— Я люблю тебя, — сказал он. — Забудь всё остальное. Забудь ту женщину.
— Почему? Ведь кто-то мог быть рядом с тобой? Или ты думаешь, что я всё это время была одна?
«Джузеппе» вдруг дернулся и испустил дух. Клерфэ снова завёл мотор. — Ты имела ввиду санаторий? — спросил он.
— Нет. Я говорила о Париже.
Он внимательно посмотрел на неё в упор. Она улыбалась. — Я просто не могу быть одна. А сейчас отвези меня в гостиницу. Я устала.
— Хорошо, отвезу.
Клерфэ проехал вдоль Лувра, мимо Консьержери и дальше по мосту бульвара Сен-Мишель. Он был взбешен и одновременно чувствовал своё бессилие. В нем нарастало желание избить Лилиан, но он был не в силах сделать это: ведь она лишь призналась ему в том же, в чем он недавно признался ей, и он ни на миг не сомневался в этом. Единственное, чего он сейчас хотел — это вернуть её. Она стала вдруг самым важным и желанным из всего того, что он познал в своей жизни. Он не знал, что ему делать, но что-то должно было произойти: он не мог просто расстаться с ней у двери гостиницы, иначе она больше никогда не вернется, это был его последний шанс найти то волшебное слово, которое удержит её, в противном случае она просто выйдет из машины, поцелует его с ничего не значащей улыбкой и исчезнет в вестибюле гостиницы, пропахшей рыбным супом и чесноком; потом она подымется по истертым ступеням кривой лестницы мимо небольшой конторки, в которой дремал портье, приготовивший себе на ужин кусок лионской колбасы и бутылку дешевенького вина; она подымется наверх, и последнее, что он увидит, будут тонкие светлые щиколотки её ног в полутьме узкого лестничного пролета, прижимающиеся друг к другу и подымающиеся наверх по ступеням, а наверху, в её номере, из золотистого жакета вдруг вырастут два крыла, и она выпорхнет в окно, но не в сторону часовни Сент-Шапель, о которой она ему рассказывала, а прямо на праздник Вальпургиевой ночи, причем на элегантной метле от Баленсиаги или Диора; там будут исключительно черти во фраках, побившие все мыслимые рекорды скорости, бегло говорившие на шести языках и изучившие всех философов от Платона до самых современных, и бывшие вдобавок виртуозными пианистами, чемпионами мира по боксу и прекрасными поэтами.
Портье зевнул и очнулся от сна. — У вас есть ключ от буфетной? — спросил Клерфэ.
— А как же! Есть! Вам минералки, шампанского или пива?
— Принесите нам баночку икры из холодильника.
— Вот это я как раз и не могу, месье. Ключ от холодильника у хозяйки.
— Тогда сбегайте в ресторан «Лаперуз» за углом. Достаньте там. Он ещё не закрыт. Мы подождем, а я пока за вас подежурю.
Клерфэ достал из кармана деньги. — Я не хочу икры, — сказала Лилиан.
— А что ты хочешь?
Она задумалась. — Клерфэ, — ответила она наконец. — До сих пор ни один мужчина не оставался у меня в это время. Ты ведь именно это хотел узнать?
— Это правда, — вмешался портье. — Мадам всегда одна возвращается домой. Ce n'est pas normal, Monsieur.[128] Так вам принести шампанского? У нас ещё остался «Дом Периньон» тридцать четвертого года.
— Несите, золотко вы моё! — воскликнул Клерфэ. — А поесть найдется хоть что-нибудь?
— Я бы съела колбасы. — Лилиан кивнула на ужин портье.
— Я отдам вам свою, мадам. На кухне такой ещё много.
— Тогда принесите с кухни, — заметил Клерфэ. — И ещё черного хлеба и кусочек бри.
— И бутылку пива, — попросила Лилиан.
— А шампанского не надо, мадам? — Лицо портье потускнело, ведь он так надеялся на свой процент.
— Если шампанское, то только «Дом Периньон», — заявил Клерфэ. — И если только для меня одного. Я хочу сегодня кое-что отметить.
— Что отметить?
— Прорыв чувств. — Клерфэ занял место портье в его конторке. — Да идите же! Я пока посмотрю тут!
— А ты справишься в этом ящике? — спросила Лилиан.
— Ещё бы! Я в войну этому научился.
Она облокотилась на столешницу конторки. — Ты, наверное, многому научился на войне?
— Самому главному успел научиться. Так всегда бывает на войне.
Клерфэ записал в журнал портье заказ на бутылку минералки и просьбу одного постояльца разбудить его утром в шесть часов. А ещё он выдал ключ удивленному лысому постояльцу из двенадцатого номера и двум молодым англичанкам — из двадцать четвертого и двадцать пятого. Потом с улицы неожиданно ввалился какой-то прилично подвыпивший гуляка, которому непременно надо было узнать, свободна ли Лилиан и сколько она берет.
— Тысячу долларов, — ответил Клерфэ.
— Ни одна баба столько не стоит, придурок, — ляпнул гуляка и исчез в темной ночи на набережной, откуда доносился плеск воды.
Портье принес бутылки и колбасу, выразив готовность снова слетать в «Тур д'Аржан» или в «Лаперуз», если что-нибудь понадобится ещё. У него, видите ли, был велосипед.
— Завтра, — ответил Клерфэ на его предложение. — У вас найдется ещё один свободный номер?
Портье смотрел на него, ничего не соображая. — Но ведь у мадам есть комната!
— Мадам — женщина замужняя. Причем — моя жена, — добавил Клерфэ и ещё больше сбил с толку портье, и тот явно не мог сообразить, зачем тогда они заказали «Дом Периньон».
