Лилиан кивнула.
— Никогда не хочу его больше видеть.
— До будущей зимы не увидите.
Лилиан ничего не ответила. «Будущая зима, — подумала она, — была далека, как Сириус или Плеяды. Она не увидит её, это зиму».
— Может, все-таки остановимся, глотнем чего-нибудь? — спросил Клерфэ. — Кофе с вишневкой? Нам ещё прилично ехать.
— Да. — согласилась Лилиан. — А когда мы приедем на Лаго-Маджоре?
— Ещё несколько часов, к ночи доберемся.
Клерфэ остановил машину у придорожной гостиницы. Они прошли в зал небольшого ресторанчика. Официантка включила свет. На стенах висели гравюры с изображениями трубящих оленей и токующих глухарей.
— Вы не проголодались? — спросил Клерфэ. — На обед-то хоть ели что-нибудь?
— Ничего.
— Я так и думал. — Он обернулся к официантке.
— Чем вы нас сегодня угостите?
— Есть салями, охотничьи сосиски, наши местные крестьянские колбаски — шублиги мы их подаем на горячее.
— Тогда два раза шублиги, черный хлеб, и ещё масло и вино. У вас есть белое бочковое, валлийское фендан?
— Есть фендан и итальянское валполичелло.
— Тогда нам фендан. А вас чем угостить?
— Рюмку сливяночки, если позволите, — ответила официантка.
— Мы позволим.
Лилиан села в углу у окна. Она с отсутствующим видом прислушивалась к разговору Клерфэ с официанткой. Красноватый свет лампы отражался от бутылок на стойке бара и играл на стенах своими зелеными и багровыми зайчиками. За окном черные деревья устремлялись в зеленоватую предвечернюю небесную высь, а в деревенских домах зажигались первые огни. Всё вокруг было таким мирным, спокойным и естественным, это был вечер без страха и бунта, и она почувствовала, что стала частью всего этого, такой же естественной и спокойной. Она спаслась! И когда она это почувствовала, у неё от волнения чуть не перехватило дыхание.
— Крестьянские колбаски немного жирноваты, — заметил Клерфэ. — Это вкуснятина, но, может быть, вам такие не понравятся!?
— Да нет же, мне всё понравится, — ответила Лилиан. — Особенно здесь, внизу!
Клерфэ взглянул на неё задумчиво. — Боюсь, что это действительно так.
— А почему вы боитесь?
Он рассмеялся. — Нет ничего опасней женщины, которой нравится всё. Но что бы это такое устроить, чтобы она сама смогла сделать выбор и полюбила кого-то одного?
— Для этого как раз ничего и не надо делать.
— И то верно.
Официантка принесла белое вино. Она налила его в небольшие стаканы. Потом подняла свою рюмку со сливовицей. — Ваше здоровье! — Они выпили. Клерфэ окинул взглядом убогий ресторанчик. — Да, это далеко не Париж, — сказал он, усмехнувшись при этом.
— Почему же нет! — возразила Лилиан. — Можно считать это дальним пригородом Парижа. Значит он начинается уже здесь.
Пока они добирались в Гёшенен, стояла ясная, звездная ночь. Клерфэ погрузил машину на грузовую платформу, стоявшую наготове у перрона. Кроме них по тоннелю везли ещё два лимузина и красную спортивную машину.
— Останемся сидеть в машине или поедем в вагоне? — спросил Клерфэ.
— А мы не сильно закоптимся, если останемся в ней?
— Не должны. Здесь паровозов нет, ходят только электровозы, и можно опустить верх.
Дежурный железнодорожник подложил колодки под колеса машины. Другие водители тоже остались в своих машинах. В обоих лимузинах светились потолочные лампы. После того, как сцепили все вагоны, поезд двинулся в Сен-Готардский тоннель.
Стены тоннеля были мокрые. Мелькали огни путевой сигнализации. Спустя несколько минут у Лилиан появилось чувство, словно она мчалась по шахте вглубь земли. Воздух здесь стал затхлым и тяжелым. Грохот поезда отзывался в её ушах тысячекратным эхом. Перед собой Лилиан видела оба покачивающихся лимузина, казавшихся ей носилками с покойниками, направлявшимися в царство Аида[123].
— Это прекратится когда-нибудь? — прокричала она.
— Через четверть часа. — Клерфэ протянул ей свою карманную флягу, которую он попросил заново наполнить в ресторанчике гостиницы. — Между прочим, вовсе не повредит привыкать к тоннелям, — сказал он. — После всего этого шума и темноты мы сможем скорей свыкнуться с жизнью в похожих условиях, в бомбоубежищах и в подземных городах.
— А где кончается тоннель?
— В Айроло. Там уже будет по южному тепло.
Лилиан очень боялась наступления первого вечера. Она ожидала, что воспоминания и раскаяние словно крысы в темноте будут подкрадываться к ней. Но сейчас наполненная грохотом поездка сквозь каменное чрево земли гасила все другие мысли и чувства. Её охватил извечный страх, преследующий каждое живое создание на земле и вне земли — страх оказаться погребенным, он заставлял ждать появления света и вида неба с такой огромной силой, что стер в её сознании все другие переживания. Она только подумала о той стремительности, с которой происходили события. Всего несколько часов назад она прозябала в горах и страстно желала оказаться внизу, а сейчас — неслась сквозь землю и хотела снова оказаться наверху.
