нсионат?
Он стоял перед ней, этот великий и добрый бог санатория, и в нём росло нетерпение, потому что эта строптивая кошка поймала его на слове, когда он предложил ей уехать; теперь же она хотела, как ему казалось, заставить его взять эти слова обратно. — У нас тут есть некоторые правила, и это вам же на пользу, — продолжал он кипятиться. — Но куда мы скатимся, если тут будет царить анархия? Да, и как иначе! Ведь у нас же тут не тюрьма! Или вы другого мнения?
Лилиан рассмеялась. — Полностью с вами согласна, ведь я уже не ваша пациентка, — ответила она. — Теперь вы можете говорить со мной как с обычной женщиной, а не как с ребенком или с арестантом.
Она успела заметить, как снова покраснело лицо Далай Ламы, и тут же вышла из его кабинета.
Лилиан закончила упаковывать чемоданы. «Сегодня вечером, — подумала она, — я расстанусь с этими горами». Впервые за многие годы её охватило чувство надежды, которая должна была обязательно исполниться. Это не было ожиданием миража, который годами был так далек от неё и постоянно повторялся в её грёзах. Это была надежда, которая должна была исполниться в самые ближайшие часы. Всё её прошлое и будущее едва могло сохранять установившееся зыбкое равновесие, и самое важное, что она ощутила, оказалось не то, что она долгое время была одна, теперь её захлестнула волна настоящего, полного одиночества. Она не стала ничего брать с собой и не знала, куда отправляется.
Лилиан очень боялась, что Волков может снова зайти к ней, но в то же время она очень хотела увидеть его ещё раз. Заливаясь горькими слезами, она закрыла чемоданы. Ей нужно было время, чтобы успокоиться. Потом она оплатила санаторный счет и отбила две атаки Крокодилицы — последнюю от имени Далай Ламы. Затем последовало прощание с Долорес Пальмер, Марией Савини и Шарьлем Неем, которые смотрели на неё, как, вероятно, смотрели японцы на своих летчиков-камикадзе во время войны. Вернувшись в свою палату, она стала ждать. Вдруг раздался лай собаки и скрежет её когтей о дверь. Лилиан открыла, и в комнату влетела овчарка Волкова. Собака любила её и часто приходила без хозяина. Она подумала, что Борис специально прислал собаку, а сам подойдет попозже. Но он не пришел. Вместо Волкова в комнату вошла сестра и стала рассказывать, что родственники Мануэлы собираются отправить её тело в цинковом гробу в Боготу.
— Когда? — спросила Лилиан, заставив себя хоть что-то сказать.
— Сегодня. Они хотят уехать отсюда как можно скорей. У служебного входа уже и сани стоят. Обычно с отправкой покойников ждут до ночи, но они должны успеть погрузить гроб на пароход. Сами родственники полетят самолетом.
— Извините, я тороплюсь, — пробормотала Лилиан. Она как раз услышала, что подъехала машина Клерфэ. — Будьте счастливы!
Лилиан прикрыла за собой дверь и пошла по белому коридору словно спасающаяся бегством воровка. Она надеялась незаметно проскользнуть через холл, но перед лифтом её ждала Крокодилица.
— Профессор попросил ещё раз передать вам, что вы можете остаться и вам настоятельно следует остаться.
— Спасибо, — ответила Лилиан и пошла дальше.
— Будьте благоразумны, мисс Дюнкерк! Вы же знаете ваше состояние. Вам сейчас никак нельзя отправляться вниз. Вы же не протяните и до конца года!
— Поэтому я и ухожу.
Лилиан пошла дальше. За карточными столами сидело несколько игроков в бридж, и они лишь мельком посмотрели ей вслед, а больше в холле никого не было. У большинства пациентов в это время были воздушные ванны. Борис тоже не появился, зато у выхода стоял Хольман.
— Если вы действительно собираетесь уехать навсегда, то поезжайте, по крайней мере, на поезде, — посоветовала Крокодилица.
Лилиан молча указала старшей сестре на свою меховую шубку и шерстяную одежду. Крокодилица при этом пренебрежительно махнула рукой. — Это нисколько не поможет! Вы же не хотите стать самоубийцей!
— Это с каждым происходит — с одним раньше, с другим позже. Мы будем ехать осторожно и, к тому же, совсем недолго.
До выхода осталось пройти совсем немного. Лучи солнца ярко освещали коридор и слепили ей глаза. «Ещё несколько шагов, — подумала Лилиан, — и эта экзекуция закончится. Всего пара шагов»! — Вас предупреждали, — услышала она рядом равнодушный, ледяной голос. — Мы умываем руки! Нашей вины нет!
Лилиан было не по себе, но она все-таки усмехнулась. Своей последней избитой фразой Крокодилица спасла ситуацию. — Вымойте руки в вашей стерильной невиновности, — ответила Лилиан. — Adieu! Спасибо за всё!
Наконец она оказалась на улице. Снег так ярко блестел на солнце, что она почти ничего не видела. — Прощайте, Хольман!
— До свидания, Лилиан! Я скоро последую за вами!
Она взглянула на него. Он смеялся. «Слава Богу, — подумала Лилиан, — хоть один не читает нотаций». Хольман попытался плотней запахнуть её шубку. — Мы поедем медленно, — заметил Клерфэ. — Когда солнце сядет, подымем верх, а пока от ветра её будут защищать борта.
— Да, — отозвалась Лилиан. — Ну что, поехали?!
— Вы ничего не забыли?
— Ничего.
— Если и забыли, пришлют по почте.
Об этом она даже не пыталась думать, и такая возможность неожиданно показалась ей утешительной. Она полагала, что все связи с санаторием оборвутся, как только она уедет. — А ведь, действительно, можно попросить прислать по почте, — ответила она.
Вдруг они увидели невысокого роста мужчину, эдакую помесь официанта и пономаря, который быстро шел через площадь. Клерфэ был удивлен. — Да это же.
Мужчина направлялся к входу, прошел вплотную к машине, и Клерфэ, наконец, узнал его. На том был темный костюм, черная шляпа, а в руке — дорожный чемодан. Это был он, сопровождающий покойников, но он полностью изменился. Это уже не было подавленное и брюзгливое создание. Они видели веселого, радостного и решительного человека. Он был на пути в Боготу.
— Кто? — спросила Лилиан.
— Да никто. Мне показалось, что там был один мой знакомый. Вы готовы?
— Да, — ответила Лилиан. — Я готова.
Машина тронулась. Хольман помахал им вслед. Волкова не было видно. Вслед за машиной какое-время бежала его овчарка, потом отстала. Лилиан оглянулась. На террасах для принятия воздушных ванн, которые в это время обычно были почти пустые, вдруг появились люди. Это больные, лежавшие в шезлонгах, заставили себя подняться: подпольный телеграф санатория донёс до них весть о том, что произошло. И вот теперь, когда они услышали шум мотора, они стояли неплотной цепочкой, выделяясь темными пятнами на фоне ярко-синего неба, и пристально смотрели вниз.
— Стоят прямо как на верхнем ярусе амфитеатра во время корриды, — подметил Клерфэ.
— Да, — согласилась с ним Лилиан. — А кто мы в таком случае? Быки или матадоры?
— Мы — всегда быки. Но нам кажется, что мы — матадоры.
Глава 7
Машина словно скользила, довольно медленно двигаясь, по белому ущелью, над которым, подобно ручейку, струилось небо цвета горной лаванды. Они уже миновали перевал, но снега было ещё очень много, и по обе стороны дороги лежали двухметровые сугробы. За ними трудно было что-либо разглядеть. Вокруг были только стены снега, а сверху — голубая лента неба. Когда долго сидишь, откинувшись на спинку сидения, начинает теряться различие, где был верх, а где — низ, что было голубым, а что — белым.
Потом почувствовался смолистый запах еловой хвои, и коричневым, плоским пятном неожиданно надвинулась деревня. Клерфэ остановил машину. — Думаю, нам уже можно снять цепи.
— Как там дальше дорога внизу? — спросил он заправщика бензоколонки.
— Лучше не бывает!
— Что?..
Клерфэ взглянул на парнишку. Перед ним стоял знакомый прыщавый и лопоухий юнец в красном свитере, новой кожаной куртке, на носу — очки в стальной оправе.
— А мы ведь знакомы! Как тебя. Герберт, Гельмут или.
— Губерт.
Паренек показал на деревянную вывеску, висевшую между колонками:
Г. ГЕРИНГ, ГАРАЖ И РЕМОНТ АВТО
— Это не новая вывеска? — спросил Клерфэ.
— Как раз новая, с иголочки!
— Тогда почему ты не написал имя полностью?
— Так практичней. Многие думают, что меня зовут Герман.
— Скорее можно было подумать, что тебе захочется поменять фамилию, вместо того чтобы выписывать её такими здоровущими буквами.
— Не такой уж я дурак, — заявил паренек, — особенно сейчас, когда снова начали появляться машины из Германии! Вы бы знали, какие чаевые они отваливают! Ну нет, уважаемый, моя фамилия — настоящая золотая жила!
Клерфэ глянул на кожаную куртку. — А это тоже из той жилы?
— Не совсем, только наполовину. Но, думаю, до конца сезона смогу прикупить ещё лыжные ботинки и пальто. Это уж точно!
— А вдруг ты просчитаешься? Ведь может случиться так, что многие не станут давать тебе чаевых как раз по причине твоей фамилии.
Парень ухмыльнулся и бросил цепи в багажник. — Только не эти. Если они могут позволить себе мотаться по горнолыжным курортам, то уж на чаевые у них всегда найдется. Кроме того, моя идея никогда не провалится: одни дают чаевые, потому что рады, что его не стало, а других толкают на это их сладкие воспоминания, но дают почти все. У меня уже есть опыт, особенно после того, как появилась эта вывеска.
— Бензин залить, уважаемый?
— Да, мне надо литров семьдесят, — ответил Клерфэ, — но у тебя заправляться я не стану, лучше сделаю это где-нибудь в другом месте, у того, кто меньше проявляет деловой прыти. Пора, Губерт, немного поколебать твоё мировоззрение!
Спустя час заснеженные горы остались далеко позади. По бокам дороги стремительно неслись ручьи, талый снег капал с крыш, мокрые деревья и кусты блестели на солнце. В окнах деревенских домов отражался алый закат. На улицах играли дети. Поля были черные и влажные, а на лугах обнажилась прошлогодняя желтая и серо-зеленая трава.
— Остановимся где-нибудь? — спросил Клерфэ.
— Пока не стоит.
— Вы что, боитесь, как бы нас снова снег не захватил?