Она огляделась вокруг. Недалеко отсюда на крышах тюрьмы невыразительно отражались яркие солнечные лучи, но ведь в них были все цвета, устроивших праздник света в часовне. По двору прошли полицейские, мимо прогрохотала машина, в зарешеченные окна которой выглядывали лица арестантов. Чудо цветоносного сияния оказалось окруженным зданиями полиции и управления юстиции, и над ним царила атмосфера канцелярских шкафов, преступлений, убийств, процессов, зависти, злобы и беспомощной тени, которую человечество называло справедливостью. Ирония оказалась весьма сильной — но Лилиан подозревала, что у неё мог быть куда более глубокий смысл, и она могла быть даже к месту, чтобы это чудо оставалось чудом. Неожиданно она вспомнила о Клерфэ и улыбнулась, почувствовав, что она готова. После его отъезда она ничего не слышала о нем. Но это не причиняло ей никаких страданий; она даже не ожидала, что ей будет больно. Ей он пока не был нужен; но было бы неплохо осознавать, что он — рядом.
В Риме Клерфэ большую часть времени просиживал в конторах, кафе и в мастерских. Вечера он проводил с Лилией Морелли. Вначале он часто вспоминал Лилиан, потом на несколько дней забывал о ней. Она умиляла его, совсем немного, а в общении с женщинами это случалось с ним довольно редко. Она казалась ему прекрасной молодой собакой, которая еще не знала меры во всём том, что он вытворял. «Ничего, пообвыкнет», — думал он. «Она, видно, охвачена идеей обязательно успеть наверстать всё то, что в её представлении оказалось упущенным. Но скоро она поймет, что вовсе ничего и не упустила. Она сумеет сориентироваться и станет как все — похожей на Лидию Морелли, только не такой искушенной. У неё нет ни скептического ума Лидии, ни её чисто женской решительности и бесцеремонности. Она могла бы составить партию какому-нибудь несколько сентиментальному мужчине с поэтическими идеалами, у которого на неё было бы много времени, — решил Клерфэ, — но только не мне. Ей надо было остаться с Волковым. Он, по всей видимости, существовал только для неё, и, поэтому, как водится, потерял её.». Клерфэ же привык жить иначе. Он больше не хотел быть вовлеченным во что-то глубинное. Лидия Морелли подходила ему во всех отношениях. А Лилиан была только чудным, быстротечным приключением во время его отпуска в горах. Для Парижа она была чересчур провинциальной, не в меру требовательной и слишком неопытной.
Клерфэ почувствовал настоящее облегчение, приняв такое решение. Он позвонит Лилиан в Париже, встретится с ней в последний раз и объяснит ей всё. А, может быть, и объяснять ничего не надо будет. Конечно — ничего! Она уже давно сама себе всё объяснила, можно не сомневаться. Тогда почему это вдруг ему захотелось ещё раз встретиться с ней? Над этим вопросом он не долго ломал голову. А почему бы не встретиться? Ведь между нами почти ничего не было!
Клерфэ подписал свой контракт и остался в Риме ещё на два дня. Потом он отправился в Париж. В тот же день Лидия Морелли последовала за ним. Он ехал на своем «Джузеппе». Лидия предпочла поезд; она терпеть не могла ездить на машинах и летать на самолетах.
Глава 10
Лилиан всегда ощущала страх перед надвигающейся ночью. В её сознании ночь была связана с удушьем, казалась ей руками, тянувшимися из тьмы к горлу и душившими её, и с ужасным, невыносимым чувством одиночества смерти. В санатории Лилина месяцами не выключала по ночам свет в своей комнате, чтобы уйти от пронзительной ясности снежных ночей в свете полной луны и уныния блеклых, безлунных ночей с серым снегом, который был самым бесцветным из того, что есть в этом мире. В Париже ночи были милосердней. За окном текла река, стоял собор Нотр-Дам, время от времени какой-нибудь подвыпивший проходил мимо, шаркая ногами по мостовой, или по улице с шумом проносилась машина. Когда из салона мод прислали первые платья, Лилиан не стала вешать их в шкаф. Она развесила их по всей комнате. Одно платье, сшитое из бархата, висело над кроватью, вплотную к нему — другое, серебристое, так что Лилиан могла достать их, с испугом вскакивая по утрам со сна, охваченная старыми кошмарами, совсем одна, и в её горле застревал крик, когда она падала из одной бесконечной тьмы в другую, такую же бесконечную тьму — тогда она могла протянуть руку и дотронуться до своих платьев, становившиеся для неё серебряным и бархатным канатами, за которые она могла ухватиться и выбраться из беспричинного ужаса назад, под защиту своих стен, в своё время, к своим друзьям и любимым, в свое пространство и в свою жизнь. Тогда она гладила платья своими руками, осязала материю, вставала и начинала ходить по комнате, часто обнаженная, и платья окружали её словно друзья, свисая на плечиках со стен, с дверей шкафа, а на комоде, выстроившись в ряд, стояли её золотистые, темно-коричневые и черные туфли на тонких, высоких каблуках, будто их оставило здесь воинство не в меру элегантных ангелов, сошедших с картин Боттичелли, и ненадолго слетевшихся на поклонение часовне Сент-Шапель, с тем чтобы в предрассветной мгле улететь обратно. «Только женщина способна понять, — подумала она, — сколько утешения может крыться в одном ничто, которое называется шляпкой». По ночам она могла бродить по комнате среди своих вещей, рассматривала парчу в лунном свете, надевала маленькую шляпку или примеряла туфли, а иногда и платья, в бледном ночном свете она могла встать перед зеркалом и пытливо рассматривать мерцающее бледное отражение своего лица, плеч, вдруг они стали впалыми, и груди, вдруг они стали дряблыми, ног, вдруг они стали кривыми и бедра похудели». «Пока нет, — подумала она, — ещё нет!» — и продолжала безмолвную, таинственную игру: новая пара туфелек, а ещё шляпка, которая неизвестно как держалась на голове, потом парочка немногих её драгоценностей, выглядевших ночью, будто они обладали колдовскими чарами, и снова отражение в зеркале, которое отвечало улыбкой на улыбку, вопросом на вопрос и взглядом на взгляд, словно ему было ведомо больше, чем ей самой.
Встретившись снова с Лилиан, Клерфэ с изумлением смотрел на неё — так она изменилась. Он позвонил ей лишь на третий день после приезда в Париж, как бы выполняя некую досадную обязанность, правда, с привкусом любопытства, и надеялся побыть у неё не больше часа. Но провёл у неё весь вечер. Виной тому были не только платья, это он сразу сообразил. Клерфэ повидал достаточно много прекрасно одевавшихся женщин, и уж Лидия Морелли в нарядах разбиралась получше, чем любой сержант в строевой подготовке. Перед ним была Лилиан, изменившая саму себя. Ему казалось, что всего несколько недель назад он расстался с девочкой-подростком, с «чем-то» чуточку неуклюжим и ещё не сформировавшимся, а тут неожиданно увидел «кого-то», кто как раз перешел мистическую грань юности и ещё обладал её очарованием, но, тем не менее, уже излучал магическую уверенность красивой, молодой женщины. Когда-то он хотел расстаться с Лилиан, а сейчас был рад использовать запоздалый шанс, чтобы удержать её.
Пока её не было рядом, он преувеличивал и внушал себе те её качества, которые делали девушку несколько провинциальной, — тот диссонанс огромной силы и слишком неопределенной формы, который он воспринимал как легкую истерию. От всего этого не осталось и следа. Он видел перед собой пламя, горящее ровно и сильно, и осознавал, настолько редко это случается. Мы очень часто вставляли дешевые свечки, годные в лучшем случая для кухонного стола, в изящные серебряные канделябры, и принимали за пламя вспышки юности, хотя в них и в самом деле был виден отсвет этого пламени, пока оно не тускнело под давлением нашего трезвого расчета и отчаяния — но здесь было нечто иное. Как же он не замечал этого раньше? Он ведь всё чувствовал, но осознать не смог. Ему показалось, что он увидел форель, брошенную в слишком тесный для неё аквариум, которая неловко тыкалась в стенки, рвала водоросли и баламутила тину на дне. Теперь вдруг ей перестали мешать и стенки аквариума, и камни на дне — она нашла свою реку, свою стихию, и уже ничто ей не мешало; она забавлялась быстротой своих движений и любовалась всеми цветами радуги, игравшими на гладкой чешуе, словно маленькие искрящиеся блёстки шаровых молний.
— Дядя Гастон собирается устроить вечеринку в мою честь, — сообщила Лилиан через пару дней.
— Неужели?
— Да. Он собирается выдать меня замуж.
— Всё ещё?
— Ещё как! Он очень боится, что не только я разорюсь, но и ему будет крышка, если я и дальше буду покупать платья.
Они снова сидели в зале ресторана «Ле Гран Вефур». Как и в первый раз официант подал морской язык с поджаренным миндалем и молодое бургундское монтраше.
— После Рима ты стал неразговорчив, — заметила Лилиан.
Клерфэ вскинул на неё глаза. — Правда?
Лилиан улыбнулась. — Быть может, виновата та женщина, что только что вошла?
— Какая ещё женщина?
— Тебе, что, обязательно нужно пальцем на неё тыкнуть?
Клерфэ и правда не заметил, как Лидия Морелли вошла в зал ресторана. Он увидел её только сейчас. Какого чёрта её принесло именно сюда? Она была с мужчиной, но Клерфэ не был с ним знаком, хотя знал, что его зовут Джонсон, и что, по слухам, он очень богат. Лидия действительно не теряла время, после того, как он вчера сказал ей, что не сможет встретиться с ней сегодня вечером. Теперь он вспомнил, почему она выследила его здесь — год назад он частенько заходил сюда с ней. «Надо быть поаккуратней с любимыми ресторанами», — с досадой подумал он.
— Ты её знаешь?
— Как и многих здесь, не больше и не меньше.
Он видел, что Лидия наблюдала за Лилиан и могла уже с точностью до ста франков оценить её наряд и сказать откуда он и сколько стоил. Он был абсолютно уверен, что она уже и цену туфлей Лилиан знала, хотя и не могла их разглядеть под столом. В этом отношении Лидия была ясновидящей. Клерфэ мог бы, конечно, избежать этой ситуации, если бы заранее подумал о том, что такая встреча вполне возможна, но теперь решил использовать её. Ведь самые простые чувства — всегда самые эффективные. Одно из них — соперничество. А если Лилиан начнет ревновать — тем лучше.