Из приоткрытого окна стоявшего впереди лимузина вылетела бумажка и, шлепнувшись на ветровое стекло их машины, прижавшись к нему как разбившийся голубь.
— Есть среди нашего брата типы, которым обязательно надо жевать, всегда и везде, — заметил Клерфэ. — Они даже в ад готовы прихватить с собой бутерброды. — Он протянул руку за окно и смахнул прилепившуюся бумажку.
Из лимузина вылетел ещё один клочок и полетел дальше под землей. Лилиан рассмеялась. Потом последовал новый залп, и что-то тяжелое с треском ударилось о раму окна. — Это была булка, — снова заметил Клерфэ. — Господа впереди нас не вкушают хлеба, предпочитают одну колбасу. Это же настоящий мещанский храм обжорства в чреве земли.
Лилиан села удобней, вытянувшись на своем сидении. Тоннель, казалось, смахнул всё то, что раньше окружало её, словно жесткие щетки шума содрали всё прошлое. Старая планета, где стоял санаторий, навсегда осталась позади; она уже никогда не сможет вернуться туда, ведь Стикс[124] нельзя перейти дважды. Она восстанет на другой планете, вынесенная из недр земли, с повергнутыми чувствами и одновременно вся устремленная вперед, и с одной только мыслью: вырваться и дышать. У неё было такое ощущение, будто её в последнюю минуту вырвали из тесной могильной утробы, стены которой готовы были снова сомкнуться и опять погрести её, и она оказалась снаружи в лучах света, который появился вдруг подобно молочно-белому сиянию дароносицы, а потом он начал стремительно приближаться к ней, и вот он уже здесь.
Неистовый шум подземного Ахерона[125] стал затихать и превратился в обычное постукивание колес, а вскоре и вовсе смолк. Поезд замер в легкой, мягко шуршащей серозолотистой пелене и дуновении приятного теплого воздуха. Это вместо холодного, мертвого духа тоннеля повеял воздух жизни. Лилиан не сразу поняла, что идет дождь. Она прислушивалась к шуму капель, мягко стучавших по крыше машины, вдыхала мягкий, теплый воздух, и выставила руку под струйки дождя. «Спасена», — подумала она. «Я бросилась через Стикс и спаслась»!
— Было бы лучше наоборот, — проворчал Клерфэ. — Пусть бы там, наверху, лил дождь, а здесь — чистое небо. Вы не разочарованы?
Она покачала головой. — Я уже с октября не видела дождя.
— А внизу вы уже не были четыре года? Тогда можно сказать, что вы родились заново. Вы родились во второй раз, но только с памятью и с воспоминаниями о прошлом.
Клерфэ свернул с шоссе в надежде найти заправку. — Вам можно позавидовать, ведь вы начинаете всё сначала. Причем вам удалось сохранить пылкость молодости, не потеряв её беспомощность.
Поезд отправился дальше, и красные огоньки его хвостового вагона исчезли в пелене дождя. Рабочий бензоколонки вернул ключи. Машина задним ходов выехала на улицу. Клерфэ притормозил, чтобы развернуться. Лишь на краткий миг он увидел Лилиан в узком пространстве под спущенным верхом машины, освещенном мягким светом приборной панели, в то время как снаружи поблескивали и журчали струйки дождя. Она была совсем другой, не такой, какой он знал её раньше. На её лицо падал свет спидометра, часов и прибора замера времени и скорости движения, и — на фоне этих приборов — оно показалось ему на долю секунды полностью лишённым отпечатка времени и нетронутым им — вне времени, почувствовал вдруг Клерфэ, как смерть, с которой Лилиан начинает гонку, и по сравнению с которой другие автогонки — чистое ребячество. «Я высажу её в Париже и наверняка потеряю», — подумал он. «Нет, я должен постараться удержать её! Я буду полным идиотом, если не попытаюсь сделать это»!
— Вы уже решили что-то на счет Парижа, чем вы будете там заниматься? — спросил он.
— У меня там есть дядя. Он распоряжается моими деньгами. До сих пор он регулярно присылал мне раз в месяц установленную сумму. Сейчас я лишу его такого счастья и возьму всё в свои руки. Для него это будет, конечно, трагедия. Ведь он до сих пор считает, что мне всё ещё четырнадцать лет.
— А сколько вам на самом деле?
— Двадцать четыре и все восемьдесят…
Клерфэ рассмеялся. — Веселое сочетание. Мне тоже когда-то было тридцать шесть и в то же время восемьдесят — это когда я вернулся с войны.
— Ну, и что было потом?
— Просто мне стало сорок, — ответил Клерфэ и включил первую передачу. — И мне было очень грустно.
От станции машина, преодолев крутой подъем, выехала на шоссе, откуда начинался длинный спуск на равнину. Вдруг они услышали рев мотора у них за спиной. Это была красная спортивная машина, которая вместе с ними прошла через тоннель. Она неожиданно, видно водитель прятался специально, выскочила из-за какого-то железнодорожного склада, и теперь неистово ревела всеми своими четырьмя цилиндрами, словно их было шестнадцать.
— Мир не без дураков! — заметил Клерфэ. — Видно, он собирается устроить с нами гонки. Проучим его? Или пусть остается при своих иллюзиях, будто его машина самая быстрая на всём свете?