— У нас есть свободный шестой номер, — заявил портье, — рядом с комнатой мадам.
— Вот и хорошо. Отнесите всё туда.
Портье поставил заказ на стол и, увидев чаевые в руке, заявил, что если будет угодно, он готов на своем велосипеде всю ночь напролет выполнять их поручения, за чем бы его ни послали. Клерфэ на листке бумаги написал ему, чтобы тот утром купил зубную щетку, мыло и ещё кое-какую мелочь и положил всё перед его дверью. Портье пообещал выполнить просьбу и удалился. Чуть позже он вернулся и принес лёд, и только после этого исчез окончательно.
— Я было уже подумал, что никогда больше не увижу тебя, если оставлю сегодня вечером одну, — сказал Клерфэ.
Лилиан присела на подоконник. — Я об этом думаю каждую ночь.
— О чём?
— О том, что больше ничего и никогда не увижу.
Он почувствовал резкую боль. Она вдруг стала выглядеть очень одинокой, когда он увидел её нежный профиль сегодня вечером, — одинокой, но не покинутой. — Я люблю тебя, — сказал он. — Не знаю, помогут ли тебе мои слова хоть немного, но это чистая правда.
Она ничего не ответила. — Ты же знаешь, что я говорю это не из-за сегодняшнего вечера, — продолжал он, не подозревая, что лжет. — Забудь этот вечер. Это получилось случайно и было глупо, ведь я основательно запутался. Ни за что на свете я не хотел тебя обидеть.
Она помолчала немного. — Мне кажется, что я в какой-то степени неуязвима, — сказала она в задумчивости. — Я действительно верю в это. Быть может, это компенсация за всё остальное.
Клерфэ не знал, что ответить. Он смутно понимал её мысли, но лучше бы верил в обратное. Он взглянул на неё. — Ночью твоя кожа напоминает своим цветом внутреннюю сторону раковины, — сказал он. — Она вся сверкает и мерцает, не поглощает свет, а отдает его. Ты действительно хочешь пива?
— Да! И дай мне немного этой лионской колбасы… и кусочек хлеба. Тебя это не очень помешает?
— Мне ничто не помешает. У меня такое чувство, будто я всегда ждал эту ночь. Весь мир там внизу, позади пропахшей дремотой и чесноком конторки портье, перестал для меня существовать. Только мы одни, здесь наверху, успели спастись.
— Точно успели?
— Конечно. Разве ты не слышишь, как тихо стало вокруг?
— Это ты сам притих, — ответила она. — Потому что добился, чего хотел.
— Разве я чего-то добился? У меня такое впечатление, что я попал в салон мод.
— А… ты имеешь ввиду моих молчаливых друзей! — Лилиан посмотрела на платья, которые всё ещё продолжали висеть повсюду. — Они рассказывали мне по ночам о фантастических балах и о том, что люди откровенно высказывают друг другу на карнавалах. Но сегодня я в них больше не нуждаюсь. Хочешь я соберу их и запру в шкаф?
— Пусть себе висят. Что они тебе ещё рассказывали?
— Многое. Рассказывали о праздниках, о разных городах и о любви. Ещё рассказывали о море. Я ведь никогда не видела моря.
— Можем отправиться к морю. — Клерфэ подал ей бокал холодного пива. — Через пару дней. Мне как раз надо съездить на Сицилию, на гонки. Я вряд ли смогу там победить. Поехали со мной!
— Ты, видно, всегда хочешь быть первым?
— Иногда это совсем неплохо. Идеалистам всегда есть куда пристроить деньги.
Лилиан рассмеялась. — Я обязательно выдам эту мысль моему дяде Гастону.
Клерфэ внимательно рассматривал платье из тонкой серебристой парчи, висевшее на спинке кровати.
— Это платье как раз для Палермо, — заметил он.
— Я уже успела пару дней тому назад ночью походить в нём.
— Где?
— Да здесь.
— Ты была одна?
— Если тебе так хочется — одна. Я отмечала праздник, а гостями были часовня Сент-Шапель, бутылка белого вина пульи, Сена и луна.
— Ты больше никогда не останешься одна.
— Я и не была одна, не в том смысле, как ты думаешь.
— Я знаю. — сказал Клерфэ. — И говорю о том, что люблю тебя так, словно ты должна быть мне благодарна за это — но я так не думаю. Просто я вообще примитивно выражаю мои мысли, потому что не привык говорить по-другому.
— Ты, как раз, выражаешься вовсе не примитивно.
— Это свойственно каждому мужчине, если только он не лжет.
— Ладно. — сказала Лилиан. — Лучше открой шампанское. От хлеба, колбасы и пива ты становишься просто сам не свой, слишком отвлекаешься и глубоко философствуешь. Что ты принюхиваешься? Чем от меня пахнет?
— Чесноком, луной и ложью, в которой я тебя не могу обличить.
— Слава Богу! Давай лучше вернемся на землю и будем держаться за неё крепко-крепко. Ведь так легко улететь отсюда, особенно когда светит полная луна. Мечты — они такие невесомые.
Глава 11
Где-то рядом пела канарейка. Клерфэ отчетливо слышал её сквозь сон. Он проснулся и огляделся кругом. Ему понадобились всего мгновение, чтобы понять, где он. На потолке его комнаты играли солнечные блики, отсвечивали белесые облака и резвились зайчики, отражавшиеся от реки, а сама комната казалась перевернутой: верх и низ поменялись местами, и потолок казался обрамленным светло-зеленым сатиновым воланом кровати.