всего за одну ночь выросла абсолютно незнакомая женщина, и она наполнила собой всю её сущность. Эта незнакомка чувствовалась в каждом взгляде и в каждом жесте. Изменить что-либо было уже невозможно.
— Adieu[122], Лилиан, — сказал он.
— Прости меня, Борис.
— Тем, кто любит, нечего прощать.
У Лилиан не было времени на долгие раздумья по поводу их разговора. Вошла сестра и попросила её пройти к Далай-ламе. От профессора исходил запах хорошего мыла и антисептического белья. — Вчера вечером я видел вас в «Горной хижине», — заявил он весьма резко.
Лилиан утвердительно кивнула в ответ.
— Вы ведь знаете, что вам запрещено выходить?
— Конечно, знаю.
Бледное лицо Далай Ламы покрылось розовым румянцем. — Следовательно, вам безразлично, соблюдаете вы распорядок или нет. Я должен просить вас покинуть санаторий. Возможно, вы найдете себе где-нибудь место получше, и оно будет больше отвечать вашим претензиям.
Лилиан ничего не ответила; ирония профессора была жестокой.
— Я разговаривал со старшей сестрой, — заявил Далай-лама, воспринимая её молчание как испуг. — Она сообщила мне, что это было уже не в первый раз, и что она вас уже неоднократно предупреждала. Однако вы не обращали на это никакого внимания. Такое поведение разрушает моральные устои санатория. Мы не можем больше терпеть, чтобы.
— Я вас понимаю, — прервала его Лилиан. — Сегодня после обеда я покину санаторий!
Далай-лама ошарашено взглянул на неё. — Ну, это не так уж и к спеху, — возразил он, несколько помедлив. — Вы можете не торопиться, подождите, пока найдете другой санаторий. Или вы уже нашли что-то?
— Пока, нет.
Профессор несколько растерялся. Он надеялся услышать слёзные мольбы простить её в очередной раз. — Почему вы так упорно разрушаете своё собственное здоровье, фройляйн Дюнкерк? — спросил он наконец.
— Когда я выполняла все ваши предписания, лучше мне тоже не становилось.
— Но ваше поведение — это не причина нарушать их, если вам стало немного хуже! — раздраженно выкрикнул профессор. — Как раз — напротив! В таких случаях надо быть особенной осторожной!
«Если вам стало немного хуже», — подумала Лилиан. Эти слова поразили её не так сильно, как сказанное вчера сестрой. — Это же бессмысленно и глупо: вы сами разрушаете свой организм! — продолжал шуметь Далай-лама, мнивший о себе, что у него под грубой шкурой стучит золотое сердце. — Выбросьте эту дурь из вашей прелестной головки!
Он взял её за плечи и слегка встряхнул. — Ну а теперь отправляйтесь к себе в палату и начните с сегодняшнего дня точно выполнять все предписания.
Лилиан слегка повела плечами и освободилась от рук профессора. — Я и далее намерена нарушать ваши предписания, — спокойно ответила она на его предложение. — И поэтому будет лучше, если я оставлю ваш санаторий.
То, что она услышала от Далай Ламы, не только не испугало её, а напротив, придало ей вдруг уверенности и холодной расчетливости. К её удивлению она почувствовала одновременно и сострадание к Борису, ведь решать вопрос свободы выбора предстояло ей самой. Она казалась себе солдатом, который после долгого ожидания получил приказ идти вперед. И ей не оставалось ничего другого, как следовать этому приказу. Новизна предстоящего полностью захватила её, как это случается и с солдатом, когда приказ становится частью его формы и сражения, и, может быть, частью его конца.
— Не создавайте лишних трудностей, — продолжал сварливо Далай-лама. — Здесь в округе нет никаких других санаториев вам же некуда деваться! Пойдет